Творение, мировая история и спасение согласно Мани метод Мани; его призвание

В лице валентинианской системы мы познакомились с величайшим достижением сирийско-египетского типа гностической спекуляции. Ее двойником в иранском типе является система Мани. Возникшая на столетие позже, в связи с особенностями этого типа как такового и несмот­ря на ее высоко продуманную разработанность, она пред­ставляет в теоретическом отношении все же более архаи­ческий уровень гностической мысли, поскольку простой и открытый «зороастрийский» дуализм двух извечно про­тивоположных принципов, который Мани принимает за точку отсчета, устраняет теоретическую задачу развития дуализма в собственной истории самого трансцендентно­го, породившую все тонкости валентинианской спекуля­ции. С другой стороны и возможно по этой причине, ма­нихейство является единственной гностической системой которая приобрела большую историческую силу, и рели­гия, основанная на ней, несмотря на конечный упадок, должна считаться одной из основных религий человече­ства. Мани был единственным из строителей гностичес­ких систем, который намеревался создать новую универ­сальную религию для всех, а не только для избранной группы посвященных, и потому в его доктрине, в отличие от учений всех других гностиков, за исключением Мар-киона, не было ничего эзотерического. Валентиниане оп­ределяли себя как элиту знающих, «пневматиков», отде­ленных настоящей бездной знания от массы просто веру­ющих христиан; и их пневматическое толкование Библии подчеркнуло разницу между явным значением, открытым «психикам», и скрытым значением, доступным им самим. Работа Мани не проникала в тайные стороны данного от­кровения и не учреждала меньшинство посвященных в пределах существующей церкви, но предполагала создать новое откровение как таковое, новую структуру Священ­ного Писания, заложить фундамент новой церкви, что означало замену любой существующей церкви, и она за­мышлялась как вселенская, наподобие католической цер­кви. Действительно, манихейство было реальным и в то время очень серьезным соперником католической церкви в новой попытке организовать массовую религию, инте­ресующуюся спасением человечества и систематической миссионерской деятельностью, способствующей этой цели. Короче говоря, оно было церковью по зарождающей­ся католической модели.

В одном отношении «католицизм» Мани вышел за рам­ки христианской модели: во благо ли вселенского призы­ва или из-за его собственных многосторонних свойств, он сделал догматическую основу своего учения одновремен­но и синкретичной, и совместимой с единством централь­ной гностической идеи. В теории он признавал истинность и условную обоснованность ранних великих откровений; на практике, что является первой попыткой такого рода в письменной истории, он обдуманно объединил буддийские, зороастрийские и христианские элементы со своим соб­ственным учением, так что он не только смог провозгла­сить себя четвертым и последним пророком в историчес­ком ряду, а свое учение — сущностью и завершением уче­ния своих предшественников, но и его миссионеры смогли в каждом из трех регионов проповеди манихейства, в которых преобладали зороастризм, буддизм или христи­анство, подчеркнуть ту сторону манихейского синтеза, которая была знакома умам слушателей. По-видимому, вначале этот эклектический подход принес успех. Мани­хейство распространилось от Атлантического до Индийс­кого океана и глубоко проникло в Центральную Азию. На Востоке его проповедники странствовали далеко за преде­лами тех областей, в которые проникло христианство, и там некоторые ответвления манихейской церкви продер­жались еще столетия после того, как западные его ветви были подавлены победоносной христианской церковью.

