Глоссарий мандейских терминов

Живая вода. Текущая вода представляет собой великий источник и вливается в потоки, которые мандеи на­зывают «Иордан» (возможно, указание на географи­ческий источник мандейского общества). Она может использоваться исключительно в ритуальных целях, т. е. для частых крещений, которые являются главной особенностью мандейского культа. По этой причине мандеи могут селиться только близ рек. Выражение «живая вода» взято, вероятно, из Ветхого Завета (см. Быт. 26:19, Левит 14:5,50). Противоположностью является стоячая вода и взбаламученная вода моря — см. «Мутная вода».

Кушта. Истина, истинность, истинная вера; также предан­ность и искренность в отношениях верующих с выс­шим Бытием и друг с другом. «Пройти Кушту» —зна­чит обменяться братскими объятиями. Иногда персо­нифицируется.

Мана. Духовное бытие чистой божественности, также бо­жественного духа в человеке: Великий Мана (также Мана Славы) — высшее божество. Первоначальное значение, возможно, «сосуд», «кувшин».

Манда д'Хайе. «Познание жизни»: гносис, персонифици­рованный в центральном божественном образе Спаси­теля в мандейской религии, вызывается Жизнью в миры света и посылается в нижний мир. Данное сочетание используется исключительно как имя собственное.

Манда. Познание: эквивалентно греческому гносис.

Миры. Almaya может означать «бытия», а иногда, несмот­ря на множественное число, обозначать «мир» в единственном; обычно число, имеющее в данном случае раз­личные значения, не столь важно.

Море Саф. Красное море, через которое дети Израиля проходили при исходе из Египта: в гностической, как и в александрийско-иудаистской спекуляции оно ал­легорически соотносится с исходом души из тела или из мира, так что Красное море стало символом для вод, разделяющих этот и другой миры. При легкой перестановке гласных из саф (красный) в соф (конец) море Саф может интерпретироваться как «море кон­ца», т. е. смерти.

Мутная вода. Взбаламученная вода, букв, «вода Бездны [или Хаоса]»: изначальный материал мира тьмы, с ко­торым смешивается живая вода.

Племя душ. Название для всех верующих, т. е. мандеев.

Птахил. Один из Утр; как исполнитель космогонических замыслов группы Утр наиболее прямо связан с форми­рованием этого мира: он, таким образом, является мандейским Демиургом; Имя Птах-ил образовано от слияния имени египетского бога-ремесленника Пта­ха с семитским суффиксом -ил («бог»). То, что имя для Демиурга было взято из египетского пантеона, связа­но, без сомнения, с символической ролью Египта как представителя материального мира (см. «Море Саф»; ср. с. 117 f.).

Руха. «Дух», более полно также Руха д'Кводша, «Святой Дух» (!), важнейший женственный демон у мандеев, мать семи планет и зла (объяснение см. гл. 3, прим. 25).

Твердо стоящий, непоколебимый. Почти идентично «бла­женному», обозначает главным образом высочайшего и безупречного Утру.

Тибил. Ветхозаветное tevel, «земля», «terrafirma» ис­пользуется мандеями как название земного мира, все­гда с оттенком низменности, противопоставляемой чи­стоте божественного мира.

Утра. Имя божественных существ, находящихся ниже Ве­ликого Мана и Первой Жизни, сравнимые с ангелами и архангелами иудаистского и христианского знания. Оно вытеснило общее семитское mal'ach для обозначения ангела, использующееся во всем Ветхом Завете: там, где более древний термин появляется в мандейских трудах, он обозначает волшебных духов или духов зла. Букваль­ное значение слова Утра — «благополучие», изобилие, обозначающее эти сущности как эманации божествен­ной полноты. Они порождаются (отчасти в порядке опос­редованного спуска) в пределах мира света и в своей цельности, каждый в своем ш'кина, устраивают мир. Некоторые из них, однако, подвержены ошибкам (см. «Твердо стоящий»).

Ш'кина. «Обитель» бытия света (напр. Жизни, отдельного Утры): мандеями главным образом использовалась в буквальном смысле, с оттенком великолепия как свет­лой ауры, окружающей эти бытия, подобно жилищу; иногда, однако, также и в персонифицированном смыс­ле, который термин приобрел в иудаистской мысли (ср. у Мани ш'кинас, эквивалент «зонам», персонифициро­ванным силам, окружающим высшее божество).

Энос (или Енос). «Человек», один из Утр, вечный, но вре­менно существующий в мире тьмы.

