Ценные предсказания Питирима Сорокина

 

В

 концепции социокультурной динамики Питирима Сорокина XX век представлен как кризисная эпоха, период распада культуры, конституирующий принцип которой заключается в том, что только чувственно воспринимаемое, вещественное обладает подлинной реальностью и имеет смысл. Согласно сорокинской концепции циклической смены культур, за распадом чувственной культуры должна последовать консолидация идеациональной культуры, в которой подлинно реальным является сверхчувственное. Полагая, что экстрасенсорное начало культуры может носить лишь религиозный характер, Сорокин в конце 1930-х гг. предсказал скорое и глобальное религиозно-этическое преображение общества [1. Р.535]. Этот прогноз пока не оправдывается. Развитие религиозного фундаментализма в последней трети XX века едва ли может служить весомым аргументом в пользу правоты Сорокина. Это развитие происходит на географической и социальной периферии западной цивилизации. Кроме того, современный религиозный фундаментализм ориентирован на консервацию и реставрацию элементов уже распавшейся идеациональной культуры, а не на консолидацию новой, как это было в эпоху становления христианства и ислама. Не видя признаков радикального религиозно-этического преображения, в конце 1950-х гг. Сорокин «смягчил» прогноз социокультурной трансформации: распадающуюся чувственную культуру сменит интегральная, объединяющая чувственное и экстрасенсорное начала [2. С.102-103]. Этот прогноз выглядит лишь ненамного реалистичнее первоначального, но зато он кардинально нарушает общую логику сорокинской концепции циклической смены культур, согласно которой смешанный тип – идеалистическая культура возникает при переходе от идеациональной культуры к чувственной, а не наоборот.

Неудачные предсказания Сорокина, вопреки расхожему мнению, никак не дискредитируют саму концепцию социокультурной динамики. Эти предсказания основаны на отождествлении понятий идеационального и религиозного (теистического). Подобное отождествление не является необходимым для сорокинской концепции, т. к. по своему определению понятие идеациональности абстрактнее, шире понятия религиозности. Религиозность – это одна из возможных форм идеациональности.

Устранение некорректного отождествления позволяет по-новому взглянуть на предсказания перехода к идеациональной культуре. Они обнаруживают свою подлинную ценность и значимость для нашего времени, если ввести понятие секулярной идеациональности и соотнести его с новыми тенденциями социальных изменений.

Сформулированное в самом общем виде предсказание социокультурной трансформации не содержит никакого религиозного (теистического) определения экстрасенсорности: «… (a) материальные, физические реальности и ценности, занимающие чрезмерно большое место в чувственных Weltanschauung и цивилизации, будут лишены особого значения и (b) эти реальности-ценности будут дополнены рациональными и сверхчувственными, которые недоразвиты и недооценены в чувственных культурах» [Там же]. В таком виде прогноз является логическим завершением той стройной и эмпирически вполне обоснованной модели социокультурной динамики, к которой можно свести концепцию Сорокина.

1. Принятие чувственно воспринимаемых вещей в качестве единственной реальности-ценности прямым следствием имеет господство в обществе социальных отношений контрактного и принудительного типа, превращение всех сфер жизнедеятельности в самодовлеющую систему обезличенных статусов и ролей.

2. По мере реализации в форме артефактов и социальных институтов ценности чувственной культуры утрачивают способность быть реальным средством социокультурной интеграции и мобилизации социальных интересов.

3. Ценностный кризис ведет к превращению «нереальных» (с точки зрения чувственной культурной парадигмы) рациональных и сверхчувственных элементов культуры – идей, образов, подсознательных ассоциаций – во вполне реальные факторы социальных процессов.

Эта обобщенная модель, в отличие от прогноза религиозно-этического преображения современного общества, находит полное подтверждение при сопоставлении с социальными изменениями, происходящими в последние несколько десятилетий. И популярные представления о модернизации и переходе к Постмодерну легко встраиваются в концепцию Сорокина.

Современное общество сформировалось в процессе реализации ценностей, действительное содержание которых — возрастающее располагание и обеспеченность сущим как вещами этого мира. Полагая, что именно в вещах сосредоточена сущность человеческой деятельности, люди строят свои отношения в зависимости от того, чем и как они располагают. Отношения между людьми принимают форму отношений между вещами: люди для себя и друг для друга предстают как объекты эксплуатации или как субъекты