Гностическая образность и символический язык

При первой встрече с гностической литературой чи­татель будет поражен определенными повторяющимися элементами выражения, которые присущими им каче­ствами, даже за пределами расширенного контекста, от­крывают основной опыт, способ чувствования и видение реальности, четко характеризующие гностический ра­зум. Эти выражения колеблются от единичных слов с символическими аллюзиями до расширенных метафор; и их неотъемлемое красноречие, часто усиливающее их первоначальный смысл, значит больше, чем частота их появления. Преимущество такого подхода проявляется в том, что он сталкивает нас с уровнем высказывания бо­лее фундаментальным, чем содержащие доктрину диф­ференциации, в которых гностическая мысль отделялась от завершенных систем.

Особенно богатой в отношении самобытного творче­ства, демонстрирующей отличительный знак гностичес­кого ума с впечатляющей силой, является мандейская литература. Это богатство выразительных средств явля­лось лицевой стороной ее по меньшей мере бедности с те­оретической стороны; это также связывается с тем фак­том, что вследствие своей географической и социальной отдаленности от эллинистического влияния мандеи были в меньшей степени подвержены искушению уподобить выражение своих мыслей западным интеллектуальным литературным условностям. В их трудах изобиловали мифологические фантазии, сжатость их образности не истощалась никакими стремлениями к концептуализации, разнообразие не связывалось заботой о логичности и системности. Хотя это отсутствие интеллектуальной дис­циплины часто делало утомительным чтение их громад­ных произведений, которые изобиловали повторами, пропитавшая их безыскусная красочность мифологичес­кого видения предоставляла достаточную компенсацию; и в мандейской поэзии гностическая душа выплескивает свою муку, ностальгию и облегчение в бесконечном по­токе мощного символизма. В соответствии с целями этой главы мы подробно опишем его источники, не стремясь преувеличить важность мандеизма в общей картине гно­стицизма.

«ЧУЖДОЕ»

«Во имя великого начала чуждой Жизни из миров све­та, того высшего, что стоит прежде всех век»: это стандар­тное начало мандейских произведений, и «чуждая» — по­стоянный атрибут «Жизни», которая по своей природе яв­ляется чуждой этому миру, а при определенных условиях и является чуждой и за его пределами. Цитируемая форму­ла говорит о «начале» Жизни, что «стоит прежде всех век», т. е. прежде мира. Понятие чуждой Жизни являет­ся одним из самых впечатляющих слов-символов, с кото­рыми мы сталкиваемся в гностической речи, и оно явля­ется новым и в общей истории человеческой речи. У него есть эквиваленты во всей гностической литературе, напри­мер, представление Маркиона о «чуждом Боге», или про­сто «Чужом», «Другом», «Неизвестном», «Безымян­ном», «Скрытом»; или «неизвестный Отец» во многих христианско-гностических произведениях. Его философским двойником является «абсолютное трансцендентное» нео­платонической мысли. Но даже отдельно от этих теологи­ческих употреблений, где оно является одним из преди­катов Бога или высшего Бытия, слово «чуждый» (и его эквиваленты) имеет собственное символическое значение как выражение изначального человеческого опыта, и это лежит в основе различных употреблений данного слова в теоретических контекстах. Что касается этого основно­го опыта, сочетание «чуждая жизнь» представляется оп­ределенно поучительным.

«Чуждое» является тем, что происходит откуда-то из другого мира и не принадлежит этому. Для тех, кто дей­ствительно принадлежит этому миру, оно представляет­ся странным, незнакомым и непостижимым; но их мир в своей части является также непостижимым и для чуждо­го, которое приходит для того, чтобы обитать здесь как в чужой земле, где оно далеко от дома. Потому оно испыты­вает участь чужеземца, который одинок, незащищен и не может разобраться в ситуации, полной опасностей.

Мука и тоска по родине — часть жребия чужеземца. Чужеземец, который не знает дорог чужой земли, стран­ствует как потерянный; если же он их узнает, он забыва­ет, что он чужеземец, и теряет в ином смысле, поддавшись соблазнам чужого мира и отдалившись от своих истоков. Потом он становится «сыном дома». Это также является частью судьбы чужака. При его отдалении от самого себя страдание проходит, но самый этот факт является куль­минацией трагедии чужеземца.

Воспоминание о своей отчужденности, признание сво­его места изгнания является первым шагом назад; пробуж­дение тоски по дому — началом возвращения. Все это при­надлежит «страдающей» стороне отчужденности. Тем не менее по отношению к истокам она в то же самое время является точкой отсчета опыта, источником силы и тай­ной жизни, неизвестной окружению и в крайнем случае недоступной для нее, как она непостижима для созданий этого мира.