Часть вторая

Гностические системы мысли

После обзора семантических элементов, которые под­черкивают скорее общую основу, а не различия в вероуче­ниях гностической мысли, мы теперь обращаемся к боль­шим единицам теории, в которых гностический взгляд на вещи представлял собой тщательно разработанные, то есть осознанно сконструированные, системы гностической спекуляции. Из большого их числа мы можем выборочно представить здесь основные характерные типы, — сооб­ражения объема обязывают нас жертвовать некоторыми мифологическими деталями.

Гностическая спекуляция имеет своей целью устано­вить основные принципы гностического взгляда на вещи. Он, как мы уже видели, заключает в себе определенную концепцию мира, человеческой чуждости ему и надмирной природы божественности. Эти догматы представляют видение реальности здесь и сейчас. Но то, что существует, особенно если оно интересует нас, должно иметь историю, где описывается его происхождение и объясняются «не­естественные» условия его формирования. Тогда задачей рассуждения является оценка настоящего положения ве­щей через историческое изложение фактов, отделение его от первоначал и отсюда объяснение его загадки — иными словами, выведение видения реальности в свет гносиса. Манера, в которой выполняется эта задача, устойчиво ми­фологическая, но в результате миф, вне зависимости от об­щего плана, во многих случаях является продуктом сво­бодного измышления отдельных авторов со всеми их за­имствованиями из народной традиции, но не продуктом фольклора*. Его символизм тщательно продуман, и в ру­ках выдающихся строителей систем становится управля­емым с большой виртуозностью инструментом изложения изощренных идей. Мифологический характер этих спеку­ляций, тем не менее, не следует недооценивать. Драмати­ческая природа и психологическая значимость сообщае­мых истин требовали такого средства, в котором персони­фикация — законная форма выражения. Последующее исследование мы начнем с относительно простых образ­цов гностической теории и перейдем к более изощренным.

СИМОН ВОЛХВ

Отцы Церкви определяли Симона Волхва как отца всех ересей. Он был современником апостолов и самари­тянином, а Самария была печально известна своей непо­корностью в религиозном плане и подозрительностью по отношению к ортодоксам. Когда апостол Филипп при­шел туда проповедовать евангелие, он нашел движение Симона в полном разгаре; Симон говорил о себе с людь­ми, с ним согласными, что он есть «великая сила Божия» (Деяния 8:10). Это означает, что он проповедовал не как апостол, а как мессия. Рассказ о его последующем обра­щении, даже без факта крещения, должен быть неверным (если Симон из Деяний и ересиарх Отцов действительно одно и то же лицо, что достаточно сомнительно), так как ни в одном из ересиологических отчетов о симонианском учении второго и третьего веков нет указания, что роль Иисуса признавалась сектой, за исключением того, что Симон представлял собой его воплощение. Благодаря всем отчетам — даже если мы сделаем скидку на то, что рассказ в Деяниях относится к другому человеку, а гностический проповедник с таким же именем существовал на одно-два поколения позже — мы узнаем, что симонианство было с самого начала и оставалось конкурирующей миссией, возникшей из очевидно независимого первоисточника; то есть говорим, что Симон не был христианином-дисси­дентом, и если Отцы Церкви отвели ему роль архиерети­ка, они косвенным образом признали, что гностицизм не был христианским феноменом. С другой стороны, выраже­ния, в которых Симон говорил о себе, засвидетельствова­ны языческим писателем Цельсом, общавшимся с псевдо­мессиями, все еще кишевшими в Финикии и Палестине в его время, около середины второго столетия. Он сам слы­шал многих из них и записывал типичные проповеди:

Я есмь Бог (или сын Бога, или божественный Дух). И я пришел. Мир уже разрушается. И вы, о люди, существуете, чтобы погибнуть из-за вашего беззакония. Но я хочу спас­ти вас. И вы видите меня вновь вернувшимся с силой небес­ной. Блажен тот, кто поклоняется мне сейчас! Но я пре­дам вечному огню всех остальных, и города, и страны. И лю­ди, которые не успели оплатить свои долги, будут тщетно раскаиваться и терзаться. Но я оберегу тех, кто уверовал в меня.

Единственной особенностью земного путешествия Си­мона было то, что он брал с собой женщину по имени Еле­на, которую, по его словам, он нашел в публичном доме в Тире, и она, по его мнению, была спасенным им самым пос­ледним и самым непритязательным воплощением падшей «Мысли» Бога, а также средством спасения для всех, кто верит в них обоих. Следующее толкование объяснит содер­жание доктрины этой рекламной компании; красочность и бесстыдство этой демонстрации должны быть интерес­ны и сами по себе.

