Теоретические проблемы перевода в трудах В.Г. Белинского

Крупнейший русский критик прошлого столетия Виссарион Григорьевич Белинский (1811–1848) не оставил заметного следа в переводческой практике: хотя в молодые годы он и занимался переводами с французского языка, но работа эта выполнялась главным образом для заработка и носила достаточно случайный характер. После 1834 г. Белинский не создает сам новых переводов, но уделяет пристальное внимание переводной литературе и теоретическим проблемам перевода в целом ряде статей, рецензий, писем и т. д.

Характерное рассуждение о важности переводов с точки зрения общественного развития России можно найти уже в одной из относительно ранних работ, относящейся к 1835 г.: «…У нас вообще слишком мало дорожат славою переводчика. А мне кажется, что теперь‑то именно и должна бы в нашей литературе быть эпоха переводов или, лучше сказать, теперь вся наша литературная деятельность должна обратиться исключительно на одни переводы как ученых, так и художественных произведений… Нам надо больше переводов… О пользе говорить нечего: она так очевидна, что никто не может в ней сомневаться; главная же польза последних, кроме наслаждения истинно изящным, состоит наиболее в том, что они служат к развитию эстетического чувства, образованию вкуса и распространению истинных понятий об изящном… Сверх того, переводы необходимы и для образования нашего еще не установившегося языка; только посредством их можно образовать из него такой орган, на коем бы можно было разыгрывать все неисчислимые и разнообразные вариации человеческой мысли»[291].

Однако, знакомясь с суждениями и замечаниями Белинского, посвященными интересующей нас теме, необходимо учитывать, что в них отражались как объективные факторы, связанные с историческим развитием русской переводческой традиции, так и эволюция его собственных воззрений, которые зачастую могли кардинальным образом меняться даже в течение относительно небольшого промежутка времени. Кстати, сам критик никогда не считал себя связанным однажды высказанным положением, если оно вступало в противоречие с новыми взглядами и мыслями. «Неужто вы думаете, – заметил он однажды, – что я должен при каждом мнении справляться с тем, что сказал когда‑то прежде? Да вот теперь я вас ненавижу, а через день буду страстно любить»[292]. Поэтому не приходится удивляться, что в наследии Белинского можно найти положения, совершенно по‑разному трактующие одни и те же вопросы.

Так, в 1838 г. им выдвигается тезис о двух видах перевода: «художественном», представляющем собой объективное отражение действительности, и «поэтическом», под которым понимается идеализированное отражение субъективного. Сущность и специфика первого обосновывается следующим рассуждением: «В художественном переводе не позволяется ни выпусков, ни прибавок, ни изменений. Если в произведении есть недостатки – и их должно передать верно. Цель таких переводов есть – заменить по возможности подлинник для тех, которым он недоступен по незнанию языка, и дать им средство и возможность наслаждаться им и судить о нем»[293].

Необходимость же «поэтического» перевода мотивируется тем, что иноязычный писатель может быть «еще недоступен для большинства нашей публики в своем настоящем виде; что в нем понятно и извинительно для любителя искусства, посвятившего себя его изучению, то непонятно и неизвинительно в глазах большинства. Так как переводы делаются не для нескольких человек, а для всей читающей публики… то переводчик должен строго сообразоваться со вкусом, образованностию, характером и требованиями публики. Вследствие этого… он не только имеет право, но и должен выкидывать все, что непонятно без комментария, что принадлежит собственно веку писателя, словом, для уразумения чего нужно особенное изучение»[294]. И доводя свою концепцию до логического конца, Белинский безапелляционно заявляет: «Если бы искажение Шекспира было единственным средством для ознакомления его с нашею публикою – и в таком случае не для чего было б церемониться; искажайте смело, лишь бы успех оправдал ваше намерение»[295].

А несколько лет спустя с не меньшей категоричностью критик выдвигает прямо противоположный тезис: «Какова цель перевода? – дать возможно близкое понятие об иностранном произведении так, как оно есть… хорошего произведения великого поэта нельзя сделать в переводе лучшим против подлинника: поправки и переделки только портят его»[296].