Это превосходство чуждого, которое, хотя и скрыто, отличает его даже здесь, является очевидным триумфом в его природной сфере, находящейся вне этого мира. В подобной позиции чуждое — это отдаленность, недо­ступность, и его чуждость означает величие. Поэтому чуждое, взятое отдельно, является полностью трансцен­дентным, лежащим «за пределами», и явственным ат­рибутом Бога.

Обе стороны представления о «Чуждом», позитивная и негативная, чуждость как превосходство и как страда­ние, как привилегия отдаленности и как удел вовлечения, чередуются как характеристики одного и того же субъек­та — «Жизни». Как «великое начало Жизни» оно одно участвует в позитивном аспекте: оно «за пределами», прежде мира», «в мирах света», «в плодах величия, при дворах света, в доме совершенства» и так далее.

В своем отдельном существовании в мире оно участву­ет в трагическом взаимопроникновении обеих сторон; и реализация всех особенностей, обрисованных выше, в драматической последовательности, обусловленной те­мой спасения, составляет метафизическую историю све­та, изгнанного из Света, жизни, изгнанной из Жизни и включенной в мир, — историю отчуждения и возвраще­ния, «дорог» вниз, через нижний мир, и снова наверх. Со­гласно различным стадиям этой истории, термин «чуж­дый» или его эквиваленты может встречаться в разнооб­разных сочетаниях: «моя чуждая душа», «мое больное от мира сердце», «моя одинокая лоза», относящихся к чело­веческим условиям, тогда как «чужой человек» и «чуже­земец» относятся к вестнику из мира Света — хотя он мо­жет применять к себе предыдущие термины, как мы уви­дим, когда будем обсуждать «спасенного спасителя».

Поэтому косвенно истинное понятие «чуждого» вклю­чает в свое значение все аспекты, которые «дорога» объяс­няет в форме различных по времени этапов. В то же вре­мя оно наиболее прямо выражает базовый опыт, который впервые привел к этой концепции «пути» существова­ния — первоначальному существованию чуждости и трансцендентности. Мы можем, следовательно, опреде­лить образ «чуждой Жизни» как первичный символ гнос­тицизма.

«ЗА ПРЕДЕЛАМИ», «ВНЕ», «ЭТОТ МИР» И «ДРУГОЙ МИР»

Другие термины и образы органично связаны с этим центральным понятием. Если «Жизнь» является изна­чально чуждой, то ее дом находится «вне» или «за преде­лами» этого мира. «За пределами» здесь означает: за пре­делами всего, что является космосом и небесами, вклю­чая светила. И «включая» буквально: понятие об абсолют­ном «вне» ограничивает мир закрытой и предельной сис­темой, ужасая своей безбрежностью и содержанием тех, кто потерялся в нем, все еще ограниченный тотальными рамками бытия. Это — система сил, демоническая сущ­ность, насыщенная личными стремлениями и гнетущими силами. Ограничение, наложенное представлением о «пре­делах», лишает «мир» его претензии на тотальность.

Постольку поскольку «мир» означает «Все», общую сумму реальности, существует только «определенный» мир, и дальнейшие спекуляции были бы бессмысленны: если космос прекращается, будучи Всем, если он ограни­чен чем-то совершенно «другим», еще очевидно реаль­ным, тогда он должен быть определен как «этот» мир. Все, что связано с человеческим земным существовани­ем, находится в «этом мире», относится к «этому миру», который противопоставлен «другому миру», обиталищу «Жизни». Однако при взгляде из-за пределов и в глазах обитателей миров Света и Жизни он является нашим миром, который проявляется как «этот мир». Указатель­ное местоимение, таким образом, стало уместным добав­лением к термину «мир»; и данное сочетание снова ока­зывается фундаментальным лингвистическим символом гностицизма, тесно связанным с первичным понятием «чуждого».

МИРЫ И ЭОНЫ

При этой точке зрения слово «мир» приходится ис­пользовать во множественном числе. Выражение «миры» обозначает длинную цепочку подобных близких сфер дей­ствия сил, разделение большей космической системы, че­рез которую Жизнь проходит своей дорогой, и каждый из миров равно чужд ей. Только потеряв свой статус то­тальности, становясь обособленным и в то же время де­моническим, понятие «мир», действительно, начинает до­пускать множественность. Мы могли бы также сказать, что «мир» означает совокупность в большей степени, чем единство, демоническую семью более, чем уникальную личность.

Множественность означает также запутанность мира: в мирах душа теряет свой путь и скитается, повсюду она ищет избавления, но лишь проходит из одного мира в дру­гой, являющийся таким же миром. Это множество демо­нических систем, из которых изгнана неспасенная жизнь, является темой многих гностических учений. С «мира­ми» мандеизма соотносятся «эоны» эллинистического гностицизма. Обычно их семь или двенадцать (согласно количеству планет или знаков зодиака), но в некоторых системах множественность быстро увеличивается до оше­ломляющих и ужасающих величин, доходя до 365 «небес» или неисчислимых «пространств», «мистерий» здесь в топологическом значении), и «эонов» из Pistis Sophia. Через все эти эоны, знаменующие столь много сту­пеней отделения от света, «Жизнь» должна пройти для того, чтобы выбраться.