Развитая симонианская доктрина, были ли это его соб­ственная работа или его школа, сохранилась благодаря множеству более поздних писателей, начиная с Юстина Мученика (Justin Martyr) и включая Иринея, Ипполита, Тертуллиана и Епифания. Источником большой ценнос­ти являются Труды — Признания и Проповеди, приписы­ваемые Клименту Римскому и поэтому называемые «Кли-ментины» и «Псевдо-Климентины». Мы приводим здесь синтез всех этих отчетов, лишь случайно указывающий на определенные источники.

«Существует одна Сила, разделенная на верхнюю и ниж­нюю, порождающая себя, растящая себя, ищущая себя, на­ходящая себя, являющаяся своей собственной матерью, своим отцом... своей дщерью, своим сыном... Единый, ко­рень Всего». Этот Единый, раскрывающий все, — «тот, кто стоит, стоял и будет стоять: он стоит над несотворенной Силой; он стоял под потоком вод [т. е. миром материи], рож­денный по образу; он будет стоять над блаженной бесконеч­ной Силой, когда его образ станет совершенным» (Hipol. Refut. VI. 17.1 - 3). Как произошло это саморазделение на верх и низ? Иными словами, как изначальное Бытие объяс­няет себе необходимость своего последующего самовосста­новления? Это характерная черта следующей спекуляции о том, что мир тьмы, или материи, не изначально предпо­лагал противопоставление первичному бытию, но этот ду­ализм существующей реальности происходит из внутрен­него процесса внутри самого божества. Это отличительная особенность сирийского и александрийского гносиса и его основное отличие от иранского типа гностической спеку­ляции, который начинается с дуализма пред-существующих принципов. Очень проницательный отчет по саморазделению божественного единства, приписываемый Симо­ну, найден сравнительно недавно у Ипполита, который скопировал его из трактата, названного «Великое толкова­ние»; упрощенный до некоторой степени, он содержит при­мерно следующее:

Один корень — бездонная Тишина, предсуществующая беспредельная сила, пребывающая в одиночестве. Она приводит в движение сама себя и предполагает определен­ный аспект при повороте к Размышлению Шуе, т. е. Ра­зум), из которого приходит Мысль (Эпинойа), постигае­мая в одиночестве. Разум и Мысль больше не одно, но два: в его Мысли Первое «являет себя и таким образом стано­вится Вторым». Поэтому через акт рефлексии неопреде­ленная и только негативно описываемая сила Корня обо­рачивается позитивным принципом, связанным с объек­том его размышления, даже если объектом является он сам. Он все еще Единственное, в чем содержится Мысль, но он уже разделен и уже не представляет собой изначаль­но целого. Теперь весь результат, здесь и в других спеку­ляциях этого типа, зависит от того факта, что греческие слова эпинойа и Эннойя, подобно более частой в других системах софии (мудрости), являются женственными, и подобное справедливо для древнееврейских и арамейс­ких эквивалентов. Мысль, порожденная изначально Еди­ным, находится во взаимосвязи с женским принципом; а ответ на ее способность занимать Разум (Нус) предпола­гает мужскую роль. Его именем становится «Отец», когда Мысль зовет его так, значит она адресована ему и являет­ся ему в его порождающей функции. Поэтому первона­чальное расщепление происходит от Нуса, «выявившего себя из себя и представившего себе свою собственную мысль». Явная Эпинойа созерцает Отца и прячет его в себе как творческую силу, и так изначальная Сила вовле­чена в Мысль, составляя андрогенное сочетание: Сила (или Разум) является высшим, а Эпинойа — низшим элемен­том. Хоть и слитые воедино, они в то же время противопо­ложны друг другу, и через их двойственность становится заметным расстояние между ними. Высший принцип, ве­ликая Сила, является в таком сочетании Всеобщим Разу­мом, управляющим всем и мужественным; низший прин­цип, великая Мысль, порождает все и женственна.

