Виды почитания звезд в древнем мире

Давайте снова обсудим, что означает это развитие в кон­тексте древней религии и космологии. Обожествление не­бес или глав небесных тел является по вполне естествен­ным причинам, действующим во вселенной, элементом во всех древних религиях (за исключением одного лишь иудаизма).

Жилище света и, в своих величайших звездах, источ­ник тепла, что питает жизнь на земле; движение небес — источник смены времен года, управляющей ритмом зем­ного существования; сами непосредственно величествен­ные, благодаря зрелищу их значительности, красоты и от­даленности; неиспорченные и чистые; объединяющие ве­личественность, бесконечность и закон в видимой фор­ме — небеса были естественным объектом всего высшего почитания, поскольку они поднялись над поклонением хтоническим силам. Аристотель пошел дальше, провозг­ласив, что зрелище звездного неба было одним из двух ис­точников религии (другой — сновидения; fr. 14, Cicero Nat. Deor. II. 37. 95); и автор трактата «О космосе» при­водит (гл. 6) свидетельство человечества: не воздеваем же мы все в молитве руки к небесам?

Солярный монотеизм. В первичной форме культы не­бес, солнца и луны занимают естественно высокое поло­жение вместе с остальными небесными светилами, в осо­бенности с пятью другими планетами и двенадцатью зна­ками Зодиака, добавляемыми в различных ролях. Иерар­хия, таким образом, предлагается с самого начала, и одна из линий развития — очевидно высокое положение солн­ца, постоянно подчеркиваемое. При определенных усло­виях это может привести к роду солярного монотеизма или пантеизма, который, вкратце воплощенный уже в солнеч­ной религии Аменхотепа IV, во времена Римской империи, к которым мы обращаемся, поднялся до выдающегося по­ложения в форме сирийской солнечной религии и за это время даже стал в чем-то подобен государственной рели­гии кесарей.

Астрологический плюрализм. Другая линия, по кото­рой развивалось почитание звезд, представлена позднева-вилонской религией, наиболее выражение почитающей звезды в античности. В размышлениях касты жрецов, ко­торые в связи с падением вавилонской монархии больше не были теологическими попечителями политической си­стемы, взывающей к небесной монархии, произошло спе­цифическое выравнивание изначальной иерархии небес­ных сил с сохранением, однако, их множественности: фи­гуры солнца и луны как равные среди остальных планет; глава божеств древнего вавилонского пантеона, лишенных их отдельных личностных особенностей, предназначался для твердо определенных функций и в этих функциях отождествлялся с семью планетами как единственными оставшимися силами. В связи с этой деперсонализацией в большей степени на передний план вышла сторона зако­на и надежной правильности. Научная астрономия, дол­го создававшаяся в Вавилоне, соединилась с ее престижем и знаниями в этом религиозном процессе. Таким образом, возникло понятие взаимодействия неизменного числа обезличенных сил, которые вместе составляют систему правления, которой подчиняются все происшествия. Эта система космического правления имеет своего двойника в систематизированном корпусе человеческого знания, ин­тересующегося этим правлением. Иными словами, рели­гия стала астрологией.

Со времен Диадохии вавилонская астрологическая ре­лигия сильно продвинулась по направлению к западу. По­всюду в Элладе, особенно в Египте, астрологические идеи и астрологическая практика приобретали влияние, и они создали основу, хотя и не конечную суть, для понятия гно­стического гемармена. Процесс, описанный здесь, являл­ся процессом великой общей значимости. И первое время в истории человечества мир в каждый момент рассматри­вался как неизбежный результат действия множества кос­мических сил, которые просто по воздействию данного им качества и по правилам своих движений, т. е. не внезапно, влияли друг на друга и вместе определяли ход вещей в наи­более специфических событиях на земле. Здесь теоретичес­кая абстракция прошла долгий путь от изначальной инту­иции астральной естественной религии. Это воздействие небесных сил, которое или прямо ощущалось, или в ми­фическом воображении легко ассоциировалось со своими видимыми результатами, дало возможность определить роли в системе судьбы, в которой изначальные объекты с их разумными особенностями больше не фигурируют, но существуют просто как знаки для общего закона, который они навязали. Солнце, например, больше не солнце конкретного опыта и природной религии, а бог, который дает свет, тепло, жизнь, но также обжигает, посылает мор и смерть, который победно поднимается из ночи, опускает­ся, чтобы перелететь зиму, и обновляет природу: он теперь единственный из ряда однородных сил, почти цифра в под­дающемся вычислению наборе определяющих факторов. И он наделяется значением этой цифры, а не изначально феноменальным качеством, как теперь представляется.