Не следует предполагать, что если метод Мани был син­кретическим, то и сама его система была синкретической. Напротив, она представляла собой наиболее монументаль­ное воплощение гностического религиозного принципа, в котором было сознательно разработано догматическое и религиозное представление элементов древних религий. Это не отрицает того, что на мысль Мани действительно повлияли три религии, чьих основателей — Будду, Зороастра, Иисуса — он признавал как своих предшественников. Если мы попытаемся разделить это влияние, то мы можем сказать, что христианская религия оказала воздействие на его эсхатологию, а буддизм — на нравственный и аскети­ческий идеал человеческой жизни. Сердцем манихейства, однако, была принадлежащая Мани спекулятивная версия гностического мифа о космическом существовании и спа­сении, и эта версия демонстрирует поразительную живу­честь: как абстрактный принцип, лишенный большинства мифологических деталей, которыми Мани приукрасил его, она вновь и вновь возникает в сектантской истории сред­невекового христианства, где часто «еретическое» было идентично «нео-манихейскому». Таким образом, хотя глу­бина и утонченность мысли Мани определенно уступает лучшим творениям сирийско-египетского гносиса, отно­сящимся благодаря своей изощренности к избранным труппам, с точки зрения истории религии манихейство является наиболее значимым продуктом гностицизма.

Мани родился, возможно, от персидских родителей, око­ло 216 г. н. э. в Вавилонии, тогда принадлежавшей Парфян­скому царству. Его отец, по-видимому, был связан с сектой «баптистов», в которой мы можем достаточно легко угадать мандеев (более, вероятно, близко связанных с элкесаитами и сабианами), и, действительно, в манихейской гимновой поэзии обнаруживается отдаленное влияние мандейской модели. На его детство пришлась реформа Персидского цар­ства при новой династии Сасанидов. Его главная деятель­ность как учителя и организатора новой религии происхо­дила при Шапуре I (241 - 2 72), и он был замучен его наслед­ником Бахрамом I около 275 г. н. э. Он получил свой «зов» в царствование Ардашира I, основателя сасанидской династии, который умер в 241 г. Сам Мани описал это событие своей жизни следующими словами:

В годы Ардашира, царя Персии, я вырос и достиг зрелости. В тот особенный год, когда Ардашир... Живой Заступ ник пришел ко мне и говорил со мной. Он открыл мне тайную мистерию, скрытую в мирах и поколениях: мистерию Глубины и Высоты: он открыл мне мистерию Света и Тьмы, мистерию столкновения и великой войны, в которую сту пила Тьма. Он открыл мне, как Свет [прогнал? преодолел?] Тьму благодаря их смешению и как [в результате] образо вался этот мир... Он просветил меня о мистерии формиро вания Адама, первого человека. Он научил меня мистерии Древа Познания, от которого вкусил Адам, благодаря чему его глаза смогли видеть; мистерии Апостолов, которые были посланы в мир выбрать церкви [т. е. основать рели­гии]... Так было открыто мне Заступником все, что было и будет, и все, что видят глаза, слышат уши и мыслит ра­зум. Благодаря ему я смог познать каждую вещь, я увидел через него Все, и я стал единым телом и единым духом.

(Keph. Ch. 1,14:29 - 15:24)

Уже этот автобиографический рассказ о его зове (не пол­ностью приведенный здесь) содержит в сокращении все ос­новные темы и догматы развитого учения Мани. Это учение пытается объяснить «начало, середину и конец» всеобщей драмы бытия, где данная триада обозначает три основных подраздела учения: «Основу учения Мани составляет беско­нечность первых принципов, срединная часть интересуется их смешением; и конец — отделением Света от Тьмы».

СИСТЕМА

Последующая подробная реконструкция системы следу­ет в основном сирийскому отчету Феодора бар Конаи и до­полняется фрагментами из параллельных текстов, подходя­щими к определенному отрывку и способствующими даль­нейшему представлению трактуемой идеи. Эти параллельные версии берутся из Acta Archelai (цитируемые как «Гегемо­нии»), Александра Ликополийского, Тита Бострийского, Севера Антиохского, Феодорита, св. Августина и мусульма­нина Эн-Надима. Поскольку это не исследование источников манихейского материала, адресованное ученым, мы избав­ляем читателя от ссылок на отдельные отрывки в структуре нашего произведения, так как это только внесло бы путани­цу. Разработанный мозаичный метод предназначен не для реконструкции гипотетического оригинала, но применяет­ся для удобства читателя-неспециалиста просто как обзор раз­нородных и разбросанных по разным текстам деталей.

