Переводческая концепция И.И. Введенского

Когда заходит речь о русской переводческой традиции середины прошлого столетия, то в значительной мере по контрасту с А.А. Фетом часто вспоминают Иринарха Ивановича Введенского (1813–1855) – переводчика английской литературы, с которым, кстати говоря, сам Фет был знаком и оставил о нем свои воспоминания. Действительно, как бы в противовес понимаемой в прямом смысле сентенции В.А. Жуковского о «рабском» характере прозаического перевода и «соперничающем» поэтического мы наблюдаем здесь прямо противоположную картину: если один из крупнейших русских поэтов‑лириков отстаивал принцип возможно более буквального следования оригиналу, то профессиональный переводчик‑прозаик, выступавший и в роли теоретика прозаического перевода, стал в глазах критиков и историков интересующей нас области едва ли не главной мишенью обличения крайних вольностей при передаче иноязычного подлинника[328].

Сын бедного священника, получивший духовное образование[329], И.И. Введенский благодаря своим способностям овладел несколькими древними и новыми языками, но основным его вкладом в русскую переводческую традицию стали переводы произведений английской литературы, прежде всего романов Ч. Диккенса и У. Теккерея, которые он особенно высоко ценил.

Именно в связи с принадлежавшей Введенскому версией романа Теккерея «Vanitу Fair»[330] возникла полемика в русской журнальной периодике начала 50‑х годов, в ходе которой он изложил свои переводческие принципы.

«…При художественном воссоздании писателя, – утверждал Введенский, – даровитый переводчик прежде и главнее всего обращает внимание на дух этого писателя, сущность его идей и потом на соответствующий образ выражения этих идей. Сбираясь переводить, вы должны вчитаться в вашего автора, вдуматься в него, жить его идеями, мыслить его умом, чувствовать его сердцем и отказаться на это время от своего индивидуального образа мыслей. Перенесите этого писателя под то небо, под которым вы дышите, и в то общество, среди которого вы развиваетесь, перенесите и предложите себе вопрос: какую бы форму он сообщил своим идеям, если бы жил и действовал при одинаковых с вами обстоятельствах… Да, мои переводы не буквальны, и я готов… признаться, что в “Базаре житейской суеты” есть места, принадлежащие моему перу, но перу, прошу заметить это, настроенному под теккереевский образ выражения мыслей»[331].

Схожие мысли развивал Введенский и в своем письме к Диккенсу: «Понимая Вас, как англичанина, я в то же время мысленно переносил Вас на русскую почву и заставлял выражать Вас свои мысли так, как Вы сами могли бы их выразить, живя и развиваясь под русским небом. Отсюда, само собой разумеется, перевод мой не мог и ни в каком случае не должен был быть буквальным переводом, безусловной копией… Я старался воспроизвести дух романа со всеми его оттенками, которым, по возможности, придавал чисто русскую форму…»[332]

Отстаивая свои права говорить «пером, настроенным на диккенсовский (или теккереевский) лад», Введенский порой даже преувеличивал степень вольности в обращении с оригиналом, утверждая, что как раз те места, которые больше всего нравятся придирчивой критике, на самом деле сочинены им самим. В 30‑х годах ХХ в. подобная манера вызвала саркастическую реплику И.А. Кашкина: «Забавнее всего, что Введенский так гордится своими отсебятинами, что в комическом задоре возводит на себя заведомый поклеп…»[333] (хотя примеров последних у него и без того хватало).

