Заброшенность, страх, тоска по дому

Все эмоциональные подтексты, которые обнаружил наш первоначальный анализ в понятии «чуждый» как та­ковом, находят отчетливое выражение в гностическом мифе и поэзии. Это мандейские повести и гимны, фанта­зии Валентина о приключениях заблуждающейся Софии, продолжительные горестные жалобы Pistis Sophia, где в большом количестве встречаются выражения испуганно­го и ностальгического состояния душевной заброшеннос­ти в мире. Мы выбрали несколько примеров.

Манда д'Хайе говорил Еносу: Не бойся, и не ужасайся, и не говори, что Они оставили меня одного в этом мире од­ного зла. Но вскоре я приду к тебе... [Енос, оставленный один в мире, соединяет сотворенный мир, особенно планеты и их разнообразные дары и влияния: он преодолел страх и отча­яние одиночества.] Зло однажды сговорилось против меня... Они сказали друг другу: В нашем мире зов жизни невозмож­но услышать, он [мир] будет нашим... День за днем я пы­тался уйти от них, так я остался один в этом мире. Я под­нял свои глаза к Манда д'Хайе, который сказал мне: Скоро я приду к тебе... Каждый день я поднимал свои глаза на путь, по которому шли мои братья, на тропу, по которой придет Манда д'Хайе... Манда д'Хайе пришел, позвал меня и ска­зал мне: Малютка Енос, почему ты боишься, почему ты дрожишь?.. Поскольку ужас преобладает в твоем мире, я пришел просветить тебя. Не бойся злых сил этого мира.

(G 261 ff.)

Предвкушая освобождение, покинутая душа говорит:

О, как я возрадуюсь потом, кто теперь огорчается и бо­ится в жилище зла! О, как возрадуется мое сердце после тех деяний, что я совершила в этом мире! Сколько я буду еще блуждать, и как долго еще я буду опускаться во все эти миры?

(J 196)

Заброшенность Жизни в пределах пребывания в этом мире выражена очень трогательно:

Я — одинокая виноградная лоза, что осталась в мире. У ме­ня нет высшего подателя, нет хранителя, нет кроткого помощника, который пришел бы и научил бы меня всему.

(G 346)

Чувство заброшенности в чужой земле других миров возвращается снова и снова:

Семеро угнетают меня и Двенадцать стали моими пре­следователями. Первый [Свет] забыл меня, а Второй не спросил обо мне.

(J62)

Вопрос формы, который так заметно преобладает в мандейской литературе, отражает своеобразную живость по­иска и беспомощность Жизни, потерянной в чуждом мире. Некоторые моменты из следующих выдержек уже цити­ровались прежде:

Я размышляю, откуда это происходит. Кто взял меня в плен из моего места и моего жилища, из семьи моих родите­лей, которые вскормили меня? Кто принес меня к виновным, сынам суетного пристанища? Кто принес меня к бунтов­щикам, которые воюют день за днем?

(G 328)

Я есмъ Мана великой Жизни. Я есмь Мана могуществен­ной Жизни. Кто заставил меня жить в Тибиле, кто бросил меня в телесный обрубок?.. Мои глаза, которые были откры­ты жилищу света, теперь принадлежат обрубку. Мое серд­це, стремящееся к Жизни, пришло сюда и стало частью об­рубка. Это тропа обрубка, Семеро не позволят мне идти моим путем. Как я должен повиноваться, как должен я ус­покоить свой ум! Как я должен слушать семь и двенадцать мистерий, как должен я стонать! Как должно мое кроткое Слово Отца обитать среди созданий тьмы!

(G.454 f.)

Этих примеров из мандейской литературы достаточно. Мы отмечаем стиль плача, характерный для восточных ис­точников.

Мы уже цитировали прежде (раздел в) «Псалом Души» наассенов. Из всех греческих источников он наиболее дра­матично описывает состояние Души в лабиринте враждеб­ного мира. Текст безнадежно испорчен, и любое толкова­ние может быть только пробным: общее содержание, од­нако, довольно ясно. Душа, третий принцип, как-то размещенный между первыми двумя — Духом и Хаосом, была поглощена последним. В недостойной форме, кото­рой она облечена, она борется и усиленно трудится. Добы­ча Смерти, она сейчас обладает царской властью и видит свет, сейчас — погружается в несчастье и рыдания. Отго­ревав, она возрадовалась, стеная, что она осуждена, осуждена умереть, постоянно возрождаясь. Так она блуж­дает в лабиринте зла и не находит дороги оттуда. И это из-за того, что Христос попросил Отца отправить его далее с печатями, что облегчило ему проход через Эоны и откры­тие их Мистерий (Hippol. V. 10. 2).

