Русский перевод конца XVIII века

Последние десятилетия XVIII в. ознаменовались резким возрастанием числа издаваемых переводных произведений и заметным повышением роли перевода в системе тогдашней культуры. Особенно интенсивно развивался перевод беллетристики. И хотя по‑прежнему важнейшим критерием отбора иноязычных произведений оставалась «общественная польза» (как ее понимали переводчики), однако стали обращать внимание и на другие факторы: новизну, «чувствительность», «изящество», «нежный слог». В немалой степени этому способствовало зарождение нового литературного направления – сентиментализма. Русский читатель знакомится с творчеством С. Ричардсона, Л. Стерна, Ж.‑Ж. Руссо, раннего И.В. Гёте и других представителей этого направления. Меняется и отношение к жанру романа: если в эпоху господства классицизма, как уже отмечалось, он считался «низшей» разновидностью литературы, то теперь о его познавательном и нравственном значении говорят такие выдающиеся деятели русской культуры, как А.Т. Болотов и Н.М. Карамзин (последний даже утверждал, что «дурные люди и романов не читают»[220]). Вместе с тем на характере переводной литературы начинают все больше сказываться факторы коммерческого характера, ориентация на читательский спрос, хотя не было недостатка и в таких переводчиках, которые работали совершенно бескорыстно и даже издавали результаты своего труда за собственный счет. «Активизация переводческой деятельности в последние пятнадцать лет XVIII в. – это процесс, который развивался в России и вглубь, и вширь. С одной стороны, совершенствовался уровень переводческого мастерства, все обдуманнее становился отбор книг для перевода, с другой – переводами все больше занимались не только в Москве и Петербурге, но и в русской провинции, где постепенно создавались самостоятельные культурные гнезда»[221].

В связи с характерным для сентиментализма стремлением найти в каждом человеке своеобразное, делающее его не похожим на других людей, начинает ставиться и вопрос о передаче индивидуального стиля автора, включая даже присущие ему недостатки. Так, по словам Михаила Никитича Муравьева (1757–1807), «в переводе, как в чистом зеркале, не только красоты, но и погрешности видеть должно»[222]. Вместе с тем и у приверженцев «нового слога» «точность», т. е. воспроизведение формально‑стилистических особенностей переводимого произведения, часто вступала в противоречие с «ясностью», т. е. художественной стороной, как ее понимали в ту эпоху. И – как и их предшественники – они также отдавали предпочтение «своему» читателю, хотя уже и по другим соображениям. Один из видных литераторов рассматриваемого периода – Василий Сергеевич Подшивалов (1765–1813), автор «Сокращенного курса российского слога», посвятил специальный раздел переводу с иностранных языков на русский, где содержится следующее положение: «Надлежит, сколько возможно, удерживать всю приятность, живость или нежность, слог, правильность и стройность своего подлинника, дабы чрез то переводимый автор всегда виден и познан быть мог. Но сие не препятствует иногда, для большей ясности и вразумительности, раздроблять большие периоды, которые на российском языке могут быть и скучны и темны… А потому требуемая в переводе ясность и удержание важности подлинника весьма часто помянутой точности бывают противны»[223].

Следует также иметь в виду, что помимо чисто формальных моментов переводчики‑сентименталисты могли изменять, в соответствии с собственными вкусами и мировоззрением, и другие стороны оригинала. Так происходило, например, с творчеством И.В. Гёте. С одной стороны, внимание привлекал в основном лишь сентиментальный аспект его лирики и роман «Страдания юного Вертера», созвучные настроениям представителей карамзинской школы, с другой – даже в восприятии самих этих произведений наблюдался некоторый, если можно так выразиться, субъективный перекос. Характеризуя относящийся к концу XVIII в. русский перевод «Вертера», В.М. Жирмунский отмечал, что «если сентиментальные страницы «Вертера» находят в восприятии переводчика и его стилистических навыках какие‑то эквиваленты, то характерные для эпохи «бури и натиска» места, выражающие страстное напряжение чувства, иррациональное восприятие жизни, гениальный индивидуализм… остаются за пределами языковых возможностей переводчика… Происходит… своеобразное стилистическое переосмысление и упрощение немецкого оригинала»[224].

Среди языков, с которых делались переводы, преобладал по‑прежнему французский, наиболее распространенный в русском образованном обществе того времени, а французская литература неизменно находилась в центре внимания. Выступал он (наряду с немецким) и в роли языка‑посредника при знакомстве русского читателя с другими литературами. Вместе с тем к концу века усилился интерес и к литературе Англии, причем немалую роль здесь сыграло творчество упомянутых выше писателей‑сентименталистов. Правда, слабое знание английского языка в России приводило к преобладанию переводов из вторых (обычно французских или немецких) рук, однако к концу столетия начали появляться и версии, основанные непосредственно на оригиналах. Отдельные переводчики обращались и к книгам, написанным на других языках (итальянском, испанском, польском и т. д.).

Хотя представление о переводе как о «поприще пользы и чести» начинает все шире распространяться в образованных кругах русского общества, а сами переводчики считали свой труд средством просвещения родной страны и приобщения ее к европейской культуре, осознание принципиального различия между переводной и оригинальной литературой утвердилось далеко не сразу. С одной стороны, достаточно часто в переводных произведениях отсутствовало имя автора, поскольку представление о том, что важно не оно, а содержание произведения, держалось довольно долго. С другой стороны, считалось вполне допустимым создавать своеобразный синтез переводного материала с собственным творчеством (наиболее наглядный пример – «Почта духов» И.А. Крылова, куда были включены эпизоды из романов маркиза Ж.‑Б. д’Аржанса). Однако начало принципиальному разграничению между ними было уже положено, причем большую роль здесь сыграла деятельность Н.М. Карамзина.