Понятие индивидуальной культурной лаборатории

Подход к познанию, эволюционировавший от позитивизма и неокантианства к критическому рационализму, структурализму и когнитивной социологии науки, упрочил представление об инди­видуальном субъекте как замкнутом в коллективном социокуль­турном пространстве. Утлое суденышко, властно влекомое океан­скими волнами и течениями, игрушка в руках окружающей сти­хии — такой образ индивидуального субъекта, поглощенного традицией, создала философия науки. Однако сегодня все чаще возникает мысль о радикальной неполноте этого образа. Сама традиция напоминает одинокого пловца в океане индивидуально-

Глава 22. Социокультурные роли человека интеллектуального труда

сти, остающемся только массой мутной воды, если смотреть на него сквозь призму универсальности традиции. В самом деле, как бы существовали традиции (исследовательские программы, темы, парадигмы, стили мышления), если бы не было множества окру­жающих их плодотворных микроструктур? Впрочем, не воспроиз­водит ли предлагаемое противопоставление традиции и индивида старую дилемму? Не противоречит л и оно принципиальному убеж­дению в социальности познания? Можно ли говорить о каких-то интимных, свойственных самому индивиду формах социальности?

Необходимой чертой творческого субъекта выступает то, что можно назвать «методическим солипсизмом». Захваченный твор­ческим процессом человек простодушно упивается своего рода нарциссизмом, придавая своим психическим состояниям онтоло­гический, иной раз даже сакрально-мистический смысл. Глубо­кое непонимание главного тезиса Дж. Беркли - esse est percipi — связано именно с неприятием этого обстоятельства. Плодотвор­ность методического солипсизма исторически состояла в том, что человек — по образу и подобию Бога — наделялся творческой сво­бодой обращения с миром. Кантовская наука, предписывающая законы природе, — крайний полюс этой «креационистски-креа-тивистской» установки.

Однако свобода в сфере природы для субъекта творчества все­гда производна от свободы в культуре. Внешняя социальность ог­раничивает индивида, хотя и может служить материалом для его работы, она аналогична «первому миру», если принять социо­культурную интерпретацию известной концепции Поппера. Внутренняя социальность также ставит границу творческой спо­собности, приспосабливая ее к уровню наличных практических и ментальных навыков («второй мир»). Важнейшее измерение ин­дивидуальной культурной лаборатории¹ (ИКЛ) составляет сфера культурной свободы, открытая социальность, которая делает творчество возможным. Это «третий мир» - сфера культуры, взя­тая в ее максимально доступном объеме. Возрождение именно по­тому впервые прославило индивидуального гения, что предоста­вило человеку свободу на новых пространствах знания, открытых в античности.

¹ Понятие ИКЛитипологиясоциальностивводитсямнойвкниге«Миграция. Креативность. Текст. Проблемы неклассической теории познания».

Раздел III. 11рикладные исследования

Это второе измерение ИКЛ можно назвать онтологическим космополитизмом — субъект творчества не только обожествляет свой внутренний мир, но и получает возможность свободно пере­мещаться по наличному и историческому многообразию культуры, отбирая для себя подходящие когнитивные и нормативно-регуля­тивные ресурсы. В ИКЛ, этой «машине времени и пространства», попперовское «объективное знание» обретает непсихологизиро­ванного субъекта, отряхнувшего со своих ног прах первого и вто­рого миров и целиком отдавшегося миру вечных идей и проблем.

В ИКЛ по-разному задействованы все три типа социальности познания. Внешняя социальность предоставляет образ объекта в его отношении к человеку в форме исторически определенного предпосылочного знания (картины мира, например). Внутренняя социальность, наоборот, непредметна, она содержит формы по­знавательного общения, присущие той конкретно-исторической общности, относительно которой самоопределяется субъект. Эти формы общения выступают в знании в качестве интерсубъектив­ного набора методов, норм и идеалов исследования. Наконец, от­крытая социальность - это также сфера общения, но уже не соци­ально-коллективного, а индивидуально-рефлексивного, в кото­ром субъект коммуницирует со всем доступным многообразием культуры и сравнивает между собой различные формы внешней и внутренней социальности, свободно выбирая то, что ему ближе.