Наконец мы цитируем некоторые плачи из Pistis Sophia, гл. 32:

Свет Света, в котором я должна иметь веру с самого на­чала, выслушай теперь мое покаяние26. Избавь меня, о Свет, от злых мыслей, которые вошли в меня... Я пошла и нашла себя во тьме, которая была в хаосе, и я была бессильна уйти оттуда и вернуться на свое место, я страдала от всех Эма­нации Автадов [Самонадеянная]... И я взывала о помощи, но мой голос не доносился из тьмы, и я смотрела вверх, так чтобы Свет, в который я верила, мог прийти мне на по­мощь... И я была в этом месте, оплакивая и разыскивая Свет, который я видела в вышине. И сторож у врат Эонов искал меня, и все те, кто остался в пределах Мистерии, смеялись надо мной... Теперь, о Свет Света, я страдаю во тьме хаоса... Избавь меня от этой тьмы, так чтобы я не погрузилась в нее... Моя сила смотрела вверх из середины хаоса и центра тьмы, и я ждала своего супруга, и он мог прий­ти и бороться за меня, и он не пришел.

ОЦЕПЕНЕНИЕ, СОН, ОПЬЯНЕНИЕ

Можно сказать, что эмоциональные категории после­днего раздела отражают общий человеческий опыт, кото­рый может появиться и найти выражение повсюду, хотя редко в таких выразительных формах. Другая серия ме­тафор, относящаяся к условиям человеческой жизни в мире, уникально гностическая и повторяется с большой регулярностью на протяжении целого ряда гностических выражений, вне зависимости от лингвистических границ. В то время как земное существование, с одной стороны, как мы только что увидели, характеризуется чувством заб­рошенности, страха, ностальгии, оно, с другой стороны, описывается как «оцепенение», «сон», «опьянение» и «забвение»: то есть говорится, что оно предполагает (если мы исключим опьянение) все характеристики, которые первое время описывали состояние смерти в преисподней. Действительно, мы находим, что в гностической мысли мир занимает место в традиционной преисподней и уже сам по себе является царством смерти, то есть тех, кто дол­жен подниматься к жизни снова. В некотором отношении эта серия метафор противоречит предыдущей: неосознан­ное исключает страх. Смысл этой серии метафор — не под­робное изложение мифов: это только пробуждение от со­стояния неосознавания («неведения»), осуществляемое извне, что открывает человеку сущность его положения, до сих пор спрятанную от него, и объясняет поток смерти и отчаяния; еще в некотором роде все это должно работать уже в предшествующем состоянии неведения, где жизнь показывает тенденцию твердо его придерживаться и со­противляться пробуждению.

Откуда приходит это состояние неосознавания и в ка­ких конкретных терминах оно описывается? «Бросок» как таковой мог бы считаться за оцепенение падшей души; но чуждая обстановка сама по себе, мир как демо­ническая сущность, активно участвует в нем. В манихейской космогонии, как рассказывает Феодор бар Конаи, мы читаем:

Как Сыны Тьмы поглотили их, пять Светлых Богов [сы­нов Первого Человека и вещество всех душ, позднее рассре­доточенных в мире] лишились понимания, и через яд Сынов Тьмы они стали подобны человеку, которого укусила беше­ная собака или змея.

Неосознавание является поэтому настоящим зараже­нием ядом тьмы. Мы здесь имеем дело не только с целой группой метафор сна без мифологических подробностей, просто с повествовательными эпизодами, но и с фундамен­тальной особенностью существования в мире, с которой связано целое искупительное предприятие надмирного бо­жества. «Мир» со своей стороны прилагает усилия, чтобы создать и сохранить это положение своих жертв и проти­водействовать процессу пробуждения: его сила, даже его существование, находятся под угрозой.

Они смешали мне питье со всем коварством и дали мне по­пробовать мясо. Я забыл, что я царский сын, и служил их ко­ролю. Я забыл Жемчужину, за которой мои родители посыла­ли меня. Из-за тяжести их пищи я погрузился в глубокий сон. («Гимн Жемчужине» в Ada Thomae)

Наиболее постоянно и широко используемым являет­ся, вероятно, образ «сна». Душа спит в Материи. Адам, «глава» расы и в то же время символ человечества, пребы­вает в глубоком сне совершенно иного рода, нежели биб­лейский Адам: люди вообще «спят» в этом мире. Метафо­ра выражает общую заброшенность мира. Определенные фигуры речи лежат в основе этого духовного и нравствен­ного аспекта. Люди не просто спят, но «любят» спать («По­чему ты любишь спать и спотыкаешься на этой ошиб­ке?» — G 181); они заброшены в сон точно так же, как и во тьму (С. Н. I. 27). Даже понимания того, что сон — вели­кая опасность существования в мире, недостаточно, что­бы заставить пробудиться, но это побуждает просителя:

Согласно тому, что ты, великая Жизнь, сказала мне, глас может приходить ко мне каждый день и пробуждать меня, и я не могу ошибаться. Если ты позовешь меня, зло миров не обманет меня и я не стану жертвой Эонов.

