Коммуникативный контекст творчества

В классическом мышлении Нового времени творчество обыч­но представало в контексте философско-научного поиска универ­сального метода познания. Во второй половине XX в. в анализе творчества авторитет завоевывают междисциплинарные подходы, основанные на результатах когнитивной психологии, культурной антропологии, лингвистики, истории и философии науки, искус­ствоведения, теории культуры. Их общими чертами являются стремление выйти за пределы отдельных теорий и одновременно конкуренция онтологических и эпистемологических, натурали-

¹ См.: Habermas J. Technik und Wissenschaft als «Ideologic». Frankfurt a/M, 1968. S.62.

Глава 6. Коммуникация и творчество

стических и социокультурных, рационалистических и иррациона-листических, специальных и философских интерпретаций креа­тивности.

В рамках культурно-исторического и коммуникативно-семио­тического подходов творчество определяется как категория фило­софии, психологии и культуры, выражающая собой важнейший смысл человеческой деятельности, состоящий в увеличении мно­гообразия человеческого мира в процессе знаковой коммуника­ции и культурной миграции, В своих истоках творческая способ­ность предстает своеобразным солнечным протуберанцем, откло­нением от повседневности, одной из необычных (если не вообще патологической) мутаций сознания, невротической реакцией че­ловека на экстремальную ситуацию, «пограничной реакцией», в терминологии Г. Плесснера¹. Она активизируется в узловых точ­ках пространства древнего человека — перепутьях, временных сто­янках вечного путешествия: у колодца среди пустыни, на перепра­ве у реки, у священного дуба или жертвенного камня. Здесь, в мес­тах пространственных переходов, онтологических пропастей человека одолевают измененные психические состояния, он на­прямую сталкивается с бездонными глубинами подсознания. В таких местах путнику снятся вещие сны, являются призраки, а то необычное, что произошло с ним в процессе странствия, обле­кается в миф, легенду — историю. Почти о том же — о связи мигра­ции и сна — Борхес написал так: «Бодрствуя, мы с обычной ско­ростью передвигаемся в событийном времени; во сне — успеваем обозреть бескрайние территории. Видеть сны - значит совмещать отдельные картины увиденного и ткать с их помощью историю либо ряд историй»². Отсюда и определение творчества как куль­турной миграции, как искусства путешествия в мире вечных цен­ностей в поисках уникальных объектов для решения ситуативных

задач.

Впечатляющий образ творчества встречается у барона Мюнх­гаузена — вытягивание себя за волосы из болота (добавим от себя — болота повседневности). Именно в творчестве человек выступает как проект, преодолевает, превосходит себя, создает себя заново —

¹ См.: Plessner H. Lachen und Weinen. Eine Untersuchung der Grenzen menschlichen Verhaltens // Philosophische Anthropologie. Frankfurt a/M, 1970.

² БорхесХ.Л. Время и Дж.У. Данн // Соч. В 3 т. Рига, 1994. Т. 2. С. 22.

•1 -1U Раздел I. Категориальные сдвиги

так расшифровывается позитивное содержание экзистенциализ­ма Ж. П. Сартра. Творчество является преодолением культурной замкнутости, выходом в иные пространства и времена культуры. Смысл и назначение творчества - увеличить объективную сферу многообразия и субъективную сферу проблематизации действи­тельности.

Представители социально-эпистемологического подхода, объе­диняющие внимание к истории и культуре с учетом коммуника­тивно-семиотической природы познания и сознания, делают сво­им предметом взаимодействие между креативной личностью и ее окружением, из чего выводится представление об источниках творчества и характере социализации его результатов. Структуру творчества образует изобретение культурного объекта и призна­ние его творческим результатом, что выражается терминами креа­тивного проекта и интеллектуального поля (Бурдье¹). Принципи­альную роль играют понятия «Я», «Другой» и «Третий» (Бахтин²), «внешняя и внутренняя речь» (Выготский³), «матрица» и «бисо-циация» (Петров⁴), «вторичный» и «первичный» текст, «социали­зированный результат» и «неизреченное слово», «библиотека» и «письменный стол», «историческая традиция» и «маргинальный автор»⁵. Процесс творчества рассматривается как специфический коммуникативный дискурс и может быть понят как отношение текста и контекста. Текст как стабильная логически оформленная структура никогда не может до конца поглотить внеязыковые кон­тексты во всем их разнообразии, хотя потенциально он способен делать все это с большей полнотой, всякий раз обнаруживая за своими пределами расширяющееся пространство бытия. Кон­текст же вносит динамический ресурсный хаос в упорядоченное знание и побуждает субъекта выходить за пределы наличного, пе-

¹ См.: Bourdieu P. Intellectual Field and Creative Project // Knowledge and Control L., 1971. P. 161-188.

