А.В. Дружинин и его переводческая деятельность

На первый взгляд, трудно представить себе фигуру, более противоположную Введенскому, нежели Александр Васильевич Дружинин (1824–1864). Первый – «попович», постоянно боровшийся с нуждой, предшественник разночинцев‑шестидесятников, стоявших на демократических, а порой и крайне радикальных позициях, друг Чернышевского. Второй – выходец из обеспеченной дворянской семьи, окончивший Пажеский корпус, один из наиболее последовательных поборников «эстетической критики» и «искусства для искусства», непримиримо враждебный тому направлению, которое олицетворял Чернышевский, «милейший из консерваторов», по словам И.С. Тургенева. Да и в интересующей нас области «приверженец излагающего перевода Дружинин» и «не знающий удержу Иринарх Введенский» (характеристика И.А. Кашкина) также «скрещивали шпаги» – достаточно напомнить упрек Дружинина своему коллеге в том, что он в своих переводах «вдавался по временам в юмор вовсе не английский и не диккенсовский»[337], а также упомянутую выше полемику Введенского против журнала «Современник», где Дружинин в тот период был одним из ведущих сотрудников. И тем не менее в специальной литературе отмечалось, что помимо общего для обоих интереса к английской литературе, иногда принимавшего преувеличенно‑восторженные формы[338], названных представителей русской переводческой традиции объективно сближали и принципы передачи иноязычного оригинала. Но если основным полем деятельности Введенского была романистика, то Дружинин вошел в историю прежде всего как переводчик нескольких трагедий и хроник Шекспира.

Первым стал «Король Лир», над которым протекала работа в 1855–1856 гг. Именно во введении к этому переводу Дружинин изложил принципы, которыми он руководствовался, воссоздавая на русском языке творения английского драматурга.

Характерно, что, говоря о своей связи с предыдущей переводческой традицией, Дружинин ссылается, в первую очередь, на В.А. Жуковского, который – в его трактовке – будучи «самым даровитым и точным из всех русских переводчиков… никогда не отступал от буквы подлинника без крайней необходимости, никогда не жертвовал ею без основания, но зато иногда не подчинял родного своего языка формам и оборотам, ему чуждым. Его манера должна служить вечным предметом изучения для всех переводчиков…»[339]

Но если объективное сходство методов Дружинина и Жуковского вызывало у исследователей большие сомнения (о чем, в частности, писал Ю.Д. Левин), то его близость ко взглядам В.Г. Белинского о «поэтическом» и «художественном» переводе сомнений не вызывает. Дружинин сам ссылается на воззрения «одного из лучших наших критиков» по данному вопросу (не упоминая, правда, – может быть, опять‑таки по цензурным соображениям – того по имени). Причем свою версию «Короля Лира» он причисляет именно к первой разновидности, формируя собственную программу в следующих словах: «Решаясь на поэтический перевод “Короля Лира”, мы оставили всякое преувеличенное благоговение к букве оригинала. Метафоры и обороты, несовместные с духом русского языка, мы смягчали или исключали вовсе… Поставив себя в независимое положение относительно буквы Шекспирова текста, мы, однако же, не дали себе воли распоряжаться с нею по одной прихоти нашей. Твердо решась не искажать Шекспирова слога ни для звучности стиха, ни для щегольства языком, ни для картинности слога нашего, мы с тем большею смелостью поступали там, где буква подлинника никак не могла сойтись с буквой русского перевода»[340].

Подобные случаи, по мнению Дружинина, объясняются в первую очередь несходством стилистических систем исходного и переводящего языков, вследствие чего оригинал нуждается в «разъяснении и упрощении». Лишь тогда «вдохновенные слова вдохновеннейшего из поэтов вселенной» станут «доступны всем русским читателям без различия пола, возраста и развития», в том числе – даже для «самого неразвитого читателя» и «человека, воспитанного на простой русской речи»[341].