(G 485)

Метафора сна может служить для того, чтобы не при­нимать всерьез «жизнь здесь»: она хоть и кошмарная, но только лишь иллюзия, сон, который мы бессильны конт­ролировать. В тексте уподобление «сну» соединяются с эпитетами «Неведение» и «Ужас»:

Что, наконец, Он хочет, чтобы человек думал? Это: «Я как тени и призраки Ночи». Когда появился свет зари, тогда этот человек понял, что Ужас, который завла­дел им, был ничто... В то время как Неведение внушило ему ужас и замешательство и покинуло его колеблющимся, пла­чущим и разделенным, существовало много иллюзий, за ко­торыми они охотились, и простых вымыслов, как будто они были погружены в сон и как будто они стали жертвой беспо­койных видений. Или они бежали откуда-то, или приходили безрезультатно, чтобы преследовать других; или они обна­ружили себя ссорящимися, нанося удары или получая удары; или они упали с великой высоты... [и т. д., и т. д.]: до тех пор, пока те, кто проходил через все это, не пробудились. За­тем те, кто испытал все это смятение, внезапно ничего не увидели. Для них это — ничто, а именно, фантасмагория.

(GT 28:24 - 29:32)

Так как гностическая миссия представляет себя противодействующей замыслу мира, призывающей сломать его чары, метафора сна или ее эквиваленты являются постоянным компонентом типического гностического призыва к человеку, которому соответственно предоставляется так называемое «пробуждение». Далее, когда мы обратимся к «зову», мы вновь и вновь будем встречаться с этими метафорами.

Метафора опьянения требует специального коммента­рия. «Опьянение» миром является феноменом, точно характеризующим духовный аспект того, что гностики понимали под термином «мир». Это вызывается «вином неведения» (С.Н. VII. 1), которое мир повсюду предлага­ет человеку. Метафора делает ясным то, что неведение — это не нейтральное состояние, простое отсутствие знания, но как таковое является позитивным противовесом позна­нию, активно вызываемым и сохраняемым, чтобы предот­вратить его. Неведение опьянения — это душевное неве­жество как таковое, его истоки и его положение в чуждом мире: оно точно является осознанием чуждости, которую предназначено подавить опьянением; человек, втянутый в водоворот и забывший свое истинное бытие, становится одним из детей этого мира. Это общепризнанная цель сил мира, когда они предлагают свое вино и устраивают свой «банкет». Опьянение неведением противопоставляется «трезвости» познания, религиозной формуле, иногда уси­ливающей парадокс «трезвого опьянения». Так, в Одах Соломона мы читаем:

Из весны Господа к моим губам пришла в изобилии гово­рящая вода. Я пил и был выпит водой вечной жизни, мое опьянение еще не было опьянением неведения, но я ушел от суеты,

(Ода XI. 6-8)

Он, который так обладает знанием... [подобен] челове­ку, который, опьянев, становится трезвым и приходит к себе, вновь подтверждая то, что по существу — его соб­ственное.

(GT 22:13-20)

Оргиастическое празднество, подготовленное миром для обольщения человека, или более расширенно, для чуждой Жизни за пределами, постоянно описывается в пространных картинах мандейских трудов. Следующий пример занимает много страниц в оригинале и здесь зна­чительно сокращен. Для читателя, незнакомого с мандейской мифологией, мы можем просто объяснить, что Руха — демоническая мать Планет и как злой дух этого мира — главный противник сынов свет1.

Руха и Планеты начали изобретать способ действий и сказали: «Мы обманем Адама, и поймаем его, и задержим его с нами в Тибиле. Пока он ест и пьет, мы обманем мир. Мы осуществим давление на мир и найдем место в мире. Мы заманим его рогами и флейтами, так что он не сможет вырваться от нас... Мы соблазним племя жизни и вырвем его с собой из мира... [G 113 f.]. Восстань, давай устроим праздник: восстань, давай устроим пьяный пир. Давай ис­полним мистерию любви и соблазним весь мир!.. Зов Жизни мы заставим замолчать, мы бросим зерно раздора в дом, который никогда не будет заселен. Мы убьем Чужеземца. Мы сделаем Адама нашим сторонником и увидим, кто по­том будет его освободителем... Мы уничтожим его воин­ство, отряд, который собрал Чужеземец, так что у него не будет доли в этом мире. Весь дом будет теперь только на­шим... Что Чужеземец делал в доме, что он мог найти для себя там?» Они взяли живую воду и влили мутную [воду] в нее. Они взяли главу племени и исполнили с ним мистерию любви и похоти, из-за чего загорелись все миры. Они обольстили его, из-за чего были совращены все миры. Они исполнили на нем мистерию тьмы, из-за чего все миры ста­ли темными... Миры стали пьяны от этого и повернули свои лица к Морю Саф.

