Нормативный подход к истине или ее тотальное отрицание?

На полюсах современных дискуссий об обосновании знания как раз и располагаются две основные трактовки истины. Первая из них представлена нормативными концепциями истины (кор­респондентной, когерентной и прагматической), вторая объеди­няет так называемые дефляционистские подходы, конечный смысл которых якобы заключается в отрицании всякого значения понятия истины для науки и философии.

«Традиционные конфессии» в целом трактуют истину как функцию соответствия. Философско-онтологический смысл идеи соответствия, как она формулируется Платоном, Фомой и Гегелем, в позитивистских, неокантианских и прагматистских учениях выходит или стремится к выходу за пределы широкого подхода к истине и становится преимущественно теоретико-познавательным и методологическим требованием к ставшему и развивающемуся знанию (познанию). В основу двух самых обще­принятых концепций истины - корреспондентной и когерент­ной - кладется внешнее соответствие знания реальности в рамках определенного вида деятельности или внутреннее соответствие элементов знания друг другу в пределах некоторой концептуаль­ной системы.

Системность, присущая знанию, является не просто внешней связью элементов, но выражает собой его внутреннее содержание, в котором целое богаче (истиннее) суммы его частей (по отдельно­сти они могут обладать лишь частичной истинностью). Эта тео­рия, будучи исторически производна от идеи всеобщей логико-метафизической связи (Г. Лейбниц, Г.В.Ф. Гегель), опиралась на идеал чистой математики, но затем была распространена на различные концептуальные системы. Как следует из тезиса П. Дюгема—У. Куайна, в системе научного знания смысл всякого

Глава 2. Истина как проблема социальной эпистемологии

понятия задается другими понятиями. Эта идея концептуального каркаса, или даже концептуальной тюрьмы, еще более рельефно формулируется в тезисе Т. Куна—П. Фейерабенда о власти пара­дигм, или теоретической нагруженности знания. Если целост­ность и системность рассматриваются как смыслообразующие факторы знания, то и истина становится производной от них связью, в которой элементы знания достигают своего совершен­ства. Вытекающая изданной установки когерентная теория исти­ны фактически обессмысливает истинностную оценку отдельно­го суждения и смыкается с теорией «принятия знания в качестве истинного» - с тем, что Ю. Хабермас называет «консенсусной теорией истины». Отсюда совершенство знания объявляется по­стоянной величиной (коль скоро система построена, заданы и ис­тинностные критерии), что исключает понимание познания как стремление к истине. Кроме того, представление о том, что всякой системе знания соответствует своя истина, исключает логические способы их сопоставления (тезис несоизмеримости) и приводит к выводам в духе крайнего релятивизма, отрицающего специфику познания по сравнению с другими культурными процессами. Об­ласть применения когерентной теории истины ограничена замк­нутыми и самодостаточными системами, в которых развертыва­ние значения термина совпадает с определением его истинности. В отличие от этого основой корреспондентной теории истины является идея независимой от субъекта и его языка объективной и открытой познанию реальности, сопоставление с которой выпол­няет критериальную функцию. Подходы к данной теории намеча­ются уже в античной философии (Платон, Аристотель, скептики) в рамках общей проблемы достоверного знания как особого рода бытия. Средневековые философы в своем анализе логико-грам­матических условий истинности касались отдельных аспектов теории корреспонденции. Эмпиризм Нового времени усматривал истину во взаимном соответствии чувственных впечатлений или соответствии впечатлений и идей. В XX в. различные варианты понятия истины наследовали те или иные постановки проблемы, выступая как соответствие предложения и того, о чем оно говорит, суждения и его объекта, убеждения и факта (Дж. Мур, Б. Рассел, Л. Витгенштейн). Один из сторонников теории корреспонден­ции — К. Поппер - обнаруживает ее точную формулировку в се­мантической трактовке истины А. Тарским. Однако у Тарского

