Французская переводческая традиция

форме отмеченные выше особенности проявились на родине классицизма – во Франции, а понятие «французская манера перевода» стало синонимом неуважительного отношения к подлиннику. Характеризуя присущие ей черты, А.С. Пушкин иронически заметил: «Долгое время французы пренебрегали словесностью своих соседей. Уверенные в своем превосходстве над всем человечеством, они ценили славных писателей иностранных относительно меры, как отдалились они от французских привычек и правил, установленных французскими критиками.

В переводных книгах, изданных в прошлом столетии, нельзя найти ни одного предисловия, где не встретилась бы неизбежная фраза: мы думали угодить публике, а вместе с тем оказать услугу и нашему автору, исключив из его книги места, которые могли бы оскорбить вкус образованный французского читателя. Странно, когда подумаешь, кто кого и перед кем извинял таким образом»[74].

Принцип «plaire au lecteur et perfectioner son auteur» («угождать читателю и совершенствовать автора») применялся к писателям самых различных эпох – от античных классиков до Шекспира и Сервантеса, не говоря уже о более близких по времени писателях. Типично в этом плане признание одного из видных французских переводчиков XVIII столетия – П. Летурнера, который, говоря о принципах своего перевода поэзии Э. Юнга, прямо заявил, что его целью было извлечь из английского Юнга Юнга французского, который мог бы понравиться французам и которого последние бы читали, даже не задумываясь над тем, оригинал это или копия. Его коллега Флориан, воссоздавший «Дон Кихота», также отмечал, что рабская верность оригиналу есть порок, и поэтому он считал себя вправе удалить из текста романа «излишки» и эпизоды, в которых видны «черты дурного вкуса». Нашелся даже литератор, стремившийся дать новую версию Священного Писания, очищенную «от всего грубого и неясного», хотя и сомневавшийся, не будет ли подобный перевод «грехом против промысла Господня».

Внимание к теоретическим проблемам перевода в рассматриваемую эпоху оказалось тесно связанным с тем, что получило название la querelle des anciens et de modernes («спора древних с новыми»), т. е. дискуссией о сравнительном достоинстве античных и современных писателей. Его зачинщиком выступил знаменитый французский писатель Шарль Перро (1628–1703). В 1687 г. вышла в свет его поэма «Век Людовика Великого», в которой доказывалось, что французы, которым выпало счастье быть подданными «короля‑солнца» (т. е. Людовика XIV), не только ни в чем не уступают древним грекам и римлянам, а, напротив, во многих отношениях даже превосходят их. Таким образом был поставлен под сомнение один из существенных постулатов классицизма – признание античности абсолютным идеалом. Однако сам подход к явлениям искусства, в том числе и к методу перевода, по существу, оставался классицистическим: по‑прежнему провозглашалось наличие подобного идеала (только не в древности, а в современности), равняясь на который надлежало «исправлять» в соответствии с ним переводимых авторов. В качестве примера Перро ссылался на «Сатиры» видного поэта и теоретика классицизма Н. Буало, связанные с произведениями Горация. По мнению Перро, на французском языке они выглядят гораздо изящнее, нежели в оригинале, где стихотворение страдает грубостью и шероховатостью. Отсюда делался вполне логичный (и вполне классицистический по своему характеру) вывод: стремление к адекватности при переводе (в данном случае – при переводе античных авторов) способно лишь дискредитировать последних, как это произошло с одним переводчиком, труд которого оказался слишком точен и тем самым больше всего повредил переводимым произведениям, показав их такими, какие они есть, и позволив разглядеть все их недостатки.

«Диссидентство» Перро по отношению к античной литературе натолкнулось на резкую отповедь таких крупнейших представителей французского классицизма, как Н. Буало и Ж.П. Расин. Возражения вызвали и недооценка эстетической значимости произведений древних авторов, и утверждение о том, что «улучшенные» переводы по своему уровню превосходят свои оригиналы. В свою очередь, Перро, ранее, как мы видели, ставивший принадлежащую Буало версию «Сатир» Горация выше латинского подлинника, теперь упрекал его за слишком близкое следование первоисточнику: «Он не задумывается над тем, что у каждого языка есть свое неповторимое своеобразие, особый дух и часто то, что выглядит изящно на латыни, на французском выглядит варварски»[75].

Начавшийся в XVII в. спор продолжился и в следующем столетии. В 1714–1716 гг. вся читающая Франция с напряженным вниманием следила за дискуссией о принципах перевода поэм Гомера. Ее наиболее активными участниками стали два создателя французских версий «Илиады» – член Французской Академии Антуан Удар де ла Мотт и Анна Дасье.