Впрочем, сам Дружинин хорошо понимал историческую ограниченность подобного «сглаживания» и уже в предисловии к следующему переводу – трагедии «Кориолан» (1858), как в свое время Белинский, утверждал: «Мы думаем, что большинству читателей необходимо знакомиться с Шекспиром через поэтические, по возможности популярные переводы его творений, но одного такого знакомства еще недостаточно. Осваиваясь с духом поэта, надо, по мере сил, сближаться и с его языком во всех подробностях. Признавая вполне, что в настоящее время, при настоящем положении русского языка и малом знакомстве нашей публики с Шекспиром, буквальный перевод некоторых Шекспировых фраз положительно невозможен, – мы этим никак не хотим сказать, чтобы он был невозможен и на будущее время. Несколько лишних десятилетий, без сомнения, подвинут дело лучше всяких усилий со стороны переводчиков: в этот период времени русский язык обогатится, установится и приобретет большую гибкость, а между тем изучение Шекспира у нас подвинется, и трагедии великого человека будут делаться знакомее и знакомее русским людям. Привычка к шекспировским особенностям облегчит дело сближения, и очень вероятно, что с годами вся масса русских читателей станет к творцу “Отелло” в положение британской публики, для которой каждый стих Шекспира есть семейное слово (household word)»[342].

Впрочем, автор приведенных выше слов отнюдь не довольствовался пассивным ожиданием наступления предсказанной им эпохи и несколько лет спустя, воссоздавая по‑русски «Ричарда III», подчеркивал: «В “Ричарде III” мы тоже останавливались перед странностью некоторых, чересчур метафорических отрывков и переводили их без смягчения»[343], – что опять‑таки напоминает о той эволюции взглядов на «поэтический перевод», которую раннее проделал Белинский.

Переводческая деятельность Дружинина вызвала горячее одобрение со стороны многих, по его выражению, «лиц, имеющих почетный голос во всяком литературном деле», – Тургенева, Островского, Боткина, А. Григорьева, даже идейно далеких от него Чернышевского и Некрасова (хотя были и отдельные нападки из враждебных «Современнику» журнальных кругов). И уже в конце 40‑х годов XX в. Б.Л. Пастернак, внесший огромный вклад в создание «русского Шекспира», считал, что «великолепный дружининский Лир, так глубоко вошедший в русское сознание… есть единственный подлинный русский Лир с правом непререкаемости, как у оригинала»[344].

5. Радикально‑демократические литераторы и проблема перевода

Говоря об идейно‑политических оппонентах Дружинина – русских радикально‑демократических («революционно‑демократических») кругах, в первую очередь о признанных вождях последних – Н.Г. Чернышевском и А.Н. Добролюбове, исследователи советской эпохи традиционно связывали их деятельность с наследием В.Г. Белинского, считавшегося их непосредственным предшественником. Вместе с тем отмечалось, что оба «социалистических Лессинга» (выражение К. Маркса) были заняты более существенными для них вопросами и поэтому уделяли проблемам перевода гораздо меньше внимания, нежели «неистовый Виссарион».

Тем не менее Николай Гаврилович Чернышевский (1828–1889) неоднократно отмечал роль и значение переводов, прежде всего с культурно‑исторической точки зрения. «Переводная литература, – писал он в середине 50‑х годов, – у каждого из новых европейских народов имела очень важное участие в развитии народного самосознания или… в развитии просвещения. Поэтому историко‑литературные сочинения только тогда не будут страдать очень невыгодною односторонностью, когда станут на переводную литературу обращать гораздо более внимания, нежели это обыкновенно делается теперь»[345]. Естественно, что основное внимание Чернышевский уделял проблемам отбора «правильных» (с его точки зрения) оригиналов, часто упрекая тех или иных современных ему литераторов в «случайности» и «нехарактерности» выбора. Эта, условно говоря, «просветительская» ориентация определяла и отрицательное отношение его к буквальной близости к оригиналу, затрудняющей читательское восприятие, так как «заботиться о буквальности перевода с ущербом ясности и правильности значит вредить самой точности перевода, потому что ясное в подлиннике должно быть ясно и в переводе; иначе к чему же и перевод?….Пишите, как всеми принято писать…»[346] Впрочем, не одобрял Чернышевский и чрезмерной вольности в трактовке подлинника и, рецензируя, например, сборник «Песни разных народов» в переводе Н. Берга, видел существенный недостаток последнего в том, что переводчик вместо перевода зачастую представляет переделки, к тому же с многочисленными пропусками.