Помимо сознательного «преобразования» исходного текста (всякого рода распространений, добавлений и т. п.), у Введенского встречались и вынужденные отступления, объяснявшиеся требованиями тогдашней цензуры (поскольку основной период его переводческой деятельности приходится на «мрачное семилетие» (1848–1855), отличавшееся особыми цензурными строгостями), а также просто случаи ошибочной передачи, вызванные недостаточным пониманием соответствующих мест подлинника (ср. приводимые К.И. Чуковским примеры, когда «man‑of‑war» – «военный корабль» стал «военным человеком»; фразеологизм «to send to Coventry» – «бойкотировать» был переведен как «отправить в ссылку на Ковентрийский остров»; произносимое на день рождения пожелание: Many happy returns! (буквально: Много счастливых возвращений) приобрело совершенно невразумительный вид: «Желаю вам как можно чаще возвращаться с того света» и т. д.).

Несмотря на указанные моменты, переводческая деятельность Введенского была оценена современниками в основном положительно (хотя на страницах «Современника», как уже отмечалось, она и подверглась довольно резкой критике). Однако с конца XIX в. зазвучали и возражения, а в 30‑х годах ХХ столетия «обличительный» тон при рассмотрении его творческого наследия стал явно преобладать. Причем любопытно, что определенное единодушие обнаружили здесь представители полярно противоположных течений, существовавших в те годы. Так, именуемый обычно «формалистом» Е.Л. Ланн не только отрицал за Введенским право вообще именоваться переводчиком (ибо последний, по его словам, «не переводил… а пересказывал»), но и утверждал, что «по характеру своих литературных способностей Введенский меньше всего мог, как говорится, “восчувствовать дух” англичанина Диккенса»[334]. Не менее резко высказались непримиримые оппоненты Ланна – И.А. Кашкин, подчеркивавший спорность теоретических предпосылок Введенского и неприемлемость его практики, и К.И. Чуковский, назвавший многие страницы переводов Введенского «сплошным издевательством» над переводимым автором. Вместе с тем, однако, в отличие от Ланна, оба названных исследователя признавали заслуги Введенского в историко‑литературном отношении, указывая, что он первым по‑настоящему познакомил русского читателя с творчеством великих английских романистов, сумел ухватить в них самую суть и сделать достоянием отечественной культуры. Более того, К.И. Чуковский даже полуиронически‑полусерьезно заметил, что при всей недопустимости переводческих отсебятин некоторые из перлов Введенского так милы и настолько в духе переводимого автора, что, возможно, последний и сам был бы не прочь воспользоваться ими.

Попытку по‑новому оценить место и значение И.И. Введенского в истории русского перевода предпринял в середине 1980‑х годов Ю.Д. Левин, доказывавший, что целью Введенского был, несмотря на все попытки «соавторства» с создателем подлинника, не вольный, а адекватный («реалистический») перевод, который нельзя приравнивать ни к «склонению на наши нравы», ни к позиции «переводчика‑соперника», характерной для В.А. Жуковского. Отмечая близость принципов Введенского к тому, что Белинский называл «поэтическим переводом», и даже предполагая сознательную опору на последний (от которого, однако, как мы видели выше, сам Белинский отказался)[335], Ю.Д. Левин утверждает: «Для Введенского… перевод ни в коей мере не являлся “присвоением”… Недаром Введенский в своей декларации обязывал переводчика отказаться “от своего индивидуального образа мыслей”, чтобы мыслить умом и чувствовать сердцем переводимого автора. Такая позиция диаметрально противоположна позиции “чужое – мое” Жуковского. Переводя, Введенский отчетливо сознавал, что передает произведение иной национальной культуры (другой уже вопрос, насколько ему удавалось сохранить этот инонациональный колорит в переводе)… Стремление Введенского создать, как мы бы сказали теперь, адекватный перевод выражено совершенно очевидно. Принцип, из которого исходил он, заключался в сопоставлении стилистических систем двух языков, опирающемся на сравнение историко‑культурных традиций двух национальных цивилизаций, с целью найти функциональные соответствия, адекватные средства, производящие то же впечатление на читателя в новой языковой среде – этот принцип был реалистическим по своей сути. Ибо реалистический перевод начинается тогда, когда переводчик подчиняет свое творчество тому, что в наши дни получило название сопоставительной стилистики»[336].