Методологический солипсизм — первая предпосылка такой свободы выбора, принятие всерьез своего собственного внутрен­него мира, его онтологизация, ясное сознание его самоценности. Это не означает интеллектуального самодовольства, напротив, сопровождается повышенной критичностью к себе и своим спо­собностям, потребностью во внутреннем совершенствовании и большой работой над собой — именно потому, что «этот сад заслу­живает ухода». Креативный субъект обладает отчетливым созна­нием того, что возможный продукт его творчества будет обязан во всем ему самому и за неудачу не с кого спросить, кроме как с себя самого. При этом его задача не в том, чтобы сохранить себя, а в том, чтобы осуществить экспансию, оплодотворяя своими идея­ми весь окружающий мир. Последний есть только материя твор­чества, из которой субъект свободен лепить все, что заблагорас­судится, а книги читаются лишь для того, чтобы найти в них уже давно лелеемую мысль, повод для создания оригинального («пер-

Глава 22. Социокультурные роли человека интеллектуального труда

вичного») текста. Построенный Ж.П. Сартром образ субъекта как проекта подчеркивает именно это измерение индивидуально­сти - способность вытащить себя самого за волосы из болота. По­этому индивидуальный мир творчества является парадоксальным кентавром: это замкнутый мир, реализующий себя лишь в выходе за свои пределы; дом, состоящий из дверей и окон; территория, границы которой всякий раз уже ее самой. Это, конечно, гетеро­генный мир, в котором обретается опыт культурного рождения — один из типов предельного опыта.

Второй предпосылкой «встречи в культуре» с произвольно выбранным объектом является сознание самоценной абсолютно­сти мировой культуры и забвение ее социально-исторической ре­лятивности. Культура воспринимается объективно-экологиче­ски, как мир, существующий независимо от субъекта, мир, связь с которым питательна, целительна и успокоительна. Всякий куль­турный факт может выступать при этом в качестве абсолютного образца, а фигуры культурных героев — как близкие родственники и друзья или, напротив, как личные недруги и обидчики. Про­странство и время культуры становится равнодоступно, гомоген­но, а индивид живет в культуре, как в своем доме, в котором ему все знакомо или может стать знакомым без каких-либо трудно­стей понимания. Ценность культуры становится несоизмеримо выше ценности индивидуального сознания и бытия, субъект «то­нет» в культуре, добровольно и радостно погружаясь в нее в поис­ках истоков своего культурного родства, рассыпанных по всему миру. Он всегда готов восхититься чужой строкой, воодушевиться чужой идеей, «поклониться тени» (И. Бродский). По мере по­строения своей культурной родословной, своего «домашнего оча­га» путешествие по миру культуры постепенно приобретает кон­центрический, центростремительный характер, а затем и вообще утрачивает признаки движения, становясь шагом на месте, не­спешным перебиранием золотых монет, листанием одной и той же «вечной книги» (Борхес), где отныне написано все и все может быть вычитано. Непрерывное нахождение в этом мире приводит к тому, что «автор умирает в читателе» — ценность трансляции куль­туры, интерпретации, создания «вторичного текста» заслоняет творческий горизонт. Онтологический космополитизм — это в пределе опыт «культурной смерти».

Раздел 111. Прикладные исследования

Прошлое как прошлое, прошлое как соединение в настоящем прошлого и будущего и прошлое как будущее — эти три временные ориентации формируют соответственно три этапа развития ИКЛ, субъекты которых занимают соответственно позиции инициатора, медиатора и наследника культуры. Жизнь в затворничестве ИКЛ, затем установление внешнесоциальных связей и привлечение к своей ИКЛ других и, наконец, превращение ИКЛ в традицию-та­ков путь превращения творческого индивида в культурного героя. Смыслы, выработанные когда-то в сфере ИКЛ отдельным индиви­дом, прорабатываются затем другими как культурные символы на уровне внутренней социальности и превращаются в итоге в архети­пы, окаменевающие в качестве элементов социальности внешней. Так, событие индивидуальной судьбы становится схемой деятель­ности, чтобы затем обернуться музейным экспонатом. Вина Эдипа, тревога Авраама, эйдосы Платона, элементы Бойля, капитализм Маркса, бессознательное Фрейда, относительность Эйнштейна -это все примеры социальных ситуаций производства знания, соот­ветствующие многообразию персонажей мировой культуры. Их образы запечатлели индивидуальный культурный опыт в процессе разрешения вечных экзистенциальных и идейных коллизий, опыт, ставший общественным достоянием.