Свои взгляды на задачи и принципы перевода высказывал и ближайший друг и соратник Чернышевского Николай Александрович Добролюбов (1836–1861) – главным образом, в рецензиях на переводы М.Л. Михайлова из Гейне и В.С. Курочкина из Беранже. Как сам выбор переводимых авторов, так и фигуры переводчиков, близких Добролюбову в идейно‑политическом отношении, предопределяли положительное отношение критика к их труду. Подчеркивая, что главная задача перевода – возбуждать «в читателе именно то настроение, какое сообщается и подлинником»[347], Добролюбов допускает возможность достаточно больших формальных отступлений и замен, что было особенно характерно для творческого метода Курочкина, но, как уже отмечалось, ставит ему в упрек чрезмерную русификацию песен Беранже, а в некоторых случаях – слишком вольное и притом не вызванное стилистическими или цензурными соображениями обращение с оригиналом, в результате которого «в переводе тонкие черты подлинника заменены более крупными и отчасти грубоватыми», как это, например, произошло со стихотворением «Le senateur» (у Курочкина «Добрый знакомый»), где простоватый обманутый муж представлен в переводе «низким подлецом, заведомо продающим свою жену»[348].

Наиболее крупной фигурой в области теории и практики художественного перевода среди деятелей радикального лагеря был Михаил Ларионович Михайлов (1829–1865), активно участвовавший в революционном движении и, подобно Чернышевскому, поплатившийся за это каторгой, где и окончил свои дни. Круг переводимых им авторов был чрезвычайно велик. «Он переводил произведения разных жанров более чем шестидесяти авторов (главным образом поэтов) различных стран Европы, Азии и Америки, от древних времен до современности»[349], причем продолжал заниматься переводческой деятельностью даже в условиях каторги. Однако основным вкладом Михайлова в развитие отечественной переводческой традиции стали переводы Генриха Гейне, на произведения которого приходится почти треть его наследия. Это объясняется прежде всего творческой близостью обоих поэтов. Причем Михайлов неоднократно возвращался к сделанным раньше переводам, редактируя и переделывая их, добиваясь большего сходства с оригиналами.

Как и его сподвижники, Михайлов уделял большее внимание просветительским и – особенно в последние годы жизни – пропагандистским функциям перевода. «Близкое знакомство с классическими писателями других народов, – отмечал он, – расширяет умственный кругозор нации, вносит свежие элементы и в язык, и в сферу мысли. Это международное общение есть один из самых действительных двигателей человечества на пути прогресса»[350].

Считая, что переводчик обязан воспроизвести не только общий характер исходного текста, но и присущие последнему разнообразные оттенки и мотивы, Михайлов уделял большое внимание передаче художественной формы оригинала. Таким образом, в определенном отношении он продолжал и развивал мысли, высказанные в свое время В.Г. Белинским и П.А. Катениным: «В художественном произведении форма постоянно обусловливается содержанием, в ней не может быть ничего произвольного. Мы говорим как о форме в обширнейшем смысле, то есть о постройке всего произведения, о согласии между идеей и образом, являющимся для ее воплощения, так и о форме в более тесном, но чрезвычайно важном значении, а именно об языке, о стихе, о метре. Не важным является размер только в художественно слабых произведениях, где содержание не вполне продумано и прочувствовано и потому не нашло себе вполне соответственного выражения»[351]. Лишь с учетом этого обстоятельства, по мнению Михайлова, переводчик приобретает возможность «того проникновения духом подлинника, который сообщает переводу характер почти оригинального, не заимствованного произведения»[352]. Тем не менее иногда и сам Михайлов позволял себе отступление от формальных особенностей оригинала (в частности, допускал замену стихотворных размеров) в тех случаях, когда их точное воспроизведение, по его мнению, будет производить на читателя иное впечатление, чем подлинник. С другой стороны, случалось ему, по выражению Ю.Д. Левина, и дорабатывать исходный текст, руководствуясь, главным образом, соображениями идейно‑пропагандистского характера (так произошло, например, со стихотворением «Белое покрывало» немецкого поэта Морица Гартмана, которому Михайлов придал ярко выраженный революционный характер).

К радикальным кругам был в 60‑е годы близок и упомянутый выше Дмитрий Лаврентьевич Михаловский (1828–1905), (что, впрочем, не помешало ему дослужиться до чина действительного статского советника), переводивший английских, американских, немецких, французских и итальянских поэтов. Довольно широкую известность получила также его статья «Шекспир в переводе» Фета с резкой критикой буквализма, допущенного последним при переводе трагедии «Юлий Цезарь».