Три интерпретации историзма в эпистемологии

Однако прежде необходимо осуществить эпистемологическую работу с историей, т.е. так отобрать, расположить и интерпретиро­вать исторические феномены, чтобы они приобрели релевантность для понимания и объяснения познавательных ситуаций. Выделим три эпистемологические интерпретации историзма, каждая из ко­торых достаточно успешно решает свои собственные проблемы, но не в состоянии помочь в решении остальных. 1. Историческая рефлексия в методологии науки получила развитие начиная с 1960-х гг. Как только главной проблемой философии науки была провозглашена проблема роста знания и стали анали­зироваться условия, предпосылки и перспективы развития, в эпи­стемологию вошло время¹. Важность истории науки для методо­логии науки была признана и Поппером и Куном, и Лакатосом и Тулмином. Однако в критическом рационализме под историей понимался скорее материал для воплощения логики. История возникала только как продукт рациональной реконструкции, и только в этом качестве она могла выступать в качестве критерия истинности методологической модели. Логика вторгалась в исто­рию, вмешательство же истории в логику оставалось под запре­том. Реальную эмпирическую историю науки, в которой трудно провести демаркационную линию между внешней и внутренней историей, нужно было рационально очистить. Это по существу подразумевало ее редукцию к собственно познавательным содер­жаниям. В фокус анализа попали уже два известных со времен неопозитивизма уровня научного знания — теория и эмпирия. Поскольку в этих содержаниях необходимо было вскрыть меха-

¹ При этом темпоральный анализ как таковой в основном находился за преде­лами знаний и интересов методологов науки, еще почти никто не думал о различии эволюционного и революционного времени, о совпадении и расхождении време­ни научного сообщества и времени индивида (См.: Зубец О.П., Касавин И. Т. Тем­поральный анализ как метод философского исследования//О специфике методов философского исследования. М., 1987).

низмы развития, статичные структурные элементы науки были поняты динамически, сточки зрения их взаимоотношения, обме­на смыслами. К теоретическим конструкциям и фактам стали применяться такие понятия, как прогресс и регресс, развитие и стагнация, успех и неудача, причем в соотносительном смысле («эмпирический успех теории»).

2. В качестве второй эпистемологической интерпретации историзма выступила, как известно, конкурирующая программа «историче­ской школы». Ее интенции наиболее последовательно выразила историческая социология знания (науки). Она поставила своей задачей исследование ситуаций социального производства зна­ния как обмена смыслами не между теорией и эмпирией, но меж­ду внутренними и внешними контекстами. В работах Куна, не­смотря на его репутацию лидера исторической школы, речь идет в основном о ситуациях и процедурах, характеризующих «нормаль­ную науку» и потому не включающих непосредственное вмеша­тельство социальных, культурных и психологических факторов. По Куну, эти факторы влиятельны лишь в краткие периоды экст-рапарадигмальной науки. Эдинбургская школа, школа антропо­логии науки и близкие к ним исследователи, напротив, доказыва­ли, что внешние контексты пронизывают знание, значимы во все периоды его развития и даже определяют его решающим образом. Попперовскому «знанию без субъекта», обеспечивающему свободу развития науки, пришло на смену «знание без объекта», фиксирующее зависимость ученого от научного сообщества и бо­лее широкого (социального, культурного, биографического) кон­текста его жизни. Теперь уже вторжение логики в историю, общей схемы в конкретное событие рассматривалось не столько как про­извол, столько как особенный социально-исторический фено­мен. Сила истории оказывается, напротив, интегральным прояв­лением социальности познания. Она проявляет себя в приоритете отдельного события над общим принципом, и потому историче­ски ориентированным исследователем задача нахождения общ­ности и единства может не ставиться вообще. «В интеллектуаль­ной истории любая действительная проблемная ситуация создает некоторый спектр возможных интеллектуальных новаций»', — пишет Тулмин. Реальны и первичны только познавательные си-

¹ Тулмин С. Человеческое понимание. М., 1984. С. 313.

Раздел II. История познания: принципы и примеры

туации, демонстрирующие погруженность знания в контекст, а принципы и схемы появляются лишь post factum, как их обоб­щение, реконструкция¹. Отныне не история - результат рацио­нальной реконструкции, а логика — итог исторического исследо­вания.