Ты видишь, о дитя, через сколько тел [элементов?], сколько рядов демонов, сколько переплетений и поворотов судьбы, мы должны проложить себе дорогу для того, чтобы устремиться к одному единственному Богу.

(С. Н. IV. 8)

Это понятно даже там, где нарочито не утверждается, что роль этих вмешивающихся сил является враждебной и препятствующей: с точки зрения пространственной, они символизируют в то же время антибожественные и лиша­ющие свободы силы этого мира.

«Дорога, которой мы дол­жны пройти, длинна и бесконечна» (G 4337);

«Как широ­ки границы этих миров тьмы!» (G 155);

Однажды заблудившись в лабиринте зла,

Несчастная [Душа] не находит дороги оттуда...

Она ищет спасения из мучительного хаоса

И не знает, как она пройдет через это.

(Псалом наассена, Hippol. V. 10. 2)

Независимо от любых персонификаций, все пространство, в котором обнаруживается жизнь, имеет злобный духовный характер, и сами «демоны» представляют столько же пространственных сфер, сколько существует их самих. Преодолеть их — то же самое, что и пройти через них; сло­мав границы, этот проход в тот же миг сломает их власть, и таким образом достигается освобождение от магии их сферы. Поэтому даже в своей роли спасителя Жизни душа, как говорится в мандейских трудах, «скитается по ми­рам»; Иисус говорит в Псалме наассена: «Все миры, что я прошел, все мистерии, что я открыл».

Это — пространственный аспект данной концепции. Не менее демоническим является измерение времени суще­ствования жизни в пространстве, которое также представ­лено как ряд квази-персональных сил (т. е. «эонов»). Его особенность, подобно мировому пространству, отражает основной опыт чуждости и изгнания.

Здесь мы также встречаемся со множественностью, которую мы наблюдали там: целая вереница столетий простирается между душой и ее целью, и их среднее чис­ло выражает влияние, которое космос как принцип имеет на своих пленников. Здесь снова избавление достигается только прохождением через все. Поэтому путь спасения проходит через временной ряд «поколений»: через цепоч­ки бесчисленных поколений трансцендентная Жизнь вхо­дит в мир, проживает в нем и выдерживает кажущуюся бесконечной длительность, и только через этот длинный и запутанный путь, с потерянной и вновь обретенной па­мятью, она может завершить свою судьбу.

Это объясняется выразительной формулой «миры и по­коления», которая постоянно встречается в мандейских трудах: «Я скитался по мирам и поколениям», говорит Спаситель. Для неспасенной души (которая может быть сама своим спасителем) эта временная перспектива явля­ется источником мучений. Ужас перед безбрежностью космического пространства сочетается с ужасом перед временем, и все это нужно выдержать: «Как много я уже вытерпел и как долго пребываю в мире!» (G 458).

Этот двойственность космического ужаса, простран­ственная и темпоральная, хорошо выражена в сложном значении адаптированного гностицизмом эллинистичес­кого понятия «Эон». Первоначально понятие времени полностью (продолжительность жизни, протяженность космического времени, отсюда вечность) подверглось пер­сонификации в пре-гностической эллинистической рели­гии — возможно, адаптация персидского бога Зервана — и стало объектом поклонения, впоследствии с некоторы­ми внушающими страх ассоциациями. В гностицизме оно обретает дальнейшую мифологическую форму и становит­ся названием целого класса категорий божественного, по­лубожественного и демонического бытия. В последнем случае под «Зонами» подразумеваются как темпораль­ные, так и пространственные демонические силы вселен­ной или (как в Pistis Sophia) царства тьмы во всей их чу­довищности. Их крайняя персонификация может иногда все, но уничтожает первоначальный временной аспект; при частом сравнении «эонов» с «мирами» этот аспект со­храняется как часть значения, став более изменчивым через направления мифологического воображения8.

Чувство, вызванное временным аспектом космическо­го изгнания, находит свое волнующее выражение в таких словах:

В этом мире [тьмы] я пребываю тысячи мириадов лет,

и никто не узнал, что я был там...

Год за годом и поколение за поколением я был там,

и они не узнали, что я обитал в их мире.

(G 153 f.)

Или (из тюркского манихейского текста):

Теперь, о наш милосердный Отец, бесчисленные мириа­ды лет прошли с тех пор, как мы отделились от тебя. Твое возлюбленное сияющее живое лицо стремимся мы увидеть.» (Abh. D. Pr. Akad. 1912, р. 10)

Неизмеримая космическая продолжительность с уве­личением размера космических пространств означает от­деление от Бога, и демонические особенности этих про­странств состоят в сохранении этого отделения.