И следовательно — если мы обратимся к более досто­верным источникам — персонифицированная женская фигура Эпинойи (или, альтернативно, Эннойи), вобрав­шей в себя порождающую силу Отца, является субъек­том дальнейшей божественной истории, которая была начата первым актом рефлексии. Эта история — история творения или серии творений, и специфически гности­ческой особенностью процесса является то, что это исто­рия прогрессирующего ухудшения (отчуждения), в кото­ром Эпинойа, носитель творческих сил, отделенных от их источника, теряет контроль над своими собственными творениями и все в большей степени становится жертвой порожденных ею сил. Все это вместе с падением, страда­нием, упадком и возможным освобождением этой жен­ственной ипостаси божественного и становится предме­том более поздних сообщений о Симоне. По-видимому, не имея в своих источниках ничего подобного концептуаль­ной дедукции Великого Толкования, они вводят жен­ственную сущность простым утверждением, что она — «первая Мысль Его (божественного) разума, вселенская мать, через которую Он в начале решил сотворить анге­лов и архангелов». Рассуждение идет далее: «Эта Эннойя, выросшая из Него и воспринявшая замысел Отца, опу­стилась в нижние области и, ожидая Его, создала анге­лов и силы, которыми потом был сотворен этот мир. Пос­ле она понесла их дальше, и они удержали ее из зависти, потому что они еще не хотели задумываться о дальней­шем. Отцу они были совершенно неизвестны: его Мысль, однако, была задержана этими ангелами и силами, произошедшими от нее и спущенными с высочайших небес в космос. Постоянно страдая от их оскорблений, она не могла вернуться вверх к Отцу, и это зашло так далеко, что она была даже заключена в человеческую плоть и пе­реселялась столетиями, как из сосуда в сосуд, в различ­ные женские тела. И с тех пор все Силы соперничают за ее владения, смута и война царят у тех народов, где она появляется. Так, она была той Еленой, из-за которой раз­горелась Троянская война, и потому греки и варвары со­зерцали лишь призрак истинной Елены. Переселяясь из тела в тело, страдая от оскорбления в каждом, она нако­нец стала блудницей в публичном доме, и это «последняя овца». Для ее блага Бог сошел в Симона; и главный пункт последнего евангелия состоял в точном провозгла­шении того, что блудница из Тира, путешествующая с ним, была падшая Эннойя высшего Бога, т. е. его само­го, и что спасение мира было равно ее спасению. Мы дол­жны добавить к этому сообщение, цитируемое из Иринея (et al.), что в устах Симона каждое «он» или «Его» в обра­щении к божественному Отцу было «Я»; то есть он про­возгласил себя Богом абсолютного начала, «Тем, кто сто­ит», и рассказал о порождении Эннойи, творении анге­лов через нее, и даже косвенно — о недозволенном сотворении ими мира как о своих собственных деяниях. «Поэтому [он говорит] он пришел, первый поднял ее и освободил ее от оков, и потом принес спасение всем лю­дям через познание его. И поскольку ангелы дурно управ­ляли миром, потому что каждый из них жаждал господ­ства, он пришел, чтобы сделать все правильно, и спустил­ся, изменяя себя и приспосабливая себя к добродетелям, силам и ангелам, так что (в конечном счете) среди людей он явился как человек, хотя и не был им, и мыслил себя страдавшим в Иудее, хотя он и не страдал». (Связь с Иису­сом более отчетливо проявляется в утверждении Симона, что он, сам высшая сила, появился в Иудее как Сын, в Самарии как Отец, а в других странах — как Дух Святой.) Трансформация Спасителя при его спуске через сферы — широко распространенный мотив гностической эсхатоло­гии, и Симон, согласно Епифанию, описывает это следую­щим образом:

В каждом небе я принимал другую форму, соответству­ющую форме бытия каждого неба, так что я мог оставать­ся скрытым от правящих ангелов и спуститься к Эннойе, которая называется также Пруникос и Святой Дух, че­рез которую я сотворил ангелов, которые потом сотвори­ли мир и человека.

(Наег. XXI. 2. 4)

Продолжаем отчет Иринея: «Пророки произносят свои предсказания, вдохновленные ангелами, сотворившими мир; те же, кто верит в него и его Елену, больше не нужда­ются в их руководстве и могут свободно делать, что им нра­вится. Его милостью человечество было спасено, но не бла­годаря праведным деяниям. Не существует дел, по приро­де своей хороших [или плохих], но они таковы волей случая, так как ангелы, сотворившие мир, распорядились им как хотели и заповедями этого рода поработили челове­чество. Посему он обещал, что мир исчезнет и что его са­мость освободится от владычества тех, кто сотворил мир» (Iren. Adv. Haer. I. 23. 2 - 3). Елена Симона также называ­лась Бе1лпл (Луна), что предполагает мифологическое про­исхождение данной фигуры от древней богини луны58. Чис­ло в тридцать учеников, подобно отмеченному в Призна­ниях, также предполагает лунное происхождение. Эта особенность, как мы увидим, сохранилась в спекуляции о плероме у валентиниан, где София и ее супруг — последние два из тридцати Эонов. Основой для переноса лунарной темы в символизм спасения являются убывание и прибы­вание луны, которые в древней мифологии иногда представ­лялись как похищение и возвращение. В гностической спе­куляции «Луна» — просто эзотерическое имя для фигуры: ее истинное имя — Эпинойя, Эннойя, София и Святой Дух. Ее изображение в виде шлюхи предназначено показать ту глубину падения, на которую погрузился в ходе становле­ния божественный принцип, вовлеченный в творение.