Раздел I. Категориальные сдвиги

речь идет о соответствии суждения метаязыка суждению язы­ка-объекта, поскольку реальность попадает в сферу теории исти­ны только тогда, когда дана нам в некоторых знаково-языковых формах. У самого же Поппера эмпирический базис науки также не является абсолютным, содержит конвенциональные элементы. В конце концов реалистическая позиция Поппера находит свою основу в платонизме а \& Г. Фреге и в понятии третьего мира. Так­же и в концепции практики как основы и критерия истины, сфор­мулированной в марксистско-ленинской версии корреспондент-ной теории, не преодолеваются трудности, связанные с оператив­ным отнесением к реальности. Дело в том, что открытость реальности самой по себе, дискурсивно выражающая претензии на гносеологическую значимость, проявляется в том, что и прак­тика, и реальность оказываются лишь уровнями, или формами, совокупной знаково-языковой реальности, а истина — сопостав­лением теоретического и эмпирического знаний (например, тео­ретических терминов и протокольных предложений).

Вместе с тем признание возможности установить совпадение знания с объективной реальностью (в марксизме — достижение абсолютной истины) равнозначно отказу от принципа развития знания. И Поппер, и сторонники марксистского учения об истине стремятся преодолеть эту трудность, объединяя идею корреспон­денции с прагматистским подходом к истине. Они рассматривают истину не как актуальное обладание совершенным и полным зна­нием, а как процесс постепенного, в том числе вероятностного приближения к идеалу (здесь понятие «правдоподобие», или «приближение к истине» Поппера аналогично марксистскому по­нятию «относительная истина»). Тем самым понятия практи­ческого успеха, или интерсубъективно фиксируемого прогресса познания, который опять-таки является свидетельством успеха теории, молчаливо подменяют ключевое, но проблематичное по­нятие реальности самой по себе.

Итак, если реальность трансцендентна, то установить истин­ность знания путем теоретического или практического отнесения к ней невозможно. Если реальность имманентна, дана нам в фор­ме знания или практического акта, то отнесение к ней бессмыс­ленно, поскольку не дает независимого основания. Удостоверить истинность знания значит совершить рефлексивно-познаватель­ный акт, добавляющий нечто к содержанию знания. Но тогда мы

Главя 2. Истина как проблема социальной эпистемологии

имеем дело уже с новым знанием, об истинности которого нужно судить заново, что ведет к регрессу в бесконечность. М ы не можем выйти за пределы дуалистического противопоставления знания и реальности, знания и рефлексии о нем, что и фиксирует большин­ство современных теорий истины. Все они так или иначе ком­бинируют элементы корреспондентной, когерентной и прагма-тистской концепций исходя из разных интерпретаций понятий «реальность», «деятельность», «знание», «развитие знания», «ком­муникация» (нео- и постпозитивизм, прагматизм, конвенциона­лизм, инструментализм). Сведение проблемы истины к вопросу о свойствах знаковых систем в немалой степени способствовало то­му, что для целого ряда философских учений и направлений поня­тие истины вообще утрачивает какую-либо значимость (филосо­фия жизни, экзистенциализм, структурализм, постмодернизм) и объявляется «устаревшим», «бессмысленным», «идеологически нагруженным» (Ж. Деррида, П. Фейерабенд, Р. Рорти). Подобная критика попыток обосновать понятие истины вынуждает сужать содержание данного понятия, придавать ему как можно более од­нозначный и операциональный смысл. Главная проблема, возни­кающая в этой связи, состоит в необходимости совмещения нор­мативного и дескриптивного, критического и позитивного аспек­тов понятия истины.