Публичный интеллектуал

Старый пушкинский вопрос о совместимости злодейства и ге­ния в наши дни приобретает новые оттенки. В 2001 г. американ­ский публицист Марк Лила становится знаменитым благодаря своей книге «Отчаянные головы». По форме она представляет со­бой довольно популярное историко-философское исследование, посвященное ряду европейских мыслителей XX в. (Хайдеггер, Яс-перс, Арендт, Шмидт, Беньямин, Кожев, Фуко, Деррида)¹. Одна­ко по содержанию это замечательный пример «фельетонного сти­ля» (Гессе), задача которого формулируется так: показать, что наиболее прославленные философы современности были отъяв­ленные сволочи². Автора интересует не содержание их учений,

¹ Lila M. The Reckless Mind: Intellectuals in Politics. N.Y., 2001.

² См.: Goldblatt M. Dangerous thinkers: 20th-century Philosophers' Love Affair with Totalitarianism (The Reckless Mind: Intellectuals in Polities'). Book Review// Reason. 2002. October 1.

Глава 22. Социокультурные роли человека интеллектуального труда

оно полагается известным; главное — их связь с политикой и, сле­довательно, соглашательство и приверженность той или иной по определению порочной идеологии. Похоже, что в этом видится существенный фактор их известности, читай - скандальности. Конечно, отчасти философов извиняет реальная угроза жизни в ус­ловиях того или иного тоталитарного режима (фашизма или ком­мунизма). Однако как же объяснить тот факт, вопрошает Лила, что тирании поют осанну и те интеллектуалы, которым практически ничего не угрожает и которые вольны писать все что хотят?

Воздержимся от обвинений в банальной корысти и допустим, что интеллектуал озабочен, во-первых, выдвижением и, во-вто­рых, продвижением своих идей. В условиях современной конку­ренции и омассовления интеллектуального труда и первая задача, и особенно вторая оказываются достаточно ресурсоемкими. Идеи становятся популярными или маргинальными благодаря нали­чию или дефициту ресурсов. Иначе не может быть в этом мире, где каждая идея реально окружена массой других, готовых оттеснить ее интеллектуальных продуктов. Это хороший повод для социаль­но-эпистемологической рефлексии, результат которой может быть сформулирован так: нет ни одной идеи, невинной в участи других. Отсюда и роль публичного интеллектуала, призванного минимизировать незаслуженные преимущества той или иной идеи: «Задача публичного интеллектуала ясна: конструировать си­туации, позволяющие восстановить баланс, и пересмотреть слу­чаи, которые были закрыты слишком долгое время»¹. Фуллер име­нует его «агентом дистрибутивной справедливости» и «профес­сиональным кризис-менеджером».

Публичный интеллектуал выходит за пределы спора между Кнехтом и Дезиньори, понимаемого буквально. Он служит не вла­сти, а культуре, но для этого вынужден использовать особые соци­альные технологии воздействия на общественное мнение, не замы­каясь в башне из слоновой кости. Эмиль Золя своим заявлением «J'Accuse!» по делу Альфреда Дрейфуса буквально взорвал интеллек­туальную атмосферу Третьей Республики, но он не был политиче­ским террористом, поскольку верил в силу пера, а не шпаги. Пуб­личный интеллектуал парадоксален, поскольку ставит перед собой непопулярные цели и использует непопулярные методы наряду с

¹ FullerS. Op.cit. P. 107.

Раздел III Прикладные исследования

популярными. Галилей с готовностью обращался за поддержкой и к Филолаю, и к Аристотелю, демонстрируя этим открытость культуре в ее полном объеме. Поскольку публичный интеллектуал не примы­кает догматически ни к одной политической партии или традиции, он рискует постоянно, а не только тогда, когда его социальная база.переживает кризис. Он должен реагировать на ситуацию немедлен­но, отсюда специфический стиль его работы: доминирование устно­го слова над письменным, импровизация, а не заготовленный зара­нее доклад или аксиоматически выстроенный трактат.

