Народные языки как объект перевода

Как уже говорилось, латынь оставалась для представителей европейского гуманизма в течение длительного времени универсальным орудием создания новой культуры и даже несколько потеснила на родине Возрождения – в Италии народный язык с того места, которое он занял в XIII в. В интересующей нас сфере это сказалось не только на отмеченном выше расцвете греко‑латинских переводов, но и на качестве многих переводов на итальянский в тех случаях, когда в роли исходного языка выступали латынь или греческий. Так, сопоставляя версию Брунетто Латини с теми переводами Цицерона, которые выполнялись в XV столетии, исследователи отмечали, что, хотя последние более точны и ближе к оригиналу, в художественном отношении переводная проза Латини стоит гораздо выше, а ее создатель гораздо сильнее своих потомков ощущает стихию родного языка. Связан такой кажущийся парадокс в первую очередь со стремлением гуманистов максимально «латинизировать» текст, придав ему хотя бы часть «благородства», присущего языку подлинника. С другой стороны, в эпоху Возрождения достаточно широкое распространение получают переводы итальянских художественных текстов на латынь с целью своеобразного повышения престижа последних. Так обстояло дело, например, с «Декамероном» Боккаччо, отдельные новеллы которого воссоздавали на языке Цицерона, Петрарки, Антонио Лоски, Леонардо Бруни, Бартоломео Фацио. Наблюдался и обратный процесс – переводы на вольгаре образцов новолатинской литературы.

Наряду с оригинальным творчеством обширная переводческая деятельность сыграла важную роль в процессе нормализации итальянского языка и повышения его статуса. В XVI столетии с новой силой разгорелись споры о равноправии родной речи с латынью. Восхвалялись богатство и красота вольгаре, доказывалась возможность использовать его во всех сферах. И хотя о полном выходе латыни из употребления говорить еще не приходилось, основным коммуникативным средством стал народный язык.

Своеобразная ситуация в интересующей нас области складывалась во Франции. Со второй половины XIV в. здесь начинают проявляться тенденции, получившие развитие в следующем столетии, которые позволяют говорить об эпохе Предвозрождения. Огромную роль в их стимулировании сыграла оживленная переводческая деятельность, особенно поощрявшаяся при дворе короля Карла V Мудрого (годы правления 1364–1380). Французское высшее общество во главе с самим монархом, разбогатевшие горожане и просто любознательные читатели, не знавшие или плохо знавшие латынь, ощутили острую нужду в переводах. Этот процесс продолжался и в XV в., к концу которого, во многом благодаря интенсивным связям с Италией, во Франции утверждается ренессансная культура. Следующее XVI столетие, по праву считающееся эпохой ее расцвета, с новой силой возбудило интерес к переводам (в первую очередь – произведений античной классики) и превратило занятие ими в своеобразную литературную моду, пользовавшуюся активной поддержкой королевского двора. Уже к концу века на французский язык были переведены практически все известные в то время тексты древнегреческих авторов. Некоторые из них, например «История» Фукидида в переводе Клода де Сейсселя, получили большую популярность. Но подлинную эпоху в культурной жизни французского общества составила переводческая деятельность Жака Амио (1513–1593). Когда в 1559 г. вышла в свет созданная им версия «Жизнеописаний знаменитых греков и римлян» Плутарха, она вызвала резонанс, далеко выходивший за узкофилологические рамки. В течение нескольких десятилетий труд Амио находился в центре внимания всей образованной публики, а один из крупнейших авторов рассматриваемого периода Мишель Монтень (1533–1592) счел необходимым специально отметить его в своих знаменитых «Опытах», где сказано: «Среди всех французских писателей я отдаю пальму первенства – как мне кажется, с полным основанием – Жаку Амио, и не только по причине непосредственности и чистоты его языка – в чем он превосходит всех прочих авторов, – или упорства в столь длительном труде, или глубоких познаний, помогающих ему передать так удачно мысль и стиль трудного и сложного автора (ибо меня можно уверить в чем угодно, поскольку я ничего не смыслю в греческом, но я вижу, что на протяжении всего его перевода смысл Плутарха передан так превосходно и последовательно, что либо он настолько вложился в мысли Плутарха, сумел настолько отчетливо усвоить себе его общее умонастроение, что нигде по крайней мере он не приписывает ему ничего такого, что расходилось бы с ним или ему противоречило). Но главным образом я ему благодарен за находку и выбор книги, столь достойной и ценной, чтобы поднести ее в подарок моему отечеству. Мы, невежды, были бы обречены на прозябание, если бы эта книга не извлекла нас из тьмы невежества, в которой мы прозябали. Благодаря его труду мы в настоящее время решаемся и говорить, и писать по‑французски; даже дамы состязаются в этом с магистрами. Амио – это наш молитвенник»[51].