Полемика «Псевдо-Климентин» подчеркивает антииудаистский аспект учения Симона. Согласно этому источни­ку, он исповедует «силу неизмеримого и несказанного све­та, значимость которого непостижима, которого не знает ни Сила создателя мира, ни давший законы Моисей, ни ваш учитель Иисус» (Rec. II. 49). В этом полемическом контек­сте он назвал высочайшего из ангелов, сотворившего мир и разделившего его между остальными, и сделал его Богом иудеев: из семидесяти двух наций земли именно иудейский народ связал с ним свою судьбу59 (цит. соч. 39). Иногда, про­ходя мимо фигуры Эннойи, он просто утверждает, что этот Демиург был изначально послан благим Богом создать мир, но создал себя здесь как независимое божество, то есть при­своил себе Высшую Справедливость и держит в плену свое­го творения души, которые принадлежат высшему Богу (цит. соч. 57). Тот факт, что где бы ни говорилось о похи­щении Эннойи, оно связывается со множественностью душ, показывает, что Эннойя — это общая Душа, с которой мы встречались, например, в «Псалме» наассенов: ее воплоще­ние в Елене из Тира добавляет, таким образом, своеобраз­ный штрих к образу Симона.

Что касается характера мирового бога, Симон — как позднее, с особенной страстностью, и Маркион — выводит его несостоятельность из самого характера его творения, а его естественную ограниченность противопоставляет «благу» трансцендентного Бога через понятие «справед­ливости», понимаемой ошибочно как образ времени, (К рассмотрению этого контраста мы обратимся более под­робно в связи с Маркионом). Мы уже увидели, что анти­номия, возникающая в результате такой интерпретации мирового бога и его законов, прямо приводит к вольноду­мию, которое мы обнаружим у других гностических сект в виде полностью созревшей доктрины.

В заключение давайте послушаем, что Симон говорит Петру о новизне своего учения: «Ты действительно так оше­ломлен, что затыкаешь свои уши, чтобы их не оскверняло богохульство, и обращаешься в бегство, ничего не найдя в ответе; и те, кто не думает, согласятся с тобой и одобрят как тебя, так и учение, которое им знакомо: но меня они будут проклинать, как того, кто исповедует новые и неслыхан­ные вещи» (цит. соч. 37). Эта речь звучит слишком искрен­не, чтобы быть придуманной противником, подобным ав­тору «Климентин»: полемика этого рода действительно про­исходила, если не между Симоном и Петром, то между их последователями первого или второго поколения, и соот­ветственным образом приписывалась первым действую­щим лицам. Что же это за «новые и неслыханные» вещи? В конечном счете ничего, кроме исповедания трансценден­тной силы вне создателя мира, которая в то же время мо­жет проявляться в мире даже в низших формах, и если она познаваема, то невозможно пренебрегать ею. Короче гово­ря, неслыханное — протест против мира и его блага во имя абсолютной духовной свободы.

Симон путешествовал как пророк, чудотворец и чародей, весьма вероятно, с большой долей рекламы. Сохранившиеся источники, разумеется, христианские, рисуют не слишком лицеприятную картину его личности и его дел. По их мне­нию, он представал даже перед императорским двором в Риме и потерпел фиаско, когда пытался летать60. Интересно, хотя и далеко от нашей темы, то, что в латинском окружении Си­мон использовал прозвище Фаустус («благодатный»): это в сопоставлении с его постоянным прозвищем «Чародей» и тем фактом, что его сопровождала Елена, которую он провозгла­сил возрожденной Еленой Троянской, ясно показывает, что мы здесь встречаемся с одним из источников легенды ранне­го Возрождения о Фаусте. Несомненно, некоторые поклон­ники произведений Марлоу и Гете подозревают, что их ге­рой —потомок гностических сектантов и что прекрасная Еле­на, вызванная его искусством, была однажды падшей Мыслью Бога, через которую было спасено разбуженное че­ловечество61.

«ГИМН ЖЕМЧУЖИНЕ»

Симонианское учение мы привели как образец того, что мы будем называть сирийско-египетским гносисом. Он пред­варяет пример другого основного типа гностической спеку­ляции. По причинам, которые будут объяснены позже, мы будем называть его иранским. Строго говоря, текст, выбран­ный для первого представления этого типа, является не си­стематическим, а поэтическим произведением, которое оде­вает центральную часть иранской доктрины в покровы мифа, очевидно обращенного к человеческим деяниям, и, концентрируясь на эсхатологической части божественной драмы, опускает ее первую, космогоническую часть. Тем не менее без его живости и утонченной nanvete. непосредствен­ного очарования гностического чувства и мысли невозмож­но представить лучшего введения к целому типу. Более тео­ретическая, космогоническая часть учения будет описана позднее, в отчете об учении Мани. После нарочитого бес­стыдства Симона Волхва трепетная нежность следующей по­эмы покажется прямой противоположностью.