3. Многие философы науки конца XX в. увидели роль истории не только в информационном обогащении теории познания, не только в проверке ее теоретических положений. Они показали, что историко-научная и историко-культурная реконструкции представляют собой не просто один из приемов современного эпистемологического исследования, но неотъемлемый элемент последнего, если оно не ограничивает себя «контекстом обосно­вания». Более того, они обнаружили, что наиболее достойным и многообещающим предметом эпистемологического исследова­ния являются не отдельные категории (опыт, рассудок, разум, восприятие, понятие, суждение, умозаключение и т.п.), а тради­ции (П. Фейерабенд), темы (Дж. Холтон), парадигмы (Т. Кун). Параллельно рецепциям историзма в англо-американской фило­софии науки шли поиски в континентальной философии, а имен­но втрансценденталистской эпистемологии, исходившей из неко­торых идей И. Канта и Э. Гуссерля. Исследование историко-куль­турных предпосылок науки выступило в трансцендентализме как анализ исторически-априорных форм познания. Они были поня­ты как исторические целостности, являющиеся квинтэссенция­ми конкретных культурных и познавательных ситуаций-истори­ческие априори (Э. Гуссерль), универсалии культуры (О. Шпенг­лер), эпистемы (М. Фуко), исторические ансамбли, априорные онтологии (К. Хюбнер), категории культуры (А.Я. Гуревич)².

Сторонники этого третьего варианта эпистемологического историзма акцентировали внимание на том, что философ имеет дело не с «сырой», эмпирической историей. В качестве предмета анализа и материала обобщений философия выбирает присущие

' Историческая школа в немалой степени исходила из идей позднего Витген­штейна и, в частности, из их социологического прочтения. По Витгенштейну, мысли, убеждения, интенции «укоренены в их ситуации, в человеческих привыч­ках и институтах» (Wittgenstein L. Philosophical Investigations. Oxford, 1967. F. 337). Подробнее об этом см.: BloorD. Wittgenstein: A Social Theory of Knowledge. L., 1983; Его же. Wittgenstein on Rules and Institutions. L., 2002.

² См. также: Степин B.C. Мировоззренческие универсалии как основание культуры // Универсалии восточных культур. М., 2001.

Глава 10. Эпистемология и идея истории

самой истории и культуре формы всеобщности. В них «бессозна­тельное мышление эпохи» уже проделало обобщающую работу и схематизировало формы практического и практически-духовного познания, вплетенные в деятельность и общениелюдей. О. Шпенг-лер полагал, что универсалии культуры обладают, во-первых, формальной всеобщностью и необходимостью, во-вторых, полу­чают свое содержание из исторической эпохи и, в-третьих, приоб­ретают функциональную силу во многом благодаря концептуаль­ному оформлению, в котором ведущая роль отводится философ­ской рефлексии. Тем самым Шпенглер поставил вопрос об онтологических основаниях культуры и познания вообще.

Шпенглер, утверждая «универсальность» и «априорность» из­вестных исторических сюжетов и парадигм, вместе с тем подчер­кивал их историко-культурный характер, привязанность к опре­деленной культуре. В этом смысле культурная универсалия — это схема опыта некоторой определенной культуры, а не человеческой культуры вообще, безотносительно к исторической эпохе. И в то же время данному элементу специфической культуры часто при­дается столь общий и абстрактный смысл, что возникает возмож­ность ее отрыва от локальной исторической ситуации. В связи с этим М. Элиаде говорит о культурном символизме как «скважине» в трансцендентное, как продукте процесса исторической универса­лизации^

Именно трансцендентализм сформулировал в ясном виде проблему исторических типов рациональности, предприняв нечто вроде синтеза двух предшествующих подходов. Теперь уже не ло­гика вторгается в историю, и не история навязывает присущую только ей контингентную логику, а история и логика диалектиче­ски взаимодействуют между собой. Иное дело, что в трансценден­тализме не были разработаны конкретные методологические сценарии этого взаимодействия —то, как должен действовать эпи­стемолог, синтезируя историю и рациональность. Шпенглер ука­зывал, что исторические априори существуют не сами по себе, но

¹ «Образы - это "скважины", ведущие в надысторический мир. И это не един­ственное их достоинство: благодаря им различные "истории" получают возмож­ность общаться между собой... Благодаря христианизации божества и святилища всей Европы получили не только общие имена, но в каком-то смысле обрели свои собственные архетипы и, следовательно, универсальные ценности» (Элиаде М. Миф о вечном возвращении. М., 2000. С. 244—245).

Раздел П. История познания: принципы и примеры

лишь как реализации в конкретной исторической ситуации и тре­буют концептуальной проработки на конкретном культурном ма­териале. Однако онтологизированный образ исторических априо­ри остался все же доминирующим.