***

Онтология и эпистемология субъекта — вещи взаимодополни­тельные, подобные сущности и существованию, материи и форме. Акцент на онтологии требует рассматривать субъекта в качестве примата сущности над существованием, как процесс детермина­ции познания со стороны внешней и внутренней социальности — факторов, независимых от воли отдельного индивида. Эпистемо­логический взгляд, напротив, усматривает в субъекте то, как его су­ществование предшествует сущности, т.е. как процесс и результаты познавательной деятельности задают контуры социальности и ландшафт культуры. Это и есть те концептуальные рамки, в кото­рых аполитичный творец и публичный интеллектуал, амбивалент­ный интеллигент и карьерный ученый обретают свое время и ме­сто. При этом за каждым остается право возвысить свою субъектив­ность, выпрыгнуть из нее так, чтобы она отразила в себе «трещину мира», боль социокультурной реальности. Одновременно творче­ская субъективность сохраняет шанс заставить эту реальность заго­ворить ее голосом, воплотить в себе ее идеи, оформиться по ее воле. И поэтому Кнехт и Дезиньори в каждом из нас обречены на диалог, смену позиции рефлексии и видов деятельности в контексте налич­ной социальности и многообразия культуры.

Общее коммуникативное пространство российской филосо­фии, потерпевшее ущерб в последние десятилетия, требует своего восстановления, поскольку вне его философия вырождается в эзотерическое сектантство и в итоге утрачивает понимание не только окружающей реальности, но самой себя. Во многом этим продиктовано включение в данный раздел некоторых полемиче­ских комментариев и размышлений об идеях моих коллег. Их вклад в побуждение меня к мышлению трудно переоценить.

IV

РАЗДЕЛ

ПОЛЕМИКА

Общее коммуникативное пространство российской философии, потерпевшее ущерб в последние десятилетия, требует своего восстановления, поскольку вне его философия вырождается в эзотерическое сектантство и в итоге утрачивает понимание не только окружающей реальности, но самой себя. Во многом этим продиктовано включение в данный раздел некоторых полемических комментариев и размышлений об идеях моих коллег. Их вклад в побуждение меня к мышлению трудно переоценить.

Глава 23. Всегда иной и прежний¹. Об А. Никифорове

Что есть знание?

Чем так раздражают людей философы? Среди прочего своей неуловимостью. Не сову Минервы, вылетающую в сумерки (хотя, быть может, и ее, ведь именно в сумерках обычному человеку мир кажется обманчивым), но греческого бога Протея следовало бы избрать символом философии. Стоит только задать философу простой вопрос, как он разовьет целую теорию и уйдет от прямого ответа, предоставив ломать голову уже не над первоначальным во­просом, а над выстроенным частоколом аргументации. Отсюда и трудности историко-философской интерпретации, которая имеет дело с самыми разными пластами рефлексии: с явным образом высказанными тезисами, с плохо осмысленными и неясно сфор­мулированными догадками, с неосознаваемыми убеждениями, с набором многочисленных масок, время от времени примеряемых на себя, наконец, со всеми предшествующими интерпретациями всего перечисленного выше. Главная трудность для интерпрета­тора состоит в том, что, как сказал один историк, философы слишком много мыслят.

Этим свойством — свойством настоящего философа — отлича­ется и Александр Леонидович Никифоров. Мы знакомы уже более 30 лет, но он не перестает меня удивлять. В полемике с ним мне приходилось неоднократно удивляться его способности приме­рять на себя различные позиции рефлексии и отстаивать их со страстью и искусством. Это в полной мере относится к выступле­нию А.Л. на семинаре «Проблемы рациональной философии» в феврале 2010 г. Оно имеет то же название, что и текст, помещен­ный в юбилейном издании², и по сути является его первоначаль­ной версией. Однако в переработанном виде он уже почти демон­стративно направлен не на презентацию крайней точки зрения, не

¹ Название позаимствовано из статьи Б. Дубина о Х.Л. Борхесе.

² Язык. Знание. Реальность. К 70-летию А.Л. Никифорова; под ред. И.Т. Каса-вина, П.С. Куслия. М., 2011.

Глава 23. Всегда иной и прежний. Об А. Никифорове

на зажигание возможной полемики по образу и подобию Фейера-бенда, а на синтетическое и сбалансированное представление о познании, способное лечь в основу соответствующего учебника. Впрочем, не обманчиво ли это первое впечатление?

С самого начала следует обратить внимание на то, что Алек­сандр Леонидович обсуждает не вопрос о том, что есть знание са­мо по себе или как это понятие трактуется в современных когни­тивных науках. Речь идет как раз о философском понимании зна­ния и в этом смысле — об основном предмете и содержании эпистемологии как дисциплины. Этапозиция мне очень близка, и именно с данной точки зрения я и попытаюсь посмотреть на аргу­менты автора.