Так называемый «Гимн Жемчужине» найден в апок­рифических Деяниях апостола Фомы, гностическом со­чинении, сохраненном с ортодоксальными переработка­ми, довольно незначительными: текст Гимна полностью от них свободен. «Гимн Жемчужине» — название, данное современными переводчиками: в самих Деяниях он озаг­лавлен как «Песня апостола Иуды Фомы в земле индийс­кой». Учитывая дидактическую направленность и пове­ствовательную форму поэмы слово «гимн», возможно, не представляется точно соответствующим. Из оставшегося фрагмента Деяний, сохранившегося в сирийской и гречес­кой версиях, сирийская ближе всего к первоначальной (или непосредственно следует за оригиналом, который, без сомнения, сирийский). В нашей передаче, основанной главным образом на сирийском тексте, мы пренебрегли метрическими делениями и обращались с текстом как с прозаическим.

ТЕКСТ

Когда я был маленьким ребенком и обитал в царском доме моего Отца, и наслаждался изобилием и великоле­пием среди тех, кто взрастил меня, мои родители отосла­ли меня с Востока, нашей родины, с напутствиями к путе­шествию63. Из богатств нашей сокровищницы они дали мне груз: велик он был, но легок, так что я мог нести его один64... Они сняли с меня одеяние славы, которое в своей любви они сделали для меня, и мою пурпурную мантию, что была выткана сообразно моей фигуре65, и дали мне за­вет, и записали его в моем сердце, чтобы я не забыл его: «Когда ты спустишься в Египет и достанешь ту Жемчу­жину, которая лежит в середине моря, которое окружает чудесная змея, ты снова наденешь одежды славы и свою мантию, и со своим братом, следующим в нашей динас­тии, будешь наследником нашего царства».

Я покинул Восток и пошел вниз, сопровождаемый дву­мя царскими посланцами, так как дорога была опасна и тяжела, а я был слишком молод для такого путешествия; я прошел границы Майшан, места сбора купцов Востока, и пришел в землю вавилонскую, и вошел в стены Сарбуга. Я спустился в Египет, и мои спутники отделились от меня. Я пошел прямо к змею и тайно приступил к его двору, ибо, пока он дремал и спал, я смог бы взять у него Жемчужи­ну. Поскольку я был один и сторонился людей, я был чу­жеземцем для моих соседей по двору. Еще увидел я там одного порядочного и хорошо воспитанного юношу свое­го народа, сына королей [букв, «помазанных сих»]. Он пришел и присоединился ко мне, и я сделал его своим доверенным другом, которому я сообщил о своей миссии. Я [он?] предостерег его [меня?] против египтян и знакомства с неверными. Еще я оделся в их одежды, чтобы они в подозревали меня как пришедшего извне, чтобы взять жемчужину, и не подняли змея против меня. Но после нескольких случаев они отметили, что я не их земляк, и они втерлись ко мне в доверие, и смешали мне [питье] со всей хитростью, и дали мне попробовать их мяса; и я забыл, что я царский сын, и служил их королю. Из-за тяжести их пищи я впал в глубокий сон.

Все, что приключилось со мной, мои родители узнали, и они глубоко опечалились. И было провозглашено в на­шем царстве, что все будут приходить в наши ворота. И ца­ри и вельможи Парфы, и вся знать Востока придумали план, чтобы не оставлять меня в Египте. И они написали мне письмо, и каждый из них поставил в нем свое имя:

От твоего отца, Царя Царей, и от твоей матери, госу­дарыни Востока, и от твоего брата, следующего в нашей династии, тебя, нашего сына в Египте, приветствуем. Пробудись и восстань от своего сна, и вникни в слова наше­го письма. Вспомни, что ты — царский сын: узри, кому ты служишь в рабстве. Помни о Жемчужине, для блага кото­рой послали тебя в Египет. Вспомни свои одежды славы, воскреси в своей памяти свою величественную мантию, ко­торую ты мог надеть и украсить себя ею, и твое имя будет записано в книге героев, и ты. станешь со своим братом, на­шим наместником, наследником в нашем королевстве. Подобным вестнику было письмо, которое Царь скре­пил печатью своей десницей против злых детей вавилонс­ких и мятежных демонов Сарбуга. Оно поднялось орлом, царем всех крылатых птиц, и летело, пока не опустилось позади меня и не стало все речью. От его голоса и звука я поднялся и пробудился от своего сна, взял его, поцело­вал его, сломал печать и прочитал. Слова прочитанного письма отпечатались в моем сердце. Я вспомнил, что я сын царей, и что моя свободно рожденная душа желает возвра­щения к истокам. Я вспомнил Жемчужину, за которой меня послали в Египет, и начал околдовывать ужасного и необыкновенного змея. Я погрузил его в сон, назвав имя своего Отца, имя следующего в нашем роду, и имя моей матери, государыни Востока. Я завладел Жемчужиной и собрался отправиться домой к своему Отцу. Их мерзкие и грязные одежды я снял и оставил их позади на их земле, и направил свой путь так, чтобы я мог прийти к свету на­шего отечества, Востока.

Письмо, которое пробудило меня, я нашел перед собой на своем пути; и как оно пробудило меня своим голосом, так оно вело меня своим светом, что сиял передо мной, и своим голосом оно удерживало мой страх, и своей любо­вью оно тянуло меня вперед. Я шел дальше86... Мои одеж­ды славы, которые я снял, и мою мантию, последовавшую за ними, послали мои родители... чтобы встретить меня своими сокровищами, которые были тотчас вручены мне. Их величие забыл я, оставив их ребенком в доме своего Отца. Когда я теперь взирал на свои одежды, казалось мне, что они внезапно стали зеркальным отображением меня самого: свою целостность я видел в них и эту целостность я увидел в себе, что мы двое были разделены, и снова ста­ли одним в подобии наших форм67... И образ Царя Царей отображался в них... Я увидел также трепещущие над ними волны гносиса. Я увидел, что они хотят заговорить, и постиг звуки их песен, которые они шептали на пути вниз: «Я — то, что действует ради того, для которого меня принесли в дом моего Отца, и я постиг, как вырос я благо­даря его усилиям». И своими царственными движениями они вливались в меня, и через них принесшие мне торо­пили меня принять их; и моя страстная любовь побужда­ла меня бежать к ним и получить их. И я дотянулся до них и взял их, и украсил себя красотой их цвета. И я осоз­нал королевскую мантию как знак моей целостности. Одевшись здесь, я поднялся к вратам приветствия и по­клонения. Я склонил свою голову и преклонился перед величием своего Отца, который послал их мне, и когда я выполнил его повеления, он также сделал то, что он обе­щал... Он радостно приветствовал меня, и я был с ним в его царстве, и все его слуги торжественно хвалили его за то, что он пообещал мне прибытие ко двору Царя Царей, и за то, что, взяв свою Жемчужину, я пребуду вместе с ним.

КОММЕНТАРИЙ

Непосредственное очарование этой повести таково, что оно воздействует на читателя и помимо любых анализов значения. Таинственность ее идеи обладает своей собствен­ной силой, и кажется, что она почти не нуждается в под­робной интерпретации. Возможно, нигде еще гностический опыт не выражался трепетнее и проще. Еще эта повесть символична как в целом, так и в частностях, поэто­му как общий символизм, так и составляющие его элемен­ты должны быть объяснены. Мы начнем с последнего.

ЗМЕЙ, МОРЕ, ЕГИПЕТ

Если мы допустим, что дом Отца на Востоке — это небес­ный дом, и отложим вопрос о значении Жемчужины, мы станем объяснять символы Египта, змея и моря. Со змеем в гностическом мире образов мы встречаемся здесь во второй раз (см. выше, с. 105); но, в отличие от его значения у офитических сект, где он представляет собой пневматический символ, здесь он, в виде опоясывающего землю дракона из­начального хаоса, является правителем или злым принци­пом этого мира. Pistis Sophia (Ch. 126, p. 207, Schmidt) го­ворит: «Внешняя тьма — это гигантский дракон, и хвост его находится у него во рту». Сами Деяния, в отрывке за преде­лами Гимна, предлагают более подробную характеристику этой фигуры устами одного из сыновей дракона:

Я — потомок змеи и сын развратителя. Я сын того, кто... сидит на троне и в чьей власти все создания под небе-сами.» кто опоясывает сферы.» кто находится вовне (вок­руг) океана, чей хвост лежит во рту.