Это исчезновение природного качества отодвигает то, что было бы сильнейшим препятствием к уничижительной пе­реоценке астрального пантеона. Как простое представление абстрактной судьбы, отъединенной от непосредственного, наивного появления небесного зрелища, система может быть свободно приспособлена к противоположному миро­воззрению. В сущности, астрологический взгляд на мир был уже двусмысленным; и до некоторой степени фаталистичес­кое осознание подчинения строгой необходимости и пассив­ность, на которую, по-видимому, осуждается человек, иг­рали на руку гностическому перевороту в общем отноше­нии к миру. Но сама астрология не была этим переворотом. Новый действенный принцип оценки с новым специфичес­ким значением был необходим, чтобы наполнить ценност­но-пустые формы астрального символизма новым опреде­ленным значением, заставить их выражать большее, чем просто космический взгляд. Этот гностицизм действительно выходит за пределы космической системы и из этой трансцендентности оглядывается на нее.

Философская звездная религия. Наконец, мы отмеча­ем третью линию развития почитания звезд в античнос­ти: оценка звезд в греческой философии. Здесь проявля­ется не эмпирическая роль небесных тел в поддержании жизни, как в природной религии, не их роль в человечес­кой судьбе, как в астрологии, но их примерное существо­вание, которое делает их объектами почитания. Чистота к. субстанции, совершенство их кругового движения, бес­препятственность, с которой в этом движении они следу­ют своим законам, безошибочность их бытия и непрелож­ность их хода — все эти атрибуты делают их в понимании греческой философии «божественными», что является здесь безличным онтологическим предикатом, свойствен­ным объекту, обладающему подобными качествами, что обычно происходит с выдающимся положением бытия. Среди этих атрибутов первое место занимают постоянство бытия и бессмертность жизни. Звезды, следовательно являются божественными, в первую очередь благодаря не их действию, но тому ряду, который они занимают в иерархии вещей согласно их имманентным свойствам. И существуют свойства порядка, вечности и гармонии, которьи составляют «космический» характер Всего вообще: и он и представлены наиболее безупречно и полно. Для человека, следовательно, они выступают против всех ограничений и нарушений земных процессов, убедительно вы являющих космос как таковой, видимое доказательств, его божественности, зрелище которой убеждает наблюдателя в том, что так часто представлялось непонятным здесь внизу. За пределами этой идеальной значимости их совершенство является также настоящей гарантией продол жения всего, т. е. вечности космического движения и жизни. Таким образом, они являются наиболее сильным убеждением, которое способно постигнуть греческое заявление о мире.

Здесь снова появляются семь планет, или, скорее, семь сфер, в которых они размещены, окруженные самой отдаленной от центра сферой неподвижных звезд, которые с их взаимно гармоничными движениями составляют эту систему, удерживая ход вселенной. Они двигаются со гласно закону, или что то же самое, согласно разуму, по скольку разумность их закона предполагает разум в их действиях. Степень разумности, принимая во внима­ние оставшееся во внутренней рациональности, являет­ся мерой оценки бытия; и по только что отмеченному зак­лючению, она также является мерой разумности, нахо­дящейся в самом объекте. (Согласно современному взгляду, это просто мера разумности познающего субъек­та.) Понимание рациональности звездных движений по законам математики, следовательно, является ничуть не меньшим, чем общность человеческой разумности и бо­жественной разумности.

Пифагорейцы находили в астральном порядке пропор­ции гармоничной музыкальной схемы и соответственно в действии называли эту систему сфер harmonia, то есть подгонка множества в объединенное целое. Таким обра­зом, они создали наиболее очаровательный символ гре­ческого почитания космоса: «гармония», вытекающая из неслышимой «музыки сфер», является идеализирован­ным выражением того же самого явления неоспоримого порядка, которое астрология в своем контексте подчер­кивает менее оптимистично. Философия стоиков ста­ралась объединить идею судьбы, как предлагалось совре­менной им астрологией, с греческим понятием гармонии: гемармен стоиков является практическим аспектом гар­монии, т.е. его действие как оно влияет на земные усло­вия и на кратко живущие здесь бытия. И так как движе­ния звезд приводятся в действие космическим логосом и этот логос функционирует в мировом процессе как про­видение (пронойя), отсюда следует, что во всей этой мо­нистической системе сам гемармен и является проной-ей, то есть судьбой и божественным провидением в одно и то же время. Понимание этого и добровольное согласие с этой судьбой таким образом понимается как разумность всего, отличающая мудрого человека, который несет не­счастья своей собственной судьбы как цену, уплаченную за часть гармонии целого.

Существование целого как такового, однако, является конечным и более не вызывающим вопросов, оправдыва­ющим себя завершением этой теологической схемы: во благо космоса составляющие его части существуют как члены, живущие на благо всего организма. Человек явля­ется таким членом, и по названной причине подгоняется к целому; но никоим образом не являясь высочайшей фор­мой бытия, он и не венец природы, и космос создан не для его блага.

Со времен Посидония (один из философов-учителей Ци­церона, первый век до н. э.), повышение разумности звезд­ных религий окрашивается энтузиазмом, выдающим вос­точное влияние, и предполагает иногда характерные черты мистического ухода от несчастья земного существования. Астральный мистицизм развивался в Стое, еще не ломая ог­раничений космического монизма.