Свое рассуждение А.Л. начинает с того же пункта, что Сократ или Декарт, — с наблюдения собственного, т.е. зрелого, образо­ванного, современного, европейского, мужского, здорового со­знания. То, что этот начальный пункт уже образует большую про­блему, для классической эпистемологии не важно — разум един у всехлюдей, и он же обнаруживает, что мы живем в мире, наполнен­ном осмысленными предметами. По сути дела здесь можно было бы и остановиться, так как все наиболее важное уже сказано. Но фи­лософия начинает с того же, чем и кончает. Поэтому А.Л. ставит цель показать, что это очевидное, казалось бы, утверждение осно­вано на целом ряде эпистемологических и онтологических пред­посылок. Для «распредмечивания» мира необходимо анализиро­вать язык, такие понятия, как значение, смысл, онтология, пред­мет, реальность, истина и т.п. И здесь есть место интересным проблемам, инсайтам, изящным поворотам мысли и стилистиче­ским изыскам, что делает указанный текст не только приятным чтением, но и поводом для глубокого размышления.

Так, очевидно, что для него рассмотрение понятия «знание» отнюдь не должно начинается с вопроса «Кто говорит?», постав­ленного Ф. Ницше, т.е. с уточнения того, какая именно позиция рефлексии будет представлена в дан ном дискурсе. Мне же, напро­тив, представляется существенно важным разграничивать обы­денное, научное и философское рассмотрение знания с точки зре­ния реальной компетенции рассуждающего субъекта.

Что представляет собой знание для «человека с улицы» (А. Шюц)? Это в первую очередь основание для уверенности в своих действиях. «Я знаю, что вслед за ночью придет рассвет» оз-

Раздел IV. Полемика

Глава 23. Всегда иной и прежний. Об А. Никифорове

начает, что человек может запланировать проснуться утром и за­няться текущими делами. «Я знаю, как выбирать арбуз» - знание покупателя, дающее ему надежду на то, что купленный арбуз не придется выбросить на помойку. «Я знаю этого человека» -утверждение, позволяющее автору общаться (или избегать обще­ния) с кем-то, предвидя последствия своих действий. Итак, почти буквальное следуя известному из аналитической философии (Б. Рассел) различению, мы получаем «знание-что», «знание-как» и «знание-о ком-то», т.е. предметное, методологическое и комму­никативное знания уже даны в обыденном сознании, хотя оно и не артикулирует данные различия. Главное в знании для «человека обыденного» это то, что в нем он черпает веру в способность пред­видеть развитие ситуации и планировать соответствующие дейст­вия; это операциональное знание, которое в технике и технологии (социальной в том числе) находит свое развитое воплощение.

Ученый (а мы ведем речь о представителе фундаментальной науки) выделяет из нерасчлененной когнитивной установки обы­денного сознания его первую ипостась — «знание-что». Следует подчеркнуть, что особенность научного взгляда на знание в том, что в исследуемой предметности выделяется не основа для челове­ческих действии, но ее собственное основание, а именно ее струк­тура и функции. Можно долго дискутировать о том, доминирует ли структурный подход над функциональным в науках физи­ко-математического типа, претендующих на каузальное объясне­ние, или о том, имеет ли функциональный подход приоритет пе­ред структурным в натуралистических и социально-гуманитар­ных науках, ориентированных на описание. Так или иначе, но специалист в области атомной физики разрабатывает и обосновы­вает представление о структуре атома, а также ее функциях, про­являющихся во взаимодействии элементов атома, и выводит от­сюда все возможные следствия, позволяющие осуществить экспе­риментальную проверку. Он полагает, что получает знание, когда изучает учебную и научную литературу, когда выдвигает гипотезы и делает вычисления, но в первую очередь когда все это находит подтверждение в эксперименте. Опытная проверка рассматри­вается как наиболее основательная идентификация знания. Ана­логичным образом этолог, описывающий поведение волков, со­относит это с анатомией и физиологией, а геолог, изучающий морфологию осадочных пород или тектонических плит, может

сделать выводы по поводу динамики их изменений. Структура и функция, статика и динамика — эти и другие измерения предмет­ности выступают для ученого в единстве.