ПЕРВЫЕ ПРИНЦИПЫ

«До существования неба и земли и всего иного было две природы, одна благая, а другая — злая. И они отдели­лись друг от друга. Благой принцип обитает в месте Света называется «Отцом Величия». За его пределами обита­ют пять его Ш'кин: Ум, Познание, Мысль, Осторож­ность, Решительность. Злой принцип называется «Царем Тьмы» и обитает в своей земле Тьмы, окруженный пятью Зонами (или «Мирами»): Зонами Дыма, Огня, Ветра, Воды и Тьмы. Мир Света граничит с миром Тьмы без разделяю­щей стены между ними» (бар Конаи).

Это — «основа» учения, и с противопоставления двух архи-принципов начинаются все рассказы об учении Мани. Персидские манихеи, следуя зороастрийской традиции, на­зывают олицетворенную Тьму Ахриман, арабские источни­ки — Архи-Дьявол или Иблис (искаженное греческое diabolos). Греческие источники почти единогласно употреб­ляют по отношению к ней термина, nule т. е. Материя; и гре­ческое слово используется даже в сирийских и латинских переводах учения, не говоря уже о его использовании в коп­тских и манихейских текстах. Не вызывает сомнения, что сам Мани в своих трудах (особенно сирийских) использует этот греческий термин для обозначения принципа зла; но в равной степени «Материя» всегда функционирует здесь как мифологическая фигура, а не философский концепт. Она не только персонифицирована, но обладает активной духовной природой, без которой она не была бы «злом»: и ее сущ­ность — позитивное зло, а не пассивная материальность, ко­торая «плоха» только из-за своей недостаточности, т. е. от­сутствия в ней Бога. Мы, следовательно, понимаем кажу­щееся противоречие, что Тьма называется и дыханием материи», и «нематериальным и разумным» (Север); и об этой материи говорится, что она «однажды получила дар мысли» (Ифраим). Наиболее четко сформулированное отличие hyle Мани от hyle у Платона и Аристотеля встреча­ется в отчете сведущего в философии Александра, который указывает, что Мани приписывает ее силам, движениям и стараниям, которые отличаются от тех же у Бога только тем, что они злы: ее движения есть «беспорядочные движения», ее старания — «злые вожделения», и ее силы символизиру­ет «тьма, пожирающая огонь». Материя здесь происходит из того же пассивного субстрата философов, что и Тьма, ко­торой она подобна, и изначально является единственно ак­тивным из двух противоположных принципов, а Свет в его спокойствии побуждает к действию только первоначальное нападение Тьмы.

Две эти сферы извечны в том, что касается прошлого: у них нет истока, но они сами — истоки, хотя иногда гово­рится, что Сатана как личностное воплощение Тьмы был порожден из ее предсуществующих элементов. Во всяком случае, две сферы как таковые существуют бок о бок совер­шенно не связанные, и Свет, принимая во внимание существование Тьмы как вызов, не хотел ничего, кроме отделе­ния, и не имел ни благожелательного, ни честолюбивого стремления пролить свет на свою противоположность. Что касается Тьмы, ей предназначено существовать и покинуть себя, когда она наиболее полно выразит свою природу, как Свет выразил свою. Эта самодостаточность Света, который желает светить для себя, только чтобы не лишиться своей природы, и который, по его намерениям, не может быть со­блазнен вовеки, демонстрирует глубокую разницу не толь­ко между манихейским и христианским отношением к этим проблемам, но также и сирийским гносисом, который по­зволяет движению вниз начаться из Света, и таким образом Свет становится ответственным за всякий дуализм. В вере Мани во внутреннюю неизменность Света, существует ари­стократический элемент, сохранивший что-то от изначаль­ного духа иранской религии, который в своем самодоволь­стве не предоставляет мотива становления и может воспри­ниматься как естественное положение глубокого духа бытия сосуществующего с Тьмой, бушующей внутри себя так дол­го, что только ярость осталась в ней. Также и манера, в ко­торой трактуется Свет, последовательно намечает необхо­димость битвы и принимает перспективу защиты и жерт­вы, — отважный дух древнего иранского дуализма выжил в гностической, т. е. антикосмической, трансформации.