(G 120 ff.)

Мы добавим к этой впечатляющей картине только не­сколько замечаний. Главным оружием мира в этом вели­ком обольщении является «любовь».

Здесь мы сталкиваемся с широко распространенным лейтмотивом гностической мысли: недоверие к половой любви и чувственному удовольствию в целом. Это понято как выдающаяся форма обольщения человека миром: «Ду­ховный человек познает себя как бессмертного, а лю­бовь — как причину смерти» (С.Н. I. 17); «Он, который лелеял тело, созданное ошибкой любви, остался в темно­те, ошибаясь, страдая в своих чувствах освобождения от смерти» (то же, 19). Больше, чем половая любовь, вклю­чается в эту роль эрос как принцип смертности (для Пла­тона он был принципом стремления к бессмертию). Страсть к вещам этого мира в общем может принимать многочисленные формы, и из-за всего этого душа отворачивается от истинной цели и попадает под чары чуждого жилища.

Любовь не есть ни мир, ни то, что существует в этом мире. Если кто-то любит мир, любви к Отцу нет в нем. Для всего, что существует в этом мире, вожделение тела, вожделение взгляда и гордыня жизни — не от Отца, но от мира.

(I Послание Иоанна 2:15 - 16)

Три склонности, отмеченные здесь, — «вожделение пло­ти», «вожделение взгляда» и «гордыня жизни» — позже послужили Августину главными критериями общего «ис­кушения» мира (см. Confess. X. 41 ff.). «Мистерия люб­ви» в мандейском тексте представляет собой мифологичес­кую версию той же самой идеи.

ШУМ МИРА

Мандейская картина заговора мира побуждает к допол­нительным наблюдениям. Оргиастический пир, предназ­наченный для того, чтобы втянуть человека в пьяное смя­тение, помимо собственно опьянения, имеет другой ас­пект: его шум заглушает «зов Жизни» и делает человека глухим к гласу чужого Человека.

Они не слышат слов чужого Человека, который пришел сюда... С тех пор, как мы создали Адама, он приходит и по­винуется нам и нашему отцу Птахилу.

(G 244)

Давайте придем и заставим его слушать великий грохот, так что он забудет небесные голоса.

(J62)

Однако, как и следует из представления о неотъемле­мой глупости мировых сил, грохот также имеет очень раз­ный и в конечном счете самопоражающий эффект:

Как только их шум попал в уши Адама, он пробудился от своего сна и поднял глаза свои к месту света. Он позвал сво­их помощников, позвал кротких преданных Утр. Он гово­рил Хибил-Утре [здесь вместо Манда д'Хайе], человеку, который заставил его слышать глас: «Что случилось в доме, что за грохот подымается к небесам?» Пока Адам го­ворил так, слезами наполнялись его глаза... Я пришел к нему, взял его за правую руку и заставил его сердце снова наде­яться на эту попытку.

(G 126)

Так оружие мира оборачивается против них: означая поражение и смятение, оно также пугает Адама и побуж­дает его посмотреть на чужеземца, напрячь свой слух в на­правлении к другому голосу.

«ЗОВ ИЗВНЕ»

«Утра зовет извне и учит Адама, человека» (G 387, J 225); «В воротах мира стоит Кушта (Истина) и задает миру вопрос» (J 4); «Это зов Манда д'Хайе... Он стоит на внешнем краю миров и зовет своего избранника» (G 397). Надмирное пронизывает ограду мира и заставляет услышать зов. Этот зов тождествен зову другого мира: «Однажды зов приходит и учит обо всех зовах» (G 90); это «зов Жизни» или «великой Жизни», который равен прорыву света во тьму: «Они [Утры] заставят услышать зов Жизни и озарят дом смертных» (G 91). Он направлен прямо в мир: «Я посылаю зов извне — в мир» (G 58); в грохоте он раз­личим как что-то глубоко отличное: «Он звал небесным гипсом в шуме миров» (J 58).