Нетрудно заметить, что процитированная формулировка, по существу, означает отказ от самого понятия «поэтического» перевода. Но и понятие перевода «художественного» (в приведенном выше смысле) подвергается существенным уточнениям. В статье 1834 г. читаем: «Правило для перевода художественных произведений одно – передать дух переводимого произведения, чего нельзя сделать иначе, как передавши его на русский язык так, как бы его по‑русски написал сам автор, если бы был он русским»[297]. А в 1845 г., возражая против аналогичного мнения А.Н. Струговщикова[298], который «печатно сказал, что по его мнению, переводить иностранного писателя значит заставлять его творить так, как он сам бы выразился, если бы писал по‑русски», Белинский не без иронии заметил: «Подобное мнение очень справедливо, если оно касается только языка; но во всех других отношениях оно более, нежели несправедливо. Кто угадает, как бы стал писать Гёте по‑русски? Для этого самому пишущему надо быть Гёте»[299].

Не вполне однозначно подходил критик и к самой проблеме переводимости. С одной стороны, у него можно встретить весьма саркастические замечания по адресу тех, «которые утверждают, что переводить что бы то ни было, с какого бы то ни было языка труд совершенно потерянный, не приносящий пользы ни литературе, ни обществу, ибо доныне нет будто бы ни одного перевода, который можно было бы читать по прочтении подлинника. Все это очень глубокомысленно и остроумно, жаль только, что эти люди забыли, что переводы, преимущественно, назначались для не читавших и не имевших возможности читать подлинника, а главное, что на переводах произведений литературы одного народа на язык другого основывается знакомство народов между собою, взаимное распространение идей, а отсюда самое процветание литератур и умственное движение»[300].

А с другой стороны, высокая оценка ряда переводов сопровождается характерной оговоркой: «Никакое колоссальное творение человечества не может быть передано на другой язык так, чтоб читая перевод, вы не имели нужды читать подлинник; напротив, не читая творения в подлиннике, нельзя иметь точного о нем понятия, как бы ни был превосходен перевод»[301].

Даже вопрос о том, допустимы ли прозаические переводы стихотворных произведений, получает в трудах Белинского различную интерпретацию. В 1838 г. он писал: «Кажется, что могло быть ближе прозаического перевода, в котором переводчик нисколько не связан, а между тем прозаический перевод есть самый отдаленный, самый неверный и неточный, при всей своей близости, верности и точности»[302]. Кроме того, он настаивал на максимально близком воспроизведении формальных особенностей оригинала: «Так как форма всегда соответствует идее, то размер отнюдь не есть случайное дело, – и изменить его в переводе значит поступить произвольно. Может быть, такой перевод будет и выше своего подлинника, но тогда он – уже переделка, а не перевод»[303]. Однако это не помешало критику положительно оценить появившиеся в начале 40‑х годов прозаические переводы Шекспира и Данте, а в 1847 г. он уже, по существу, считает такой метод передачи наиболее подходящим в подавляющем большинстве случаев: «…Мы отнюдь не хотим сказать, что переводы стихотворных произведений стихами же были не нужны или бесполезны. Напротив, только такие переводы могут давать истинное понятие о своих подлинниках. Но, во‑первых, для этого нужны такие даровитые переводчики, которые являются, может быть, еще реже, нежели оригинальные самостоятельные поэты. Таков наш несравненный единственный Жуковский: он своими переводами усвоил русской литературе несколько замечательнейших произведений Шиллера и Байрона. Говорим усвоил, потому что его переводы больше похожи на оригинальные произведения. Но и тут для не знающих немецкого и английского языков было бы приятно и поучительно иметь в руках, для сравнения, верные и близкие переводы в прозе, чтобы видеть, где переводчик‑соперник Шиллера или Байрона по необходимости отступал от подлинника, так как в переводе стихами невозможна буквальная верность, и где он с умыслом удаляется от него для того, чтобы вернее подойти к нему, другим оборотом выразив ту же мысль, другою формою уловив тот же дух. Такое сравнение, после возможности читать в подлиннике переведенное сочинение, лучше всего знакомит с ним и помогает изучить его. Тем более это должно относиться к переводам низшего достоинства. Что же касается до обыкновенных, дюжинных переводов стихами – верный и близкий перевод в прозе всегда лучше их знакомит с подлинником»[304].

Как уже отмечалось, истоки подобной противоречивости следует искать прежде всего в переломном характере самой эпохи, когда жил и творил крупнейший русский критик XIX столетия, отразивший присущие своему времени искания и противоречия. Вместе с тем содержащиеся в рассуждениях Белинского положения и выводы, в свою очередь, послужили в определенной мере стимулом для творческих исканий практиков и теоретиков перевода, чья деятельность относится уже к последующим этапам развития русской переводческой традиции.

Глава 4