Итак, если дуалистическое разделение является нормаль­ным и удовлетворительным состоянием для Света, тогда вме­сто направления сверху вниз подъем снизу должен привести судьбу в движение. Начала, таким образом, лежат в глуби­не, а не в высоте. Это представление об изначальной инициа­тиве глубины, принуждающей высоту оставить ее спокой­ствие, снова отделяет иранский гносис от сирийского. Тем не менее, эти две различные модели причинности существуют, чтобы объяснить одинаковый гностически достоверный эф­фект — завлечение Света во Тьму — и таким образом путь Света в глубину, т. е. нисходящее движение, вызванное вна­чале, является в обоих случаях космогонической темой.

НАПАДЕНИЕ ТЬМЫ

Что побудило Тьму набраться сил и бороться против Све­та? С точки зрения внешнего толчка — восприятие Света, который до этого был неизвестен ей. Чтобы получить такой опыт, Тьма первой достигла своих внешних пределов, и из них она была вытолкнута в ходе внутреннего столкновения, в котором ее члены непрерывно поглощались разрушитель­ной страстью. Так как по своей природе Тьма есть ненависть и борьба, то она должна направлять свою природу против себя, пока столкновение со Светом не предоставит внешний и лучший объект. Мы приводим эту часть учения в следую­щей компиляции из Севера, Феодорита и Тита.

Тьма была настроена против себя — древо против его плодов и плоды против древа. Борьба и ожесточенность свой­ственны природе ее частей; нежное спокойствие чуждо тем, кто наполнен злобностью, и каждый разрушает то, что скрыто от него.

И был настоящий мятеж, который дал им возможность поднять миры Света. Верно, что эти товарищи древа смер­ти не знали друг друга, чтобы начать. Каждый имел все, кроме собственного разума, каждый не знал ничего, кроме своего голоса, и видел все, кроме того, что перед его глазами. И только когда один из них пронзительно закричал, они ус­лышали его и стремительно повернулись на звук.

Так восставшие и взаимно побуждаемые, они сражаются и пожирают друг друга, и они не перестанут нападать друг на друга, пока наконец они не поймают вид Света. В ходе этой войны они перешли преследующие и преследуемые границы Света, и когда они увидели Свет — вид удивительный и вели­колепный, намного превосходящий их собственный, он пора­зил их, и они восхищались им; и они собрались — все Мате­рии Тьмы — и обсудили, как они могут смешаться со Светом.

Но из-за расстройства в их умах они утратили восприятие сильного и кроткого Бога, обитающего там. И они постарались подняться в высоту, потому что никогда познание Бога и Бо­жества само не придет к ним. Так, без понимания, они бросили на него безумный взгляд из страсти к зрелищу блаженных ми­ров, и они думали, что они будут принадлежать им. И унесен­ные страстью в них, они теперь возжелали со всей их мощью бо­роться против него, чтобы обладать им и смешать со Светом свою собственную Тьму. Они объединили свою темную пагубную Hyle и со своими бесчисленными силами поднялись все вместе, и в желании лучшего начали нападение. Они напали в одном теле, не зная своего врага, они никогда не слышали о Божестве.