Символ зова как формы, в которой надмирное появля­ется в пределах мира, настолько фундаментален для восточного гностицизма, что мы можем даже обозначить мандейскую и манихейскую религии как «религии зова». Читатель вспомнит близкую связь, которая наблюдается в Новом Завете между слушанием и верой. Мы находим мно­жество примеров этого в мандейских писаниях: вера — это ответ на зов извне, который невозможно увидеть, но дол­жно услышать. Манихейский символизм пошел еще даль­ше, разделив «Зов» и «Ответ» на отдельные божественные фигуры (см. ниже, с. 82). В «Гимне Жемчужине» «посла­ние», которое небожители посылают своему изгнанному и мир родичу, превращается по прибытии в «глас»:

Подобным вестнику было послание, которое Царь запеча­тал своей правой рукой... Он летел, подобно орлу, и опустил­ся позади меня, и стал полностью речью. Звук его голоса про­будил меня и поднял меня из моего сна... и направил мои сто­пы так, что я смог прийти к свету нашего дома. Послание, которое пробудило меня, я нашел впереди себя на дороге, по­слание, которое его голосом пробудило меня от сна...

В валентинианской трактовке зовом в особенности яв­ляется называние по «имени», т. е. по мистическому ду­ховному имени субъекта, из навечно «начертанной» Бо­гом «книги судеб»:

Те, чьи имена Он знал заранее, были названы в конце, так что он, который знает, оказался тем, чье имя было произ­несено Отцом. Для него те, чьих имен он не произнес, — не­ведомы. Истинно, как может человек услышать, если имя его не названо? Для него, который остался невежественным до самого конца, явилось создание «Забвения» и разрушило его. Если это не так, почему эти жалкие не получили име­ни, почему они не услышали зов?

(GT 21:25-22:2)

Наконец, зов может также быть апокалиптическим, возвещающим конец мира:

Зов прозвучал над всем миром, великолепие умерло в каж­дом городе. Манда д'Хайе показал себя всем детям челове­чества и спас их из тьмы в свет.

(G 182)

«ЧУЖОЙ ЧЕЛОВЕК»

Зов исходит от того, кто был послан в мир для этой цели и в чьей личности трансцендентная Жизнь еще больше взяла на себя судьбу чужеземца: он является Вестником, Посланником, по отношению к миру — Чужим Челове­ком. Руха говорит Планетам:

Этот человек не принадлежит нам, и его речь — не наша речь. У него нет связи с тобой... Его речь приходит извне.

(G 258)

Имя «чуждый» обозначает тот род восприятия, что он находит здесь внизу: приятное ликование тех, кто чув­ствует себя здесь чужими и изгнанными («Адам чувство­вал любовь к Чужому Человеку, чья речь была чужой, чуждой для этого мира» — G 244); возмущенное удивле­ние космических сил, которые не понимают, что про­изошло среди них («Что этот Чужеземец делает в доме, разве он может найти себе воинство здесь?» — G 122); наконец, враги собирают сынов дома против незваного гостя («Мы убьем Чужеземца... Мы уничтожим его отряд, так что у него не будет доли в этом мире. Весь дом будет теперь только нашим» — G 120 f.). Непосредственный эффект его появления внизу убедительно описан в Еван­гелии Истины:

Когда появилось Слово, Слово, которое присутствовало в сердцах тех, кто произносил Его — и Оно было не только звуком, но у Него была и плоть — великое смятение царило среди сосудов, одни были опустошены, другие — наполнены; у одних был запас, другие были опрокинуты; одни были ос­вящены, в то время как другие разбились на кусочки. Все пространства сотрясались и смешивались, у них не было ни устойчивости, ни неизменности. «Ошибка» волновалась, не зная, что она сделает. Она страдала, и стенала, и тер­залась, потому что она ничего не знала. С тех пор как Гносие, который был проклятием для «Ошибки», и все его Эманации настигли ее, «Ошибка» стала пустой, ничего больше не было в ней.

(GT 26:4 - 27)

Итак, вернувшись к себе, Жизнь в одном из своих не­падших членов опустилась в тюрьмы мира, «облачившись в печаль миров» и приняв изгнание далеко от царства све­та. Это мы можем назвать вторым схождением божествен­ного, столь отличное от более раннего и трагического, при­ведшего к тому положению, которое теперь надо спасать. Несмотря на первое, Жизнь теперь запуталась в мире, про­никнув в него путем «падения», «спуска», «будучи бро­шенной», «плененной», ее появление в этот раз — совер­шенно иной природы: посланный Великой Жизнью и об­леченный властью, Чужой Человек не падает, но сам отправляется в мир.

Один зов пришел и научил все зовы. Одна речь пришла и научила все речи. Один возлюбленный Сын пришел, создан­ный в лоне величия... Его образ хранится невредимым в этом месте. Он пришел с сиянием жизни, с властью, которую пе­редал ему Отец. Он пришел в облачении живого огня и от­правился в твой [Руха] мир.

(G 90)

Я еемь Йокабар-Кушта, который шел вперед из дома сво­его Отца и пришел сюда. Я пришел сюда со скрытым вели­чием и со светом, не имеющим конца.