Нетрудно заметить, что Монтень, как и большинство его современников, отмечая собственно переводческий аспект – верность автору в идейно‑содержательном плане, – основное внимание все‑таки уделял прежде всего тому вкладу, который внесла работа Амио в развитие французского языка и литературы. Такое отношение вполне понятно, учитывая, что и во Франции эпоха Возрождения характеризуется тенденцией к постепенной замене латыни «народным» языком в качестве орудия новой культуры. Переводы с классических языков представлялись одним из наиболее важных средств, способствующих разрешению указанной задачи путем «обогащения» родного языка и придания ему большего престижа. Впрочем, чрезмерное увлечение переводческой деятельностью вызывало и критическую реакцию, о которой будет сказано ниже.

Переводческая проблематика занимала немало места и в деятельности гуманистов Германии, где ренессансные тенденции – опять‑таки опиравшиеся на достижения итальянской культуры, но характеризовавшиеся значительным своеобразием – стали проявляться с 30‑х годов XV в. Здесь также центральное место занимали переводы с греческого и латинского языков, причем в последнем случае воссоздавались, как это имело место и в других странах, не только античные тексты, но и сочинения немецких авторов, писавших на языке Цицерона (Н. Фришлина, Т. Нагеорга и др.). Причем подобные переводы (получившие распространение главным образом в XVI столетии) могли носить и авторский характер, т. е. принадлежать тем же писателям, которые первоначально создавали латинские версии. Так обстояло дело, например, с творениями одного из крупнейших немецких гуманистов, сыгравшего немалую роль в движении Реформации, Ульриха фон Гуттена (1488–1523), который в одном из своих стихотворений указывал, что перешел с латинского языка на родной с целью быть понятным широкому кругу читателей.

Важное место в указанный период занимал вопрос о языке переводных произведений. Пиетет по отношению к «торжественной латыни» приводил к почти полному калькированию синтаксических особенностей подлинника и насыщению текста перевода заимствованной лексикой. Особенно ярко указанная тенденция проявлялась в деятельности Никласа фон Виле (1410–1479). Считая свой родной язык лишенным «искусства и правильности», Виле настаивал на воспроизведении классического текста wort uss wort, т. е. слова за словом. Признавая, что подобного рода перевод, представляющий собой точный слепок оригинала, будет малопонятен «обычному простолюдину», т. е. рядовому читателю, недостаточно знакомому с латынью, Виле тем не менее утверждал: «…Всякий немецкий язык, извлеченный из хорошей, изящной и благозвучной латыни и по‑настоящему переложенный, должен также называться и быть хорошим, изящным немецким языком, достойным похвалы, а не желать, конечно, быть улучшенным»[52].