² См.: Бахтин М.М. Проблемы творчества Достоевского. Киев, 1994; Он же. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М., 1990; Он же. Эстетика словесного творчества. М., 1986.

³ См.: Выготский Л.С. Мышление и речь// Собр. соч. М., 1982. Т. 2.

⁴ См.: Петров М.К. Самосознание и научное творчество. Ростов н/Д, 1991; Он же. Искусство и наука. Пираты Эгейского моря и личность. М., 1995; Он же. Фило­софские проблемы «науки о науке». Предмет социологии науки. М., 2006.

⁵ См.: Касавин И.Т. Миграция. Креативность. Текст. Проблемы неклассиче­ской теории познания.

Глава 6. Коммуникация и творчество

рерабатывая хаос в культурно упорядоченных и интерсубъектив­ных формах.

В общем виде творчество — свойство сознания в контексте дея­тельности и общения, которое проявляет себя в отказе от стерео­типов, в перестройке уже данного, в проектировании и конструи­ровании того, что отличается от наличного, в противопоставле­нии наличному и данному возможного и должного. Казалось бы, социальная эпистемология исследует зависимость знания от на­личного социального контекста и потому в принципе не интере­суется творчеством как тем, что этому контексту противоречит, что представляет собой реализацию некой внутренней «продук­тивной силы воображения». Это верно в том смысле, что социаль­ный эпистемолог не пытается залезть в черепную коробку гения и разгадать его «мозговые коды». Напротив, механизмы и результа­ты креативности ищутся «снаружи головы». Это означает внима­ние не столько к зарождению смутной догадки или внезапного ин-сайта, сколько к процессу обработки неопределенных состояний сознания с помощью имеющихся концептуально-образных средств, объективированных результатов культурной деятельно­сти. В принципе все равно, чтб рассматривается в качестве источ­ника новой идеи — процессы в сфере бессознательного/неосозна­ваемого или совокупность культурных ресурсов. То и другое неис­черпаемо и в значительной степени хаотично. Лишь старое воспроизводится по известному порядку, новое же всегда возни­кает из хаоса, во многом неподвластного анализу. И пусть культу­ра столь же неисчерпаема, как и природа, но систематизация арте­фактов, создание того, что можно назвать социокультурной кар­тиной мира, является задачей социальных и гуманитарных наук (психология, кстати, также изучает бессознательное не непосред­ственно, а путем анализа косвенных свидетельств - проективные методы, например).

Отсюда и специфика социальной эпистемологии, в рамках ко­торой изучается уже отчасти структурированный соответствую­щими науками хаос социальных предпосылок и культурных форм, выступающих как ресурс креативной деятельности. И если это и есть возвращение эпистемологии к анализу контекста обос­нования, то уже на новом уровне. Понятия открытия, изобрете­ния, новации вообще мыслятся как феномены сугубо социокуль­турные, отнесенные к некоторому уровню знания и способу его

Раздел 1, Категориальные сдвиги

бытия в обществе. Прозрения возникают у многих, но открытия­ми они становятся у единиц, способных придать им форму худо­жественного произведения или научной концепции. Догадки слу­чаются на бегу, второпях, но идеи формулируют в покое, за пись­менным столом. Новое — это нечто, уже доказавшее свою состоятельность в дискуссии с привычным и обоснованным ста­рым, и в этом смысле то, что уже создало себе систему обоснова­ния и даже свой собственный социальный контекст. Новое — это значимая и достойная альтернатива тому, что есть, а не всякая де­виация, странность, неожиданность. В этом смысле новое содер­жит в себе дистанцию не тол ько от старого, но и от своих истоков и предпосылок, что гениально выразила А. Ахматова в своих извест­ных строчках:

Когда б вы знали, из какого сора Растут стихи, не ведая стыда, Как желтый одуванчик у забора, Как лопухи и лебеда. Сердитый окрик, дегтя запах свежий, Таинственная плесень на стене... И стих уже звучит, задорен, нежен, На радость вам и мне.