(G 318)

Движение вперед и приход сюда используются бук­вально в своем духовном значении: они действительно приходят, в смысле действительного «пути» извне в пре­делы мира, и в этом прохождении пронизываются все его концентрические оболочки, т. е. разнообразные сферы, или зоны, или миры, для того, чтобы достичь сокровенно­го пространства, где заключен человек.

Ради него пошли меня, Отец!

Удерживая печати, спущусь я,

через все Эоны пройдет мой путь,

все Мистерии отворю я,

очертания богов покажу я,

тайны священного Пути,

известного как Познание, передам я.

(«Псалом Души» наассенов)

Этот проход через космическую систему является в сущности прорывом и таким образом победой над ее силами.

Во имя того, кто пришел, во имя того, кто приходит, и во имя того, кто пойдет дальше. Во имя того Чужого Чело­века, который провел путь через миры, пришел, расщепил небесный свод и обнаружил себя.

(G 197)

Здесь мы видим причину того, почему простого зова из­вне недостаточно: должно не только пробудить человече­ство и призвать вернуться, но если души людей убегут из мира, настоящий пролом нужно будет сделать в «желез­ной стене» небосвода, который преграждает путь как на­ружу, так и вовнутрь.

Только подлинное деяние божества при его входе в си­стему может проделать эту брешь: «Он сломал их сторо­жевые башни и сделал пролом в их твердыне» (J 69). «Про­никнув в пустые пространства ужаса, Он поставил себя во главу тех, кто был лишен Забвения» (Евангелие Истины, с. 20, 34 - 38).

Таким образом, уже этим простым фактом своего спус­ка Вестник подготавливает дорогу для восходящих душ. В зависимости от степени духовности в различных систе­мах, акцент, однако, может смещаться по нарастающей от этой мифологической функции до полностью религи­озной, воплощенной в зове как таковом и учении, им пе­редаваемом, а также в индивидуальном ответе на зов как человеческом вкладе в спасение. Все это является функ­цией Иисуса в Евангелии Истины Валентина:

Через себя Он просвещал тех, кто был во тьме по причи­не «Забвения». Он просвещал их и указывал им путь; и этот путь есть Истина, которой Он учил их. Он был из-за того, что «Ошибка» разгневалась на Него, преследовала Его, уг­нетала Его, уничтожила Его.

(GT 18:16-24)

В данном случае мы видим, сколько «христианских» гностиков в общем могли бы объяснить причину страсти Христа, она обязана своим существованием враждебнос­ти сил низших творений (космический принцип «Ошиб­ки» обычно персонифицирован в архонтах), угрожающих своей властью истинному существованию его миссии; но часто им достаточно сказать, что страдание и смерть, ко­торые эти силы несут Христу, вовсе не реальны.

Теперь, в конечном счете, приходящий идентичен тому, к кому он приходит: Жизнь Спасителя равна жизни спа­сенного. Чужой приходит извне к нему, чужому в этом мире, и одинаковые термины, описывающие это, могут Поразительным образом чередоваться. И для страдания, и для торжества часто невозможно различить, о котором из двух говорится или к которому из двух относится ут­верждение.

Узник здесь также называется «чужим человеком» (ср. J 67 ff., где это название применяется к спасенному человеку), и он возвращается, так как это качество про­ходит через столкновение с Чужим, посланным извне:

Я — чужой человек... Я видел Жизнь и Жизнь видела меня. Мои предосторожности в путешествии пришли от Чужо­го Человека, чья Жизнь велит и внушает. Я приду среди бла­га, что любил Чужой Человек.

(G 273)

Существует интересное предположение о двойной ак­тивно-пассивной роли одной и той же сущности. В конеч­ном счете спустившийся Чужой спасает себя, то есть ту часть (Душу), которая однажды затерялась в мире, и ради нее он сам должен стать чужеземцем в земле тьмы и в кон­це «спасения спасителя». «Жизнь предполагает Жизнь, Жизнь находит себя» (Mandaische Liturgien, p. 111).

Этот поиск, нахождение и собирание своей самости представляет собой длительный процесс, ограниченный пространственно-временной формой космического суще­ствования. «Я скитался по мирам и поколениям, пока не пришел к вратам Иерусалима» (J 243).

Это приводит к идее, что Спаситель не просто однаж­ды приходит в мир, но с начала времен он странствует в различных формах через историю, сам изгнанный в мир, и лишь открыв себя заново, завершив собирание себя воедино, он может реализовать свою космическую миссию (это учение наиболее полно представлено в Гомилиях псевдо-Климента.

