И.В. Гёте и проблемы перевода

В ту же эпоху, когда формировалось романтическое направление и выступал со своей концепцией В. фон Гумбольдт, по вопросам перевода высказывался и классик немецкой литературы Иоганн Вольфганг Гёте (1749–1832). Его отношения с романтиками складывались достаточно сложно, что сказывалось порой и в интересующей нас области. Так, например, Гёте, как и Гумбольдт, высоко ценил немецкую версию гомеровского эпоса, созданную Фоссом, тогда как романтики, устами Ф. Шлегеля, объявляли последнего переводчиком, лишенным исторического и критического чутья (что отчасти могло объясняться враждебным отношением к романтизму самого Фосса). Вместе с тем суждения самого Гёте, относящиеся к разным периодам его жизни, не вполне совпадают, что позволяет говорить об определенной эволюции переводческих воззрений «веймарского олимпийца».

Прежде всего упоминают обычно относящуюся к 1813 г. Речь памяти Виланда, в значительной степени воспроизводящую идеи, высказанные Гёте еще в 1801 г. в письме к английскому переводчику «Германа и Доротеи». Здесь говорится о двух возможных принципах перевода: один требует перенести иностранного автора к читателям, чтобы последние могли увидеть в нем соотечественника; другой, напротив, предполагает переселение в чужую страну и приспособление к условиям жизни автора, складу его языка и остальным особенностям. Признавая, что у обоих методов есть свои достоинства и удачи, Гёте тем не менее ставит в заслугу Виланду, что тот, хотя и стремился сочетать оба пути, но в сомнительных случаях, «как человек чувства и вкуса», все‑таки отдавал предпочтение первому способу.

Нетрудно заметить, что такой подход резко отличается и от концепции Шлейермахера, и от воззрений позднего Гумбольдта. В известной степени можно говорить здесь об определенной близости к классицистической традиции. Однако несколько позднее «веймарский олимпиец» предложил и другую, гораздо более интересную классификацию, в которой сделана попытка увязать преобладание того или иного подхода к передаче иноязычного произведения с широким историко‑литературным контекстом (иногда в этой связи говорят о движении от доминирования содержания к доминированию формы).

Вероятно, нельзя считать случайным, что свои соображения по данному вопросу Гёте высказал в связи с работой над «Западно‑восточным диваном», публикация которого начинается с 1817 г. В этот период в силу целого ряда причин в Европе резко возрастает интерес к народам и культурам стран Востока. Интенсивно изучается древнеиндийская литература, появляются переводы иранской поэзии, входят в моду подражания Корану… Вместе с тем многие версии классических памятников Востока, как указывал Гёте, в большей или меньшей степени отличаются от подлинника, вследствие чего читатель получает о последнем лишь самое общее представление, отнюдь не передающее неповторимое своеобразие оригинала. И отмечая, что благодаря различного рода переводам немцы все дальше и дальше проникают на Восток, Гёте подчеркивает необходимость при воссоздании памятников восточной литературы приближаться, по мере возможности, к форме оригинала и ни в коем случае не переделывать автора.

Переходя далее непосредственно к проблемам классификации, Гёте прежде всего выделяет три основных способа передачи иноязычного текста. На первом этапе знакомство с чужими странами осуществляется в рамках первичных представлений и понятий. Подобного рода «скромный прозаический перевод» в значительной степени нивелирует специфику оригинала и, естественно, не может передать присущих ему формально‑стилистических особенностей. Однако на первых порах, как считает Гёте, подобные версии являются необходимыми и оказывают принимающей культуре огромную услугу, поскольку незаметно входят в привычную «домашнюю» обстановку как нечто новое и прекрасное, поднимая дух читателей и даруя им настоящую радость. Именно таким, по мнению «веймарского олимпийца», являлся перевод Библии, выполненный в свое время Мартином Лютером.

Затем наступает период, когда стремление перенестись в непривычные условия оборачивается тем, что мысли и чувства оригинала выражаются посредством собственных мыслей и чувств. Называя переводы такого рода пародическими (в первоначальном значении слова), Гёте считает их наиболее типичным воплощением французской традиции. Подобно тому, как французский язык ассимилирует иностранные слова и заставляет их звучать по‑своему, чужие чувства, мысли и даже предметы во французских переводах заменяются своего рода суррогатом, выросшим на французской почве. Сюда же относит Гёте и столь высоко ценившиеся им ранее переводы Виланда, который приближался к древнему и чужому настолько, насколько это было удобно ему и приемлемо для его современников и соотечественников.

И, наконец, третья эпоха, названная Гёте «высшей и завершающей», характеризуется стремлением создать перевод, идентичный оригиналу, который если и не заменяет последний полностью, то, по крайней мере, может быть использован вместо него.