Такая позиция пользовалась большой популярностью среди значительного числа немецких гуманистов XV в., а язык переводов Виле, вышедших в свет в 1478 г., стал рассматриваться ими как своего рода образец высокого стиля, которому стремились подражать многие переводчики с латинского и греческого языков. Среди них можно назвать Иоганна Готфрида, переводившего Цицерона, Аристотеля, Лукиана, Иоганна Зидерера, воссоздавшего по‑немецки произведения Апулея и Цицерона и др. Подобного рода крайностей не избежал даже один из крупнейших представителей гуманистической филологии, знаток латинского, греческого и древнееврейского языков Иоганн Рейхлин (1455–1522). Его переводы Демосфена и Цицерона оказались практически непонятны читателю, хотя сам Рейхлин признавал, что злоупотребление латинизмами ведет к порче немецкого языка и что стыдно говорить и проповедовать по‑немецки, делая из него при этом латынь.

Однако у сторонников концепции «слова за словом» нашлось и немало противников. Последние ставили в вину «буквалистам» насилие над родным языком и навязывание ему латинских норм, тогда как каждый язык имеет свои обычаи и особенности. Так, писатель и переводчик Генрих Штейнхевель (1412–1482), особенно прославившийся своей версией басен Эзопа, утверждал, что передавать оригинал надо не слово за словом, а смысл за смыслом (nit wort uss wort sunder synn uss synn). Язык его переводов отличался значительной свободой, простотой, стремлением воспроизвести идеи подлинника, не насилуя при этом природы родного языка. Схожими принципами руководствовался и переводчик комедии Плавта Альбрехт фон Эйб (1420–1475), который стремился максимально приблизить речь персонажей к обыденному немецкому языку. Он широко вводил в текст пословицы, поговорки, бытовую лексику и даже «онемечивал» оригинал, заменяя латинские имена и названия должностных лиц немецкими.

Если подобный подход был возможен по отношению к произведениям, созданным на классических языках, пиетет по отношению к которым был особенно силен, то тем более оправданными могли представляться сознательные вольности, когда объектом перевода становится текст, написанный «новым» автором на «народном» языке. Именно так уже в середине XVI в. подошел к роману Франсуа Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль» один из виднейших немецких сатириков рассматриваемой эпохи Й. Фишарт (1546–1590). В целом сохранив основное содержание подлинника, Фишарт вместе с тем существенно переработал сюжет, наполнил текст рядом вставок и дополнений и придал ему в значительной степени немецкий колорит, создав, по существу, новую версию.

Говоря о традиции ренессансного периода в Англии, где идеи гуманизма начали распространяться с конца XV в. и пользовались большой популярностью на протяжении XVI столетия, обращают внимание на то обстоятельство, что здесь, наряду с передачей латинских и греческих авторов, большую роль играли переводы с итальянского, которыми занимался уже Джефри Чосер. Эта тенденция особенно сильно проявилась в царствование «королевы‑девственницы» Елизаветы I, правившей с 1558 по 1603 г., когда английский абсолютизм достиг своего наивысшего расцвета. «Высшим достижением переводчиков елизаветинской эпохи, – писал один из исследователей, – была их способность воспламеняться творческой силой оригинала и обнаруживать в современном им английском языке такие языковые средства, которые привели бы к успеху их сознательные усилия передать часть ощущавшейся им живой силы подлинника родному языку. Никогда уважение к развитому и богатому языку (которое, помимо латыни и греческого, включало также итальянский) не было столь большим; и никогда не было столь сильным побуждение сравнять с более богатым языком более бедный и стесненный в средствах язык тогдашней Англии»[53].

Эта переводческая деятельность в немалой степени подготовила расцвет английской литературы рассматриваемой эпохи, высшим достижением которой стало творчество Шекспира.

Таким образом, практика ренессансного перевода имела дело с тремя основными случаями:

1) в качестве исходного языка выступал греческий, а переводящего латинский (т. е. передача происходила с одного классического языка на другой),

2) исходным языком был один из «классических» – греческий или латинский, а переводящим – «народный» (т. е. живой новоевропейский язык) и

3) процесс перевода осуществлялся между двумя «новыми» языками.

Рассмотрим теперь, какой вклад был внесен гуманистами в разработку теоретических проблем перевода.