При этом методологический и коммуникативный аспекты знания в науке подчинены предметному. Знание постольку зна­ние, поскольку несет в себе не методы его получения, формы об­щения, а содержание, говорящее об исследуемом объекте. И в этом отношении ни в неклассической, ни в постнеклассической науке ничего не меняется: наука все делает своим предметом, во всем видит предмет, хотя на деле кое-что может обстоять не со­всем так. Однако мы ведем здесь речь именно об установке учено­го, а она, взятая в идеале, однозначна - нацеленность на предмет исследования. При этом критерии знания, его отличия от того, что знанием не является (а это не заблуждение, не ошибка, о них речь может идти отдельно), многообразны. Здесь и наличие экс­периментального обоснования и определенной теоретической формы (классификация, гипотеза, закон, объяснение, предсказа­ние), и соблюдение методологических требований (простоты, системности, логичности, связи с предшествующим знанием).

Однако философу надлежит подходить к знанию с несколько иной стороны. Здесь мы расходимся с А.Л. Никифоровым. Рас­сматривая многие важные эпистемологические темы, он с самого начала исключает из своего рассмотрения историческое форми­рование познавательного отношения и проблемы появления но­вого знания, а также весь комплекс вопросов, связанных с социо­культурным содержанием и социально-культурной детерминаци­ей функционирования и развития знания. Эти центральные и собственно философские проблемы, касающиеся субъекта позна­ния, он числит по ведомству своих коллег и ссылается на то, что нельзя объять необъятное. Впрочем, дело не в этом, а в интенции рассматривать знание как феномен индивидуального опыта, не­посредственно данный отдельному сознанию и неподвижно за­мерший на время нашего рассмотрения. Это типичные признаки классической эпистемологии, сторонником которой А.Л. пози­ционирует себя вновь. И это обстоятельство не могут скрыть его вежливые поклоны в адрес коллег, которые занимаются некласси­ческими сюжетами.

Забежим впереди посмотрим на то, чем он завершает свое рас­смотрение. Оказывается, вся терминология классической теории

Раздел IV. Полемика

познания может быть сохранена, поскольку она вполне совмести­ма с новыми подходами. В общем, учет нового под видом старо­го — вот программа развития эпистемологии, предлагаемая на­шим коллегой. Однако мирному синтезу такого рода, к сожале­нию, не суждено состояться. Диалог классики и неклассики весьма проблематичен, если не сказать хуже. Только на страницах учебников могут объединиться тематика классической и неклас­сической эпистемологии. В головах людей и в форме системати­ческих концепций это произойдет еще очень не скоро и не обой­дется без переформулировки, переинтерпретации центральных понятий и проблем. Как мне кажется, в трудах нашего коллеги уже видны следы этой мыслительной работы. Да, бастионы классики еще стоят, но стены покрыты трещинами, потихоньку то там, то здесь вываливаются кирпичи, и через образовавшиеся отверстия начинает просачиваться дурман неклассической эпистемологии. Что поделаешь, влияние контекста!

Это видно при рассмотрении ряда вполне классических фило­софских проблем, которые обнаруживают весьма свежее звучание.

К вопросу о смысле

Начнем с вопроса о смысле, который обстоятельно разбирает­ся А.Л. Никифоровым. В частности, им затрагивается различение существенно (закономерно) истинных предложений, совокуп­ность которых образует смысл языкового выражения, и предложе­ний, истинность которых, так сказать, случайна. А.Л. уходит от обсуждения этого различения, полагая его неразрешимым. В са­мом деле, «Петр небрит» или «Настя болеет» могут быть истинны­ми выражениями, но разве они определяют смысл собственных имен «Петр» или «Настя»? Впрочем, выражения «Петр - мужчи­на» и «Настя — женщина» также несущественны для смысла этих собственных имен вопреки утверждению А.Л. Никифорова. Они обладают только этимологическим смыслом, т.е. подлежат интер­претации с точки зрения так называемой каузальной теории рефе­ренции, которая вскрывает истоки первоначального акта имено­вания. Если же иметь в виду конкретных людей (люди, впрочем, не слова, у них нет смысла в понимании А.Л.), носящих данные имена, то небритость Петра и болезненность Насти нельзя сбра-

Глава 23. Всегда иной и прежний. Об А. Никифорове

сывать со счетов как нечто несущественное, если эти качества об­наружены в результате достаточно полного индуктивного обоб­щения. За ними в таком случае стоят немаловажные причины, достойные включения в число существенных. В частности, эти ка­чества тогда будет нельзя поменять местами; впрочем, высказыва­ния «Петр болеет» и «Настя небрита» также могут быть истинны­ми, потому что Петр, будучи мужчиной, болеет, хотя и редко, а Настя, будучи женщиной, не бреется вообще.