Далекая от изменения человеческого воплощения, по­стоянная форма его присутствия представляет собой буквально иномирный зов, раздающийся через миры и оли­цетворяющий чуждое в его центре; и между появлениями зова он проходит невидимым через время.

Из места света я иду вперед,

из тебя, светлое обиталище.

Я пришел почувствовать сердца,

измерить и испытать все умы,

увидеть, в чьих сердцах я обитаю,

в чьем уме я задержался.

Кто думает обо мне, о том я думаю:

кто называет мое имя, тому я отзываюсь.

И если кто творит мои молитвы отсюда снизу,

то те молитвы вознесу я к месту света...

Я пришел и нашел

правдивые и верящие сердца.

Когда я еще не обитал среди них,

мое имя было на их устах.

Я взял их и привел их к миру света...

(G 389 f.)

СУТЬ ЗОВА

Так что же такое этот зов, который приходит, чтобы быть услышанным человечеством?

Его суть обусловлена его целью — «пробуждением», простое называние которого может иногда быть само по себе целой идеей и почти всегда является ее открытой ча­стью. «Я есмь зов пробуждения от сна в Эоне ночи», — так начинается эксцерпт из священной книги перата у Иппо­лита (Refut. V. 14. 1).

Здесь зов является самим собой, так как он просто ут­верждает, что его существование своим звуком приводит к воздействию: пробуждению от сна. Это пробуждение по­стоянно обозначается как сущность его миссии вестником, или теми, кто послал его.

Я есмь слово, сын слов, которые пришли во имя Явора. Великая Жизнь позвала, поручила и подготовила меня, меня, Еноса [Человека], великого Утра, сына могущественных сих... Она послала меня вперед охранять эту эру, вытрях­нуть их из сна и поднять тех, кто спит. Она сказала мне: «Иди, собери своих последователей из Тибила... Выбери и выведи свой выбор в мир... Научи души, что они могут не умирать и не гибнуть, и никто не вернет их обратно в гус­тую тьму... Когда ты придешь в земной Тибил, зло не будет знать о тебе... Не бойся, и не пугайся, и не говори: я стою здесь один. Когда ты преодолеешь страх, мы все будем за тобой...»

(G 295 f.)

Они наградили хранителей высшего зова, расшевелили и заставили встать тех, кто спал. Они пробудили души, что оступились, не дойдя до места света. Они пробудили их и расшевелили их так, чтобы они смогли поднять свои лица к месту света.

(G 308)

Соответственно, первый эффект зова всегда описыва­ется как «пробуждение», как гностическая версия исто­рии Адама (см. следующий раздел).

Часто просто формальный призыв «Пробудись от сна» (или «от опьянения», или, менее часто, «от смерти»), с ме­тафорическим развитием и в различных выражениях, со­стоит единственно из содержания гностического призыва к спасению.

Однако этот формальный императив косвенным обра­зом включает целую спекулятивную структуру, в преде­лах которой представления сна, опьянения и пробужде­ния предполагают свое специфическое значение, и, как правило, зов делает эту структуру выраженной частью своего содержания, то есть он соединяет призыв к пробуж­дению с последующими элементами учения: напоминание о небесном происхождении и трансцендентной истории человека; обещание освобождения, которому также при­надлежит оценка Спасителем своей миссии и спуска в этот мир; и, наконец, практическое указание на то, как жить в мире впредь, в соответствии с вновь победившим «позна­нием» и в подготовке к окончательному восхождению. Те­перь эти три элемента вмещают в двух словах полный гно­стический миф, так что гностический зов пробуждения представляет собой род сокращенного гностического уче­ния в общем.

Гносис, переданный вестником и сжатый до несколь­ких символических терминов, представляет собой всеоб­щий космогонически-сотериологический миф, в пределах которого изложение событий этой миссии само по себе со­ставляет один этап, в сущности поворотную точку, с кото­рой всеобщее движение повернулось в противоположную сторону. Это сжатое «познание» теоретического целого имеет свои практические дополнения в познании правиль­ного «пути» к освобождению из заточения мира.

В многочисленных литературных версиях зова один или другой из этих аспектов может преобладать или быть выраженным чрезмерно: напоминание о происхождении, обещание спасения, нравственное указание.

Мы процитируем из гностической литературы некото­рые из этих зовов пробуждения, начиная с манихейских примеров из таких зовов в непростой манихейской мировой драмы появляется перед началом нашего мира и адресован первому Человеку, который лежит без сознания после поражения и поглощения в первом пре-космическом столкновении света и тьмы. Следующая сцена из сирийского сообщения Феодора бар Конаи.

Тогда Живой Дух позвал громким голосом; и глас Живого шал подобен острому мечу, и он положил обнаженную форму Первого Человека.