Одновременно новое предстоит понять как новое лишь отчас­ти. Оно всегда «стоит на плечах гигантов», как сказал Исаак Нью­тон, т.е. систематически использует общедоступные наличные культурные ресурсы, а не только переписывает историю, создает собственную аудиторию и публику. Вероятно, все это отличает именно создание нового, поскольку оно осуществляется социо­культурным существом. Оригинальный творец, новатор, гений, сколь угодно решительно выходящие за пределы своего времени, тем не менее способны состояться только в коммуникативном контексте, т.е. диалоге с архетипами культуры и на фоне стереоти­пов толпы.

Иной раз в помощь новой научной идее привлекается «хорошо забытое старое»; так, Галилей обосновывал гелиоцентризм с по­мощью пифагорейских догадок. Или же в обществе обнаружива­ется стихийно-закономерное стремление к обновлению, и созда­ется теория революции, которая с определенной готовностью

Глава 6. Коммуникация и творчество 113

принимается этим обществом; так поступил К. Маркс. А можно отказаться от академической живописи, создавать странные и не­приемлемые для зрителей полотна, которые в дальнейшем совпа­дут с нарастающим протестом против классики и будут востребо­ваны сообществом в качестве символа нового канона — такова судьба В. Ван Гога. В любом случае «креативность» как понятие, процесс и результат окажутся результатами социально-эпистемо­логической интерпретации, или понятийного конструирования. Ведь уникальный артефакт и непостижимый процесс, ведущий к нему, будучи реконструированы как социокультурные феноме­ны, отчасти утрачивают оригинальность и авторство. Птолемей, Гален, Ньютон оказываются не столько первооткрывателями, сколько систематизаторами: «Для античной медицины Гален был тем же, чем был для античной астрономии его старший современ­ник и тезка Птолемей. И тот и другой стали непререкаемыми авто­ритетами в своих областях и оставались таковыми вплоть до эпохи Возрождения. Общее между ними заключалось еще и в том, что их влияние на последующую науку определялось не столько творче­ским характером их гения, сколько присущим им обоим даром систематизации и приведения в порядок большого числа данных: как "Альмагест" Птолемея сделал излишним изучение астроно­мических трудов прошлых лет, так и после Галена медицинские трактаты его предшественников сразу же стали ненужными»¹. Как полемически заостренно выразил это постмодернизм, легализа­ция креативного продукта предполагает утрату идентичности — «рождение читателя означает смерть автора»: творчество исчезает в коммуникации. Но исчерпано ли этим существо вопроса? За­крыт ли путь к альтернативной точке зрения?

Креативность смысла

В свое время дискуссия с Г. Б. Гутнером по поводу коммуника­тивной природы смысла² позволила мне несколько продвинуться в понимании этой проблемы. Так, нельзя не согласиться по пово­ду эвристичности различения габитуса и рефлексии как контек-

¹ Рожанский И.Д. Античная наука. М., 1980. С. 193.

² См.: Гутнер Г.Б. Смысл как основание коммуникативныхпрактик// Эписте­мология и философия науки. 2008. № 4 и дискуссию по этому докладу.

Раздел I. Категориальные сдвиги

стов смысла. Мыслительные процессы и в самом деле погружены в деятельность, коммуникацию и неявные слои сознания, а мысль только в абстракции можно отделить от условий ее протекания. Однако именно потому, что речь идет об абстракциях, а не о пси­хологической феноменологии мышления и сознания, такого рода отделение следует, как мне кажется, провести достаточно жестко и проблемно.

Что такое деятельность в рамках габитуса? Это по сути актив­ность в строгих рамках явных и неявных правил, социальных стандартов, неизменных и доминирующих условий. Отсюда сле­дует, что она выполняется полуавтоматически, с помощью следо­вания правилу, а не результатам мышления, т.е. смыслам. Но Г.Б. Гутнер пишет: «Такой мир действительно наполнен смыслом. Социализированный индивид понимает, как жить в этом мире, и каждый момент его деятельности оказывается осмысленным и уместным». Но позвольте, при чем тут смысл? Такая деятельность нуждается не в смысле, а в строгом следовании ритуалу; можно сказать даже резче: она лишена смысла, ибо никто ей смысл еще не придал путем процедуры осмысления. Конечно, смысл можно и нужно понимать не только в ментальных терминах как то, что существует исключительно в голове. Смыслы заложены в систе­мах коммуникации, в институтах, в результатах деятельности, по­скольку все это представляет собой формы реализации человече­ских интенций, целей, проектов. Однако даже здесь использова­ние смыслов невозможно вне «пропускания их через голову», вне сознательного промысливания, осмысления при построении той же коммуникации, деятельности или культурных артефактов. Смысл артикулируется человеком в речи, в актах именования, ин­терпретации, рассуждения и встраивается в те явления, которые без таких процедур смыслом не обладают. Поэтому не выход на границу габитуса лишает смысла нашу деятельность и коммуни­кацию, вносит хаос бессмысленности в наше сознание, как пола­гает Г. Гутнер. Напротив, сам габитус исключает смысл, посколь­ку он есть социальный эрзац смысла, лишенная сознания соци­альность и в этом отношении - совершенно невозможная абстракция.