Первый из них высказался о своих «переводческих» (насколько подобный термин вообще здесь возможен) принципах в специальном «Слове о Гомере». Уведомив читателя, что древнегреческий поэт кажется ему далеким от совершенства, Удар де ла Мотт указывает, что он следовал тексту подлинника ровно настолько, насколько последний соответствовал его вкусам, сохраняя то, что, по его мнению, надлежало сохранить, и изменяя все «неприятное»: «Во многих местах я – переводчик, во многих других – автор… Как переводчик я стремился к трем вещам – точности, ясности и приятности… Различие между веком Гомера и нашим заставило меня проявить большую осторожность, чтобы, с одной стороны, не исказить оригинал, а с другой – не покоробить читателей… Я хотел, чтобы мой перевод был приятен, а для этого понадобилось подменить понятия, принятые в век Гомера, понятиями, принятыми ныне… Я ставил себе целью дать публике французскую поэму, которая читалась бы, и полагал, что могу достигнуть этой цели в том случае, если поэма будет короткой, интересной и свободной по крайней мере от больших недостатков»[76].

Как теоретические установки Удара де ла Мотта, так и их практическая реализация вызвали резкую отповедь Анны Дасье. Саркастически заметив, что даже один персонажей поэмы – Дефиоб не был так ужасно изуродован Менелаем и Одиссеем, как Гомер – своим нынешним переводчиком, Анна Дасье подвергла уничтожающей критике претензии последнего на создание версии, которая отличалась бы «точностью, ясностью и приятностью»: «Прекрасный план, но его следовало осуществить. К несчастью, поэме г‑на де ла Мотта недостает этих трех вещей. В ней нет точности, потому что он часто переводит несколькими стихами один стих Гомера; в ней часто нет ясности, потому что он употребляет весьма двусмысленные выражения; и нет приятности, потому что он всюду пользуется либо слишком вычурными, либо низменными, пошлыми и коробящими слух выражениями, и потому что, стараясь смягчить образы Гомера и подменить мысли поэта своими, он исказил его характер и лишил поэму естественности, более благородной и приятной, чем все замысловатые прикрасы, совершенно недостойные большого поэта»[77].

В чисто личном плане спор между двумя переводчиками «Илиады» (как ранее между Ш. Перро и Н. Буало) закончился в 1716 г. светски учтивым примирением в духе присущей эпохе галантности: будучи приглашены на ужин к общему знакомому, Анна Дасье и Антуан Удар де ла Мотт пожали друг другу руки и выпили за поэму Гомера.

Однако сама проблема продолжала привлекать к себе внимание, о чем свидетельствовало вышедшее в 1719 г. сочинение историка и критика Жана Батиста Дюбо (1674–1742) «Критические размышления о поэзии и живописи», полемически направленное против «ненавистников древности». Автор решительно отвергает отстаивавшуюся Перро и де ла Моттом мысль, будто современные французские переводы античной классики стоят по своим достоинствам выше оригиналов. Обосновывая эту точку зрения, он заостряет внимание на ограниченных возможностях любого перевода, вызванных несходством исходного и переводящего языков, их стилистических систем, моментами национальной культурной специфики и т. д., в связи с чем делает вывод, звучащий достаточно скептически: «…Можно сказать, что судить о поэме по ее переводу – это все равно, что судить о картине великого Мастера, особенно знаменитой из‑за ее колорита, по эстампу, в котором к тому же искажен и ее рисунок. Поэма теряет в переводе гармонию и ритм, которые я сравниваю с колоритом картины. Она теряет также поэзию стиля, сравнимую с рисунком и с выразительностью. Перевод – это эстамп, в котором от картины остались только композиция и позы фигур, да и те искажены»[78].

Но еще до того, как упомянутая выше поэма Ш. Перро положила начало многолетнему спору, в 1661 г. во Франции вышел в свет латинский трактат с традиционным, начиная с ренессансной эпохи, названием «О наилучшем способе перевода», автором которого был Пьер Даниэль Юэ (1630–1721). Именно его обычно считают высшим достижением французской переводческой мысли рассматриваемой эпохи, ставя автора в один ряд с наиболее выдающимися теоретиками перевода от Лютера до наших дней.

Согласно Юэ, наилучшим следует признать метод, при котором переводчик, во‑первых, передает мысли автора, а во‑вторых – насколько это возможно при разнице исходного и переводящего языков – самым тщательнейшим образом придерживается его слов. Таким образом, переводчик должен стремиться воспроизвести природное своеобразие оригинала и заботиться исключительно о том, чтобы выразить его со всевозможной верностью и полнотой, не позволяя себе ни опущений, ни добавок. Более того, требуя, чтобы перевод следовал за подлинником «слово в слово» и сохранял саму структуру последнего до такой степени, которая возможна без насилия над переводящим языком, автор трактата считает, что в тех случаях, когда смысл исходного текста затемнен, следует двусмысленные слова передавать такими же двусмысленными, сохраняя, таким образом, неясность выражения. Юэ не обходит трудностей, которые обусловлены несходством языков, но считает их лишь доказательством того, что перевод представляет собой настоящее искусство. Преодолевая встающие на его пути трудности, переводчик тем самым открывает путь для еще больших достижений своих преемников, ибо последние смогут ориентироваться на созданную им «норму». Именно в качестве подобного ориентира рассматривает автор собственный труд, сознавая его неизбежную неполноту.

Особый интерес трактату Юэ придает наличие в нем специального раздела, посвященного научному переводу, в котором автор усматривает одну из важнейших задач цивилизации, до сих пор находившуюся в ничем не оправданном пренебрежении.