Итак, в рамках нормативного подхода истина в целом понима­ется как свойство знания, которое выражает его высшую степень совершенства и призвано превзойти такие характеристики зна­ния, как логичность, системность, осмысленность, рациональ­ность, целесообразность. Данная идея, по-видимому, в общем ви­де не подвергается сомнению. Главная проблема встает лишь то­гда, когда возникает необходимость в практическом применении идеи, установлении истинности некоторого положения, теории, концепции. Оказывается, что для выявления истинностного зна­чения некоторого языкового выражения необходимо использо­вать вполне конкретные методы —логический анализ, подтверж­дение или опровержение теории фактами, поиск противоречий в формализованной системе, экспертную оценку практической эффективности теоретических рекомендаций. Однако в таком случае почти неизбежен вопрос о возможности редукции понятия истины к частным критериям теоретического или практического совершенства знания и очень непросто указать основания для та-

Раздел I. Категориальные сдвиги

буирования такого рода редукции. В то же время точное установ­ление истины некоторого знания равнозначно отбрасыванию принципов бесконечности познавательного процесса и неисчер­паемости реальности. Классические представления об истине нормативны в том смысле, что они предписывают определенное поведение познающему субъекту на основе допущений о приори­тете рефлексии над практикой, идеала над реальностью, науки и философии над повседневностью и здравым смыслом. Ими пред­полагается, что подлинное направление развития знания во всех ситуациях в основном заранее известно, а заблуждения могут быть минимизированы путем внешних требований к эмпирическому субъекту - познающему, действующему, коммуницирующему. Образ трансцендентального субъекта - всеведущего, беспристраст­ного, пребывающего в единстве бытия, мышления и языка — вита­ет над нормативными концепциями истины.

Нетрадиционные концепции истины, выступающие в качест­ве альтернативы корреспондентной и когерентной теории, зарож­даются уже в рамках прагматического подхода к истине у Дж. Дьюи и У. Куайна. И первый шаг здесь делается в направле­нии расширения понятия знания, преодоления жесткой демарка­ции научного и вненаучного когнитивного опыта. При этом все формы и типы поведения, деятельности и коммуникации обрета­ют когнитивный смысл и становятся предметом эпистемологии. Это уже не просто знание как индивидуальный ментальный образ («субъективная реальность»), но и как способ организации чело­веческой и внечеловеческой реальности, универсального бытия человека в мире, форма совокупного познавательного процесса. Для эпистемологической рефлексии такое знание выступает в ви­де некоторой конвенции, т.е. совокупности того, что в данной культуре и исторической эпохе считается знанием. Это положение становится центральным тезисом некоторых концепций социаль­ной эпистемологии, определяющих тем самым свой предмет.

Таким образом, если не учитывать множество нюансов и дета­лей, порой весьма существенных, можно сказать, что отказ отдан­ной дихотомии базируется на переходе от менталистского к дея-тельностному и социокультурному представлению о знании, чему способствовали некоторые идеи от Маркса и до Витгенштейна. По сути речь идет о том, чтобы связать истину с реальным позна­нием, а не с его идеальной и достаточно бедной моделью. Но связь

Главя 2. Истина как проблема социальной эпистемологии 43

с реальностью оборачивается необходимостью включения в поня­тие истины и в процедуру истинностной оценки обширного круга социокультурных и психологических детерминаций и парамет­ров, влияющих на познавательный процесс. Отсюда возникает дескриптивистская альтернатива классическому понятию исти­ны. Истина уже не норма, которая используется для совершенст­вования, ограничения и оценки знания, это просто максимально приближенный к реальности образ знания «как оно есть», во всем его многообразии.