Иное дело, что вопрос о полноте индукции не решается чисто методологическими средствами, что обнаружено всеми дискус­сиями по данному вопросу (хотя это тоже только результат индук­тивного вывода). Он опирается на онтологическое допущение (убеждение) о единообразии мира, сформировавшееся в процессе существования в этом мире. Именно отсюда проистекает разли­чие существенного и несущественного, закономерного и случай­ного. Сущности, законы — не результаты процедуры абстракции, не априорные категории, а улицы, по которым мы ходим, магист­ральные линии нашей жизни. Ксвязи знания и жизни мы еще вер­немся.

Далее, вызывает интерес мысль А.Л., высказанная им в ходе критики концепции Г. Фреге¹ и двухчастной семантики, приводя­щей к элиминации понятия «смысл»: «Фрегевское различие меж­ду именами и функциями в применении к естественному языку можно истолковать как различие между ролями субъекта и преди­ката в предложении: для субъекта основной является функция обозначения, для предиката — выражение смысла». Здесь актуали­зируется весьма важная идея: смысл языковых выражений кон­ституируется не сам по себе, в силу собственной субстанциально­сти, но исключительно благодаря месту данной языковой едини­цы в совокупности актов ее использования, короче говоря, в контексте речи. В самом деле, и теория дескрипций, и идея жест­ких десигнаторов — варианты одной и той же тенденции, идущей еще от Соссюра: разграничение и даже противопоставление языка и речи, системы и деятельности, правил и практики. И хотя рабо-

' Порой создается впечатление, что А.Л. Никифоров трактует семантику Г. Фреге как двухчастную, хотя именно ему мы обязаны понятием «треугольник Фреге». Иное дело, как именно понимаются смысл и значение; но то, что между ними проводится явное различие и они имеют разные функции, по-видимому, не ставится Фреге под вопрос.

Раздел IV. Полемика

ты позднего Витгенштейна и Куайна (путем решительной переин­терпретации понятия «смысл»), казалось, переломили эту тенден­цию, она псе еще весьма влиятельна.

А.Л. Никифоров, возражая противнее, мог бы, впрочем, дове­сти свою критику до логического конца. Ведь элиминация поня­тия «смысл» из теории познания — то же самое, что исключение из нее проблематики мышления. Понятие смысла изначально пред­полагает теоретическое мышление и даже мышление вообще. Как замечает B.C. Швырев, «научное знание в принципе теоретично с самого начала, так как всегда связано с размышлением о содержа­нии используемых в науке понятий и той исследовательской дея­тельности, которая приводит к формированию этих понятий». И далее: «Теоретическое мышление вообще, размышление над смыслом используемых понятий необходимо сопутствуют всякой науке»¹.

Чем иным является мышление, как не операциями со смыс­лом? В мышлении человек занимается вопрошанием смысла, его поиском, обнаружением, приписыванием. Он осмысливает, пе­реосмысливает, обессмысливает окружающий мир и себя самого, открывает соответствия и несоизмеримость смыслов. Все это — проявление нашей познавательной способности, которая по ана­логии с сознательным целеполаганием обнаруживает в реально­сти некие планы и ставит нас перед проблемой обоснования целей, направлений (прогресса, упадка, повторения) или принци­пов эволюции и тем самым нахождения смысла этой реальности. Здесь же - и понятие смысла некоторого события, которое описы­вает отношение принадлежности единичного к общему в аспекте ценности. Вопрос о смысле как цели касается тогда уже обоснова­ния в этическом смысле. От него отличается отношение средств деятельности к достижению некоторой цели: нечто обладает смыслом, если имеет место соответствие намерения его предмету (практический, или инструментальный, смысл деятельности или поведения). Поиск смысла, потребность в нем могут относиться к опыту социального кризиса или личной пограничной ситуации. Вопрос о смысле человеческого существования возникает в опыте страдания, скуки, смерти, болезни, собственного рождения.

¹ Швырев B.C. Теория // Новая философская энциклопедия. М, 2001. Т. IV. С. 43.