На пути к синтезу

Философская эпистемология, осмыслив и усвоив уроки собст­венной истории и развития исторического метода вообще, сегодня вырабатывает присущие только ей способы анализа и использова­ния истории. На наш взгляд, ее главный метод состоит втом, чтобы осуществлять историческую контекстуализацию проблем и логи­ческую проблематизацию истории. Всякая когнитивная проблем­ная ситуация для своего понимания должна быть понята как часть исторического целого, погружена в совокупный социально-исто­рический контекст. Критическая рефлексия философа, выходя за пределы наличного опыта и устоявшихся теорий, приписывает проблеме более широкое многообразие условий, чем то, в котором она обычно рассматривается как специфическая - научная, рели­гиозная или повседневная проблема. Философу приходится искус­ственно погружать ее в, казалось бы, генетически несвойственные ей многообразные отношения. Именно так поступает Л.М. Косаре­ва, реконструируя противоречивую на первый взгляд ситуацию, в которой происходила социализация механистической картины мира в Англии XVII в. Объясняя, почему именно аристократ Р. Бойль, а не лидер левеллеров Дж. Уинстенли оказывается глав­ным защитником атомизма, она пишет: «Парадокс заключается в том, что вектор социально-экономической детерминации генезиса МКМ направлен "снизу" от материальной сферы, между тем как выразителем механистического мировоззрения становятся не не­посредственные агенты раннекапиталистического производства, а иные социальные группы»¹. И здесь важным фактором оказывают­ся религиозно-этические контроверзы того времени, отчасти про­изводные от иных социально-экономических реалий.

Неклассический исторический взгляд, тем не менее, усматри­вает во всяком контексте черты локальности и относительности;

¹ Косарева Л.М. Социокультурный генезис науки Нового времени. М., 1989. С. 101.

Глава 10. Эпистемология и идея истории

исследователь в определенной степени произволен в его выборе и ограничении, и потому историческая контекстуализация остается принципиально незавершенной. Этого, как правило, не удается удерживать в сознании историку, увлеченному образом конкрет­ной исторической ситуации. Необходимо хотя бы время от време­ни занимать брехтовскую позицию отстранения, практиковать взгляд со стороны. Тогда и контекст не будет понят как абсолют, а напротив, окажется проблемой для эпистемологии. Он сам дол­жен быть поставлен под вопрос с точки зрения внутренней полно­ты и системности, втом числе в сравнении с иными контекстами и применительно к иным познавательным ситуациям. Как указыва­ет П.П. Гайденко, «в рамках различных культурно-исторических контекстов научные теории имеют свои особенности, но эти осо­бенности нельзя слишком абсолютизировать, иначе окажется не­возможной никакая историческая реконструкция прошлого»¹. И когда она воссоздает историю принципа непрерывности в фи­лософии и математике от Аристотеля и Евклида до Дедекинда и Кантора, то показывает как существенное различие, так и взаимо-переводимость длинной череды теорий, каждая из которых фор­мировалась в своем культурном контексте.

Таким образом, идея мировоззренческих универсалий выступает в качестве априорно-логического выражения культурно-историче­ской континуальности, что делает возможной интеллектуальную историю вообще. На выявление же своеобразия каждого этапа, каждой ситуации, составляющих историю, направлен метод «case studies» (ситуационных исследований). Согласно Л. Витгенштей­ну, значение терминов языка возникает в ситуациях их употребле­ния. По аналогии с витгенштейновским анализом различных язы­ковых ситуаций как разных форм жизни ситуационные исследо­вания раскрывают содержание некоторой проблемы или системы знания в контексте конечного набора условий, исходя из того, ка­кие социокультурные функции она выполняет². Case studies, давая дескриптивно-феноменологическую картину познавательной си-

¹ Гайденко П. П. Научная рациональность и философский разум. М., 2004. С. 291.

² Корни эпистемологических case studies обнаруживаются в функционализме и контекстуализме Б. Малиновского, видее «полного описания» Г. Райла, в концеп­ции онтологической относительности У. Куайна, в гештальтпсихологии, в методе «grid and group analysis» M. Дуглас, в методике «thick description» К. Гирца, в при­кладной социологии А. Шюца, в «микроистории» авторов «Анналов».

Раздел 11, История познания: принципы и примеры

туации, демонстрируют дискретность истории, самоценность всякого ее эпизода, проблематичность его вписывания в любую общую схему. Благодаря этому решаются некоторые якобы тупи­ковые методологические проблемы, дискуссии о которыхдлились десятилетиями. Дилемма экстернализма-интернализма, нераз­решимая, например, для истории науки, находит свое разрешение в исторической эпистемологии в форме специфически истолко­ванного принципа дополнительности. Одновременно с этим воз­никают новые проблемы, заставляющие переосмысливать прин­ципы теоретико-познавательного анализа (проблема соотноше­ния нормативизма и дескриптивизма). Параллельно осознается необходимость оценить не только роль и значение истории для теории познания, но и саму ее конкретную фактуру в данном кон­тексте.

Дело в том, что здесь имеют дело не с «сырой», эмпирической историей, и даже не с теоретической историей, но с исторической ситуацией, которой придается форма универсального представи­теля многообразия конкретных событий. Здесь идея историзма как направленной, ориентированной изменчивости смыкается с представлением о культурной относительности и с репрезента­тивной теорией абстракции, что и образует проблему исторических априори. Эти понятия требуют пояснения.