ГНОСТИЧЕСКАЯ ПЕРЕОЦЕНКА

По отношению к всему этому комплексу почитания звезд гностический дуализм приходит как новый принцип значения, присваивает элементы, которые он может ис­пользовать для своих целей, и подвергает их радикальной переинтерпретации. В особенности гностическое исполь­зование привлекала астрологическая схема, оставлен­ная деперсонализацией вавилонской религий, и из нее переносила ценности в новый контекст. Царство астраль­ных объектов как символ общего космического закона ста­ло настолько формализованным, что оно могло по жела­нию наполняться различным количественным содержани­ем. Это содержимое могло в конечном итоге быть функцией того, как постигался мир в его основном теологическом качестве. Таким образом, гностический дуализм, принимая планеты в той роли, в которой он нашел их, а именно в стро­гом космическом правлении, делает их вследствие этой ис­тинной роли крайним выражением всего антибожествен­ного, которое мир как таковой теперь представляет. При всей зависимости от материала традиции, не развитие, а только радикальный перелом приводит от позиции звез­дной религии к гностической концепции астрального прав­ления. Неизбежный закон космического владения, кото­рый даже в смешении почитания и страха, характеризую­щем астральный фатализм, сделал звезды высшими божествами, теперь возбудил неистовый протест нового осознания акосмической свободы, которая переместила их во вражеский стан. По каким бы то ни было причинам пе­реживание этого «порядка» превратилось из почтительно­го в ужасный. Всеобъемлющая необходимость правления стала позором сил, развивших ее. Новый дуализм, так ска­зать, «заключил в скобки» целую вселенную со всей ее гра­дацией низших и высших уровней и переместил ее в целом лишь по одну сторону дуализма. Архитектура сфер, разра­ботанная традиционной космологией, сохранилась; но не­смотря на то, что она включала в себя божественное, она теперь ополчилась против божественного, которое было окончательно размещено за ее пределами. И несмотря на то, что небесные сферы представляли божественность кос­моса в ее чистоте, они теперь наиболее эффективно отдели­лись от божественного. Окруженные сотворенным миром, они сделали его тюрьмой для частиц божественного, кото­рые были пойманы в ловушку этой системой.

Мы можем представить, что чувства гностических людей обратились к звездному небу. Как должно быть зло его вели­колепие, смотрящее на них, как встревожена его обширность и непреклонна непреложность его хода, как жестока его не­мота! Музыка сфер больше не слышна, и восхищение совер­шенством сферической формы уступает место совершенно­му ужасу, направленному на порабощение человека. Благо­честивое изумление, с которым первый человек взирал на высшие области вселенной, превратилось в чувство давления от железного свода, который удерживает человека изгнан­ным из его дома за пределами. Но это «за пределами» дей­ствительно определяет новую концепцию физической вселен­ной и положение человека в ней. Без запредельного мы не имеем ничего, кроме безнадежного мирового пессимизма. Его трансцендентное присутствие ограничивает содержимое кос­моса, который оказывается только частью реальности, от ко­торой, следовательно, можно уйти. Царство божественного начинается там, где кончается космос, т. е. за восьмой сфе­рой. Общий гностический взгляд не пессимистический, не оптимистический, но эсхатологический: если мир плох, су­ществует благость Бога, находящегося за пределами мира; если мир тюрьма, существует альтернатива ему; если чело­век заключен в мире, существует спасение из тюрьмы, и сила, что спасает. Это проявляется в эсхатологической напряжен­ности, в полярности мира и Бога, которой гностический кос­мос придает религиозное качество.

Мы уже видели в предыдущих главах, что в этой проти­воположности космические силы подвергаются новой ми­фологической персонификации. Пугающие особенности ар­хонтов далеки от простого символизма абстрактной косми­ческой необходимости: они своевольные, антибожественные фигуры и развивают свое правление со всей целеустремлен­ностью и страстью, основанными на их эгоизме. Таким об­разом, после философической и астрологической абстрак­ции эллинистической спекуляции звездные боги получают новую конкретность в мифическом воображении — не в воз­вращении к «естественному» воззрению ранней мифологии, но в дальнейшем движении от него. Это — просто один при­мер того факта, что в эллинистической среде гностицизм действовал как источник нового мифотворчества. Но сле­дует отметить, что эта новая мифология, несмотря на неко­торые подлинно «первичные» творения, была вторичной в том, что она вытекает из более древней мифологической тра­диции и строит новую объектную систему из сознательно преобразованных элементов сложного наследия. В этой свя­зи высокое положение, соответствующее астральным силам, является не совсем верным выбором гностических создате­лей мифа: новая система ценностей требовала превращения их первозданной роли в функцию. Их высокое положение было в такой же степени негативным, как оно было пози­тивным прежде.