Эта убедительная фантазия не была полностью собствен­ным изобретением Мани. Изначальную модель предоставил ортодоксальный зороастризм, и уже по меньшей мере че­рез столетие после Мани иранская модель приспособилась к целям гностицизма. Но эта братоубийственная борьба Тьмы, неизбежно повлекшая за собой первое созерцание Света, которую это созерцание, в свою очередь, привело к ужасному союзу разделенных сил, представляется ориги­нальным и искусным вкладом Мани в учение. Кроме того, в общем иранском образце осознание Света возбуждает во Тьме зависть, жадность и ненависть и провоцирует ее аг­рессию. Ее первая атака неистова и хаотична, но по мере развития войны она становится дьявольски разумной, и по­зднее, в формировании человека и затее полового размно­жения она приобретает черты мефистофелевской изобрета­тельности: и все это с целью овладения Светом, удержания его и ухода от омерзительности собственной компании. Не­нависть парадоксально смешивается с осознанием вызыва­ющего зависть превосходства и страстью к нему, и таким образом одновременно является ненавистью к себе Тьмы при виде лучшего. Фраза «страсть к лучшему», которая по­стоянно повторяется в этой связи, допускает явную конф­ронтацию иранской и греческой концепций. В Пире» Пла­тона это именно «эрос» недостаточности лучшего направ­ляет усилия всех вещей к участию в бессмертии и в случае человека является выдающимся толчком к восхождению к познанию и совершенству. Естественность, с которой в манихейском контексте «страсть к лучшему» части Тьмы принимается за неправильное устремление и греховное же­лание, указывает на пропасть, которая отделяет этот мир мысли от мира Эллады не меньше, чем от христианства.

«Страсть» — не для бытия, но для обладания лучшим; и ее осознание есть осознание не любви, но негодования.

Грозное нападение Тьмы вывело сферу Света из ее спо­койствия и побудило ее к тому, что иначе никогда бы не случилось, а именно к «творению».

МИРОЛЮБИЕ МИРА СВЕТА

«Поскольку Царь Тьмы собирался подняться к месту Света, страх распространился среди пяти Ш'кин. Потом Отец Величия подумал и сказал:

Из своих Эонов, пятерых Ш'кин,

Я не пошлю ни одного на битву,

Ибо я сотворил их для мира и блаженства.

Я сам пойду вместо них

И буду вести войну против врага».

(Феодор бар Конаи)

0 неспособности мира Света вести войну, т. е. сделать что-то несправедливое, мы читаем далее: «У Бога не было ниче­го злого, чтобы подвергнуть наказанию Материю, и в доме Бога не было ничего злого. Его никогда не пожирал огонь, который метает громы и молнии, не душила вода, которая послала потоп, не резало ни железо, ни любое другое ору­жие; но все с ним есть Свет и прекрасная субстанция [букв, «мир»], и он не может быть несправедливым к Злому». Эта коренная концепция миролюбия сферы Света приводит иногда к той версии, что новая божественная ипостась, по­рожденная Богом для встречи с силами Тьмы, с самого на­чала сотворена не для битвы, но для спасительной жертвы, и в этом случае она называется скорее Душа, чем Первый Человек, который является сражающейся фигурой. По­скольку по массе свидетельств, как и по общей конструк­ции системы, докосмическая битва Первого Человека с архи-врагом является широко распространенной концепци­ей, наше описание будет следовать главным образом источ­никам, ссылающимся на эту версию. Иногда мы находим противоположную убежденность: «Его воинство дое­но сильно, чтобы преодолеть врага, но он желает за-(ершить это благодаря своей собственной мощи» (Эн-Надим). Это означает для развития мифа явление, общее для версий: божество, чтобы встретить противника, про­изводит специальное «творение», представляющее его са­мость, что значит: «Я сам пойду дальше»; в этой фразе заключается и ответ на последующую судьбу божественной ипостаси — дальнейшее умножение божественных фигур из высшего источника. Это — общий гностический прин­цип эманации, здесь сочетающийся с идеей скорее внешней, нежели внутренний необходимости, провоцирующей ее.