Как отмечает автор, подобный подход на первых порах может вызвать резко негативную реакцию читательской массы, ограниченной национальным мироощущением и недовольной тем, что переводчик, следующий за оригиналом, представляется ей своего рода «изменяющим» собственному народу. Так продолжается до тех пор, пока читатели мало‑помалу не дорастут до его понимания. Нечто подобное произошло с версией гомеровского эпоса, принадлежавшей Фоссу; впоследствии также вошли в немецкий обиход и другие иностранные авторы – Ариосто, Тассо, Шекспир, Кальдерон… Все они благодаря переводам, принадлежащим к третьему типу, стали вдвое и втрое доступнее, чем были прежде.

Вместе с тем Гёте указывает, что приближение к данному методу отнюдь не означает полного отказа от предыдущих, и поэтому перевод относительно малоизвестной немецкому читателю восточной поэзии (например, произведений Фирдоуси или Низами), выполненный прозой, был бы для современников «веймарского олимпийца» вполне уместен. Он дал бы возможность ознакомиться с текстом в целом и воспринять его главную мысль. Благодаря этому иностранная аудитория постепенно приблизилась бы к полному пониманию взглядов и образа мыслей автора, связавшись в конце концов с ним «братскими узами».

Так, по мысли Гёте, произошло с замечательным памятником древнеиндийской литературы – «Сакунталой», прозаическая версия которой имела в Германии огромный успех. Но останавливаться на ней отнюдь не следует. Напротив, тот, кто взял бы на себя труд создать «перевод третьего рода», воспроизведя ритмомелодическую строну оригинала, его стилистические особенности и даже отраженные в тексте диалектные различия, оказал бы родной культуре неоценимую услугу.

«Перевод, который стремится быть идентичным оригиналу, – завершает свои рассуждения создатель «Фауста», – обладает точностью подстрочника и безгранично приближает нас к подлиннику. Нас подводят, даже подталкивают к нему, и, наконец, весь круг сближения чужого со своим отечественным, знакомого с незнакомым – замыкается»[92]. Характерно, что при всем своем настороженно‑сдержанном, а зачастую и отрицательном отношении к романтизму, о чем упоминалось выше, классик немецкой литературы порой высказывался о роли и значении перевода вполне в «романтическом» духе. Так, он считал отличительной чертой немецкого национального характера уважение к чужому и умение ценить его своеобразие, которые – вкупе с особой податливостью родного языка, делающего последний особенно подходящим орудием в руках переводчика, – приводят к тому, что немецкие переводы отличаются безусловной верностью подлиннику. И подобно романтикам, Гёте специально останавливается на «переводческой миссии» своих соотечественников, подчеркивая одновременно высокое предназначение последней: «…Нам, немцам, предназначена почетная роль… Тот, кто понимает и изучает немецкий язык, оказывается на рынке, где все нации предлагают свои товары, и тот, кто выполняет роль переводчика, сам себя обогащает.

Это относится к любому переводчику – он действует посредником во всеобщем духовном товарообмене, и взаимообогащение народов становится его кровным делом. Ибо что бы ни говорили о недостатках перевода, он есть и будет одним из важнейших и достойных средств развития всеобщих международных связей.

Коран гласит: “Бог дал каждому народу пророка, вещающего на его собственном языке”. Так и каждый переводчик пророк в своем народе»[93].

Реминисценция из Корана вновь заставляет вспомнить об упомянутом выше «Западно‑восточном диване», работа над которым, как мы видели, сыграла столь важную роль в развитии переводческой концепции «веймарского олимпийца». Однако назвать представленные в нем версии переводами в собственном смысле слова, разумеется, можно лишь условно: стихотворения Хафиза, Руми, Саади и других великих поэтов (в основном воссоздававшиеся по существовавшим к тому времени английским переводам) скорее отражали присущее самому Гёте восприятие Востока и в этом смысле обычно рассматриваются как неотъемлемая часть его собственного оригинального творчества. Не лишено интереса, что известное полушутливое высказывание автора этой своеобразной книги о переводчиках носит отпечаток «восточного» колорита: «Я бы уподобил переводчиков искусным сводникам, умеющим представить женщину под вуалью красавицей, достойной любви и поклонения; они возбуждают у нас непреодолимое влечение к оригиналу»[94].

Добавим к сказанному, что в сфере внимания Гёте находилась и малоизвестная тогда на Западе русская литература. Как отмечал встречавшийся с ним переводчик «Страданий юного Вертера» на русский язык Н.М. Рожалин, великий немецкий поэт проявлял живой интерес ко всему, что касалось России, читал переводы русской поэзии на французском, немецком, английском и итальянском языках, расспрашивал о переводах с русского и на русский. В одном из писем, адресованных в Россию, создатель «Фауста» заметил: «Хотя мы, западные, многими посредствами… уже знакомы с достоинствами ваших стихотворцев; хотя, судя по ним и многим другим благородным признакам, можем предположить высокое эстетическое образование в обширной области вашего языка; но несмотря на то, для меня все еще было неожиданным встретить в отношении ко мне, на отдаленном Востоке, чувства столь же нежные, сколько глубокие, коих милее и привлекательнее вряд ли мы можем найти на нашем Западе, уже многие столетия идущем к образованию»[95]. Был знаком Гёте с творчеством Жуковского, расспрашивал о Пушкине и даже, по преданию, послал ему в подарок свое перо.