Глава 23. Всегда иной и прежний. Об А. Никифорове

С точки зрения социальной философии диагноз смыслового кри­зиса и поиска смысла выражает противоречие между обществен­ной практикой и ее идеалами и целями, как они представлены в идеологии и теориях государства, а также констатирует отчужде­ние индивида от социума. Итак, обнаружение того обстоятельст­ва, что ни знак, ни действие, ни иное событие окружающего мира само по себе не исчерпывается своим чувственно данным бытием, становится первой постановкой проблемы смысла как поиска це­ли, назначения, причины, основания, сущности. Поэтому смысл изначально предполагает расширяющееся пространство деятель­ности, дистанцию, путь, который следует преодолеть для увеличе­ния массива своего знания.

Идея самостоятельности теоретического мышления, будучи давно сформулирована философами, в науку проникла только на ее неклассическом этапе развития. Эйнштейн неоднократно вы­сказывался в духе того, что теория возникает внезапно, независи­мо от опыта. В 1970-е гг. эта идея получила новое концептуальное выражение в форме тезисов Дюгема—Куайна и Куна—Фейерабен-да. Факты нагружаются теориями, не вытекающими из данных фактов, а существующими независимо от них. Обобщенный вы­вод, основанный в том числе и на результатах оригинальной исто-рико-теоретической реконструкции формирования электродина­мики, гласит: «Фундаментальные теории не являются продуктом индуктивного обобщения опыта, а создаются вначале за счет трансляции концептуальных средств, заимствованных из других областей теоретического знания»¹.

Такая трансляция возможна прежде всего благодаря объемлю­щим концептуальным каркасам - общенаучной и специальной научной картине мира. Это образование, занимающее в структуре оснований науки особое место, принципиально отличается от теоретической схемы своим содержательным характером так же, как понятие корпускулы со всей его теоретической неопределен­ностью и долгой концептуальной историей отличается от абст­рактного идеального объекта «абсолютно твердое тело». Картина мира не только создает возможность трансляции теоретических представлений, но и в отсутствие теоретической схемы фактиче­ски берет на себя функции последней в структуре теоретического

Степан B.C. Теоретическое знание. М., 2000. С. 10.

Раздел. IV. Полемика

знания и тем самым позволяет ей сформироваться. На основе кар­тины мира строится семантическая интерпретация теоретической схемы, а в ее отсутствие картина мира дает и теоретическую интер­претацию фактов, выполняя функцию осмысления, придания смысла единицам языка науки, а тем самым — и самой познавае-. мой реальности. В силу этого смысл - ключевое понятие в рас­крытии природы теоретического знания вообще.

А.Л. Никифоров признает и дополнительно обосновывает это обстоятельство, однако недаром исключает из своего рассмотре­ния проблематику мышления. В смысле для А.Л. по-прежнему до­минирует момент стабильности, а не процесс развития, преобла­дает данное, а не становящееся. Нащупав тупики проблемы смыс­ла, в которые зашла аналитическая философия, он, прямо как Герцен, останавливается на достигнутом.

Где же, по нашему мнению, просматриваются новые пово­роты данной проблемы? У позднего Гуссерля смысл — уже даже не свойство рефлексивной логики мышления, но элемент жиз­ненного мира. Эту программу разворачивал в дальнейшем Яс-перс, связав понятие смысла с понятием экзистенциальной си­туации. Бахтин и Лотман истолковывали смысл языковых еди­ниц в контексте живого общения, понимания и культурного взаимодействия. В социологии близкие идеи развивает Т. Дрид-зе, используя понятие «конкретной жизненной ситуации»¹. Не­что подобное, пусть и на свой аналитический лад, высказывали С. Крипке и X. Патнэм в отношении уже не «Lebenswelt», a «possible worlds».

Итак, вместо того чтобы истолковывать смысл как общее для всех и тривиальное содержание, как общезначимость слова, важ­но увидеть в многообразии смыслов уникальность и изменчивость сознания, обусловленные конкретной культурной и экзистенци­альной ситуацией субъекта. Осмысленно только то, что осмысле­но заново; восприятие смысла - всегда творчество, осмысление мира на свой лад; смыслообразование есть иносказание. Из уни­кальности смысла как продукта индивидуальной интерпретации вытекает и многообразие значений: человек, творчески относясь к употреблению языка, порождает особый мир. Смысл исчезает в

' См.:Дридзе Т.М. Две новые парадигмы для социального познания и социаль­ной практики // Россия: трансформирующееся общество. М., 2001.

Глава 23. Всегда иной и прежний. Об А. Никифорове

рутинном восприятии слова; понимание - не что иное, как внесе­ние нового. Нельзя понять смысл, вложенный другим, не моди­фицируя его. В этом