(para. 32)

В гностической литературе существует много параллелей этому другому символическому значению змея. Ориген в сво­ей работе Contra Celsum (VI. 25. 35) описывает так называе­мую «схему офитов», где семь кругов Архонтов размещают­ся в пределах большого круга, который называется Левиа­фан, великий дракон (не идентичный, разумеется, слову «змей» в системе), а также психе (здесь «мировая душа»), В мандейской системе этот Левиафан называется Ур и явля­ется отцом Семерых. Мифологический архетип этой фигуры представляет вавилонская Тиамат, воплощение мирового хаоса, убитая Мардуком в процессе творения. Близкая гнос­тическая параллель нашему повествованию находится в иудейских апокрифических Деяниях Кириака и Улитты (см. Reitzenstein, Das iranische Erldsungsmysterium, p. 77), где в молитве Кириака рассказывается, также в первом лице, как герой, посланный его Матерью в чужую землю, в «град тьмы», после долгих скитаний и прохождения через воды первичного хаоса встречает дракона, «царя земных червей, чей хвост лежит во рту. Это змей, что страстями сбил с пути ангелов, пришедших с высот; это змей, что сбил с пути пер­вого Адама и изгнал его из Рая...»68 Там также существует мистическое письмо, спасающее героя от змея и побуждаю­щее его выполнить миссию.

Море или воды — постоянный гностический символ мира материи или тьмы, в которую погружено божественное. Так, наассены интерпретируют Пс. 29:3 и 10 о Боге, обитающем в бездне, и Его голосе, прозвучавшем над водами, следующим образом: Многие воды — разнообразный мир смертных по­колений, в которые брошен Богочеловек и из глубины кото­рых он взывает к высшему Богу, Первому Человеку, своему непадшему первоисточнику (ffippol. V. 8. 15). Мы цитирова­ли (с. 104) разделение Единого у Симона на того, кто «стоит над непорожденной Силой», и того, кто «стоял ниже под по­током вод, рожденный по образу». Ператы истолковывают Красное море (море Саф), которое проходят по пути в Египет или из него, как «воды гниения», и идентифицируют его с Кроносом, т. е. «временем» и со «становлением» (ibid. 16. 5). В мандейской Левой Гинзе III мы читаем: «Я есмь великий Мана... который обитал в море... пока для меня не сделали крылья и я не поднялся на своих крыльях к месту света». В апокрифической Четвертой книге Эзры, апокалипсисе, в гл. XIII присутствует впечатляющее видение Человека, ко­торый взлетает «из сердца моря». В этой связи следует отме­тить также символизм рыбы раннего христианства.

Египет как символ материального мира обычен в гнос­тицизме (и не только в нем). Библейская история израиль­ского рабства и освобождения придает очарование духов­ной интерпретации излюбленного гностиками типа. Но библейская история — не только ассоциация, которая на­деляет Египет его аллегорической ролью. С древних вре­мен Египет считался родиной культа смерти и, следова­тельно, царством Смерти; эта и другие особенности египет­ской религии, такие, как боги со звериными головами и как значительная роль колдовства, вдохновили иудеев и позже персов на специфическое отвращение и заставили их видеть в «Египте» воплощение демонического принци­па. Гностики затем перенесли это определение на Египет как символ «этого мира», то есть мира материи, неведения и извращенной религии: «Все невежды [т. е. потерявшие гносис] — «египтяне», утверждает иератический афоризм, цитируемый Ипполитом (V. 16. 5).

Мы отмечали прежде, что обычно символы мира могут служить символами тела и наоборот; это справедливо так­же для вышеперечисленного: «море» и «дракон» время от времени обозначают тело в мандейских трудах, что каса­ется «Египта», у Peratae к нему применимо слово «мир», также говорят, что «тело — это маленький Египет» (Hippol. V. 16. 5; см. также у наассенов, ibid. 7. 41)

ИМПЕРАТОРСКИЕ ОДЕЯНИЯ

То, что странник надел одежды египтян, отсылает нас к широко распространенной символике «одеяния», с которой мы встречались прежде (с. 56). Поставленная здесь цель — остаться инкогнито у египтян — связывает эту символику с темой, проходящей через гностицизм в многочисленных вариациях: Спаситель приходит в мир неузнанным его пра­вителями, принимая различные обличья. Мы встречаем данное учение у Симона Волхва в связи с прохождением через сферы. В мандейском тексте мы читаем: «Я скрылся от Семи, я принудил себя и принял телесную форму» (G 112). В сущности, эта тема связывается с двумя различными иде­ями: первая — это уловка, которая помогла перехитрить Ар­хонтов, вторая — есть жертвенная необходимость для Спа­сителя — «одеть себя в несчастье миров» для того, чтобы истощить силы мира, т. е. это — часть механизма спасения как такового. И если мы пристально посмотрим на наш текст, мы поймем, что у Царского Сына действительно не было выбора, кроме как надеть земные одежды, ведь свои собственные он оставил в верхнем царстве. Также очеви<