Классическое определение истины Тарским, согласно кото­рому утверждать, что высказывание является истинным, означает "попросту утверждать само это высказывание, обнаруживает свою дефляционистскую перспективу. Сказать, что ««снег бел» истин­но», эквивалентно тому, чтобы просто сказать, что снег бел. Есте­ственно, это «просто сказать» не столь просто, как кажется на пер­вый взгляд. Имеется в виду, что мы говорим и понимаем сказан­ное потому, что принадлежим к единой языковой культуре и даже культуре вообще. Высказывание о белизне, поТарскому, является истинным, если снег действительно бел. Но это требует расшиф­ровки и означает следующее: если предикат «быть белым» приме­ним в обыденном или научном языке к окраске данного наблю­даемого вещества, представляющего собой достаточно сильно ох­лажденное соединение кислорода с водородом и опять-таки же в обыденном или научном языке именуемого «снег». Союз «если», очевидно, задает мягко-модальные условия истинности и позво­ляет применять понятие истины только к предложениям метаязы­ка, поскольку в материальной действительности дело обстоит слишком сложно. Как только мы задаемся всерьез вопросом о бе­лизне, т.е. о действительной и однозначно белой окраске снега, та к сразу же убеждаемся, что речь идет о неописуемо большом ко­личестве оттенков и цветов начиная с черного и кончая розовым. Ох уж этот снег, описанный в стихах и запечатленный на кар­тинах, чавкающий жидкой грязью под ногами и налипающий на протекторы машин, кружащийся синими хлопьями в морозном воздухе и лежащий серой ноздреватой губкой на весеннем поле! Даже человек, от всей души преданный замыслу построения фи­лософии чистого опыта, не смог бы не признать белизну снега всего лишь диспозиционным предикатом, т.е. свойством, объек­тивная фиксация которого тонет и тает, как кусок рафинада в

Раздел. I. Категориальные сдвиги

крепком чае многочисленных условностей и конвенций. Однако вопреки этому нам ничего не стоит отличить снег, выпавший на весенний газон, от зеленой травы, уже выглядывающей из прота­лин, именно благодаря его белому цвету (за исключением тех редких ситуаций, когда на газоне, скажем, находит себе при­ют стая белых лебедей, наблюдаемая с высоты многоэтажного дома).

Мы фиксируем эту белизну даже не вопреки, а благодаря принимаемым нами многочисленным конвенциям, которые есть не что иное, как свернутые описания ситуаций наблюдения снега, в которых снег так или иначе приходилось отличать от дру­гих веществ. Белизна оказывается тогда лишь элементом слож­ного комплекса признаков, характеризующих снег, и только в этом контексте обретает статус существенного свойства, на кото­ром можно строить концепцию истины и прочие теории. Хоро­шо, когда у некоторых наших наблюдений такая долгая история; в данном случае она совершенно недоступна аборигенам Цен­тральной Африки, никогда не видевшим снега, и в то же время окажется небрежной и неполной в глазах аляскинского эскимо­са, привыкшего различать сотни цветов и оттенков своего снеж­ного окружения¹.

Таким образом, и у истоков корреспондентной концепции ис­тины мы обнаруживаем предпосылки отхода от нее в направлении дескриптивизма. В логической (исторически все складывается бо­лее сложно) перспективе это ведет к замене истины на полезность, понимание, удобность, значимость, консенсус (X. Прайс, Н. Гуд-мен, Ю. Хабермас) и далее вообще к вымыванию понятия истины из эпистемологии (к этому тяготеют взгляды Ф. Рамсея, А. Айера, П. Фейерабенда, Ж. Деррида, Р. Рорти, П. Хорвича, X. Филда).

И в этих условиях резкое противопоставление традиционных, классических и альтернативных, неклассических позиций оказы­вается наивным и неадекватным.

Глава 2. Истина как проблема социальной эпистемологии

' Не следует, однако, делать поспешные выводы из неточно понятых фактов. Историей об уникальности эскимосской терминологии для снега мы обязаны Б. Уорфу, который непрофессионально истолковал слова Ф. Боаса и превратил их в расхожую сплетню. Позже ее опровергло исследование антрополога Л. Мартин (См.: Martin L, Eskimo Words for Snow: A Case Study in the Genesis and Decay of an Anthropological Example // American Anthropologist. 1986. Vol. 88, № 2 (June). P. 418—423), на странное игнорирование которого мировым научным сообщест­вом обращает внимание лингвист Дж. Пулэм (См.: РиПит С.К. The Great Eskimo Vocabulary Hoax // Natural Language and Linguistic Theory. 1989. № 7. P. 275-281).