И он сказал ему:

Мир тебе, благому среди нечистых, светлому среди тьмы,

Богу. который обитает среди тварей гнева,

который не знает его чести.

Вслед за тем Первый Человек отвечает ему и говорит:

Приди для мира того, кто умер,

приди, о сокровище безмятежности и мира!

И далее он говорит ему:

Что происходит с нашими Отцами, Сынами Света в их городах?

И Зов сказал ему: С ними все хорошо. И Зов, и Ответ со­единились друг с другом и поднялись к Матери Жизни и Живому Духу. Живой Дух принял Зов, и Мать Жизни при­няла Ответ своего возлюбленного сына.

Здесь зов явно принимает форму простого приветствия. Как таковой, однако, он включает напоминание о бо­жественном происхождении того, кого приветствуют, то есть пробуждение познания себя заново, потерянное из-за яда тьмы, и одновременно обещание спасения: обра­щение «благой среди нечистых» и т. д. представляет на­поминание, приветствие «Мир тебе» — обещание. Трога­тельный вопрос Первого Человека о сынах света в их городах должен быть понятен в связи с тем фактом, что он ушел вперед за своей судьбой для их защиты. Пробу­дившись от оцепенения, он хочет узнать, принесла ли его жертва результат.

Другую версию этой сцены мы видим в Турфанском фрагменте М7:

Избавься от тьмы, в которой ты спал, проснись и узри меня!

Благая весть для тебя из мира радости, и

Из которого я послан для твоего блага.

И тот отвечает не знающему страдания:

И семь я, сын кротких сих.

Смущен я и плачу я внемлю.

Выведи меня из объятий смерти.

[Вестник говорит:]

Власть и процветание Жизни тебе из моего дома! Следуй за мной, сын кротости. Надень на главу свою корону света. Отдельно от мифологического контекста мы находим зов, адресованный душе в общем, в другом Турфанском тексте, так называемом «Ограничении количества мерт­вых».

Моя душа, о самая великолепная... куда ты ушла? Вернись обратно. Пробудись, душа величия, от сна тьмы, в который ты упала... следуй за мной к месту возвышенной земли, где ты обитала изначально..

Мы рассматриваем мандейскую литературу, где чрез­вычайно многочисленные версии зова пробуждения обра­щаются даже к Адаму (не идентичному Первому Челове­ку) или к неопределенному числу верующих в мире. Сим­волизм, связанный с Адамом, мы будем рассматривать позже; здесь мы просто скажем, что библейский мотив его сна в Саду оборачивается символом человеческого суще­ствования в мире.

Точную параллель манихейским версиям представля­ет следующий отрывок:

Они сотворили вестника и послали к главе поколений. Он воззвал небесным голосом в шуме миров. Зов вестника про­будил Адама, лежавшего там... и пошел встречать вестни­ка: «Приди в мир, мой вестник, посланец Жизни, который пришел из дома Отца. Как неколебимо вросла в его место возлюбленная чистая Жизнь! И как стенает здесь моя тем­ная форма!» Тогда вестник ответил: «...Все, что вспомнил ты с любовью... я послал тебе. Я пришел и буду учить тебя, Адам, и освобожу тебя из этого мира. Выслушай, и слушай, и учись, и поднимись, победоносный, к месту света».

(J57)

Указание, отмеченное здесь, часто включено в зов как объяснение призыва «Не спи» и иногда вырастает в мно­гословную нравственную проповедь, завладевающую всем содержанием зова и своей явной чрезмерностью делаю­щую основную ситуацию просто литературной фикцией.

Утра звал из-за пределов и учил Адама, человека. Он го­ворил Адаму: «Не спи, и не дремли, и не забудь, чем твой Господь обременил тебя. Не будь сыном дома и не зовись греш­ником в Тибиле. Не люби ароматных венков и не получай удовольствия от прекрасной женщины... Не люби ни похо­ти, ни обманных теней... По твоему выходу и твоему при­ходу я вижу, что ты не забыл своего Господа [и т. д., и т. д.].„Адам, посмотри на мир, в нем нет той сущности... в которой ты должен поместить свою веру. Весы подготов­лены, и из тысяч они выбрали одну...Ароматный венок увял, а красота женщины стала такой, как будто ее никогда и не было... Все дела проходят, они заканчиваются и остает­ся так, как будто их никогда и не было».

Иногда зов пробуждения непосредственно связан с при­зывом покинуть мир: он в одно и то же время является миссией смерти и затем следует за восхождением души, как в следующем примере.

Спаситель подошел, встал у изголовья Адама и пробудил его от сна. «Вставай, вставай, Адам, сбрось смердящее тело, свои покровы плоти, оковы, узы. твое время пришло, твоя мера полна, отделись от этого мира...»

(G430)