Никоим образом нельзя сказать, что Григорий Борисович иг­норирует все сказанное выше. Как только он обращается к соот­ношению рефлексии и смысла, он обнаруживает решающую роль

Глава 6. Коммуникация и творчество 115

мыслительных механизмов в конструировании смысла. Так, не­понимание, недостаток смысла, полагает он, включает рефлек­сию, которая и восполняет смысловой дефицит. Конечно, реф­лексия вне социальной структуры, вне габитуальных механизмов есть тоже почти невозможная абстракция, ибо всякое мышление существует только в исторически и культурно определенных фор­мах, а не «вообще». Отсюда вытекает, что первично все же не от­сутствие или присутствие смысла, а рефлексивные процессы, которые постоянно порождают смыслы как раз потому, что в че­ловеческой жизни непонимание решительно преобладает над пониманием. Обычной ситуацией мышления, интерпретации, языкового и прочего общения является именно ситуация непони­мания, герменевтическая ситуация, которой соответствует и ко­торую обеспечивает развитая рефлексивная деятельность. Вне рефлексии нет не только понимания, но даже непонимания. Сле­довательно, конструирование, приписывание, формулирование смысла, будучи рефлексивными актами, являются условиями и основаниями смысла, а не наоборот.

Однако и это еще не главное. Г.Б. Гутнер, говоря о рефлексии, использует понятие «поле смыслов», связанное с картиной ми­ра, т.е. с устойчивым концептуальным образованием, характери­зующим уже не габитуальный порядок, а мыслительный строй, идеальные образцы. При этом он выносит за скобки то обстоя­тельство, что смысл отличается от значения как раз зависимостью от конкретного рефлексивного акта и в точном исполнении про­сто неповторим. Поэтому и процедура осмысления не есть ис­пользование уже готового смысла путем придания его бессмыс­ленному объекту. Творчество смысла - это всегда создание нового смысла.

В классическом субстанциалистском понимании смысл обще­значим, он либо имеет, либо не имеет места, и его нужно просто найти или отказаться от его поисков там, где его нет. Как убежда­ют нас сторонники истинно-теоретической семантики (truth-the­oretical semantics) Дэвидсона, смысл основан на совокупности И-предложений (T-sentences), т.е. таких, которые содержат дан­ный термин и одновременно соответствуют действительности (не в духе материалистического соответствия знания реальности, но как высказывания языка и метаязыка, по А. Тарскому). Такое псевдореалистическое представление о смысле - обобщение га-

Раздел I. Категориальные сдвиги

Глава б. Коммуникация и творчество

битуального опыта или опыта стандартных ситуаций понимания. Неклассическое же истолкование понятия «смысл» порывает с традицией отождествления стандартных коммуникативных си­туаций с ситуациями понимания. Стандартные ситуации характе­ризуются вовсе не тем, что в них смысл общезначим; напротив, в них смысла нет вообще. В таких ситуациях употребления языка нет понимания: вопросы и ответы собеседников автоматизирова­ны и никто не задумывается о смысле слов. Когда люди говорят, что они понимают смысл высказывания так же, как и другие, они имеют в виду некоторый тривиальный пласт значения и смысла, достаточный для стандартных ситуаций поведения и общения. В них люди действуют и мыслят по готовой схеме, а не экспери­ментируют, они играют социальные роли, а не реализуют свое творческое начало. Автоматизированное действие противится ос­мыслению в силу принципа дополнительности. Наивные читатели Витгенштейна заблуждаются: стандартное употребление слов не только не производит значения и смысла, но исключает их, подоб­но тому, как нельзя забивать гвоздь, думая о свойствах молотка.

И напротив, ситуация понимания возникает в результате во­проса о смысле. Вопрошая о назначении, цели, содержании зна­комых слов, действий и явлений, человек освобождается от соци­альных стереотипов и магии языка, которые рождают пустые абстракции и лишают смысла события реальной жизни. Нестан­дартные ситуации деятельности и коммуникации, требующие поисково-исследовательской активности в условиях многообраз­ного и меняющегося окружения, инициируют смысловое модели­рование, построение идеального плана, мысленный эксперимент. Простое понимание смысла слова еще не позволяет адекватно действовать. Лишь более глубокое понимание, оперативно учи­тывающее детали изменяющейся конкретной ситуации, влечет адекватное действие. Тем самым смысл утрачивает свойства суб­станциальности, общезначимости, данности, и в нем начинают проглядывать уникальность и функциональная изменчивость сознания, обусловленные конкретной культурной и экзистенци­альной ситуацией субъекта. Здесь и выясняется, что смысл не только не дан изначально, но и не задан однозначно; он задается всякий раз заново. Смысл — это идеальная схема и одновременно на­личный результат рекурсивных, все время повторяющихся ситуаций понимания и использования языка (слов, предложений, текстов).

Осмысленно только то, что осмыслено по-новому; восприятие смысла — всегда творчество, осмысление мира на свой лад; смыс-лообразование есть иносказание. Нельзя понять смысл, вложен­ный другим, не модифицируя его. Глубина понимания в пределе изолирует субъекта от других; мудрец живет в пустыне, наслажда­ется одиночеством и рассказывает непонятные притчи.

Итак, Г.Б. Гутнер, разграничивая габитуальный и рефлексив­ный опыт, различает тем самым стандартные и нестандартные си­туации мышления и понимания. На мой взгляд, в первом случае человек еще не поднимается до вопроса о смысле слов, действий и культурных артефактов, поскольку его жизнь определяется изна­чально заданными правилами и образцами. Они усваиваются сти­хийно, на примере, обладают действенностью и надежностью, не-проблематизированы и именно поэтому не нуждаются ни в каком понимании. Наиболее тривиальные смыслы вообще сводимы к остенсивным значениям. И, напротив, в нестандартных ситуаци­ях человек вопрошает о смысле потому, что не в состоянии понять или принять те очевидные смыслы, которые ему навязываются его прошлым опытом или социальным окружением. Отсюда нет ино­го выхода, кроме осмысления ситуации по-новому.

И сделав этот последний мыслительный ход, мы обнаружива­ем, что различение стандартных и нестандартных ситуаций пони­мания вообще теряет смысл. Подлинные ситуации понимания всегда нестандартны, ибо они неизбежно есть ситуации непони­мания и потому — творчества нового смысла. Смысл несубстан­циален, а функционален, не общезначим, а уникален, он не может служить абсолютно надежной основой чего-то, поскольку сам есть не более чем выражение незамкнутости, динамичности чело­веческого опыта.

Современная эпистемология, фокусируясь на природе твор­ческого познания, проблематизирует известные альтернативы индивидуализма и коллективизма, репрезентационизма и конст­руктивизма. Творчество располагается в пространстве между уни­кальностью творческой личности и механизмами социальных коммуникаций (социального признания), флуктуирует между «созданием неведомым образом того, чего нет» и «познанием то­го, что есть и как оно есть». Во всяком результате творчества мож-

 

Раздел I. Категориальные сдвиги

но обнаружить акт коммуникации (пусть в сколь угодно снятом или свернутом виде), а подлинная коммуникация немыслима без творчества смыслов. Помимо всего, внимание к коммуникатив­ному контексту позволяет дополнить дескриптивно-междисцип­линарное исследование творчества его экзистенциальной харак­теристикой как драматического единства стабильного и динами­ческого, дисциплины и свободы. Эту двойственность творчества выразил А. Блок в своей речи «О назначении поэта»: «Покой и во­ля. Они необходимы поэту для освобождения гармонии. Но покой и волю тоже отнимают. Не внешний покой, а творческий. Не ре­бяческую волю, не свободу либеральничать, а творческую волю -тайную свободу. И поэт умирает, потому что дышать ему больше нечем: жизнь потеряла смысл»¹. Задумываясь о загадке творчества и обнаруживая ее понятийные границы, эпистемолог переживает сходную ситуацию коммуникационного разрыва: он очаровыва­ется и тут же обрывает себя на полуслове.

¹ См.: Блок А. Собр. соч. В 8 т. Т. 6. М.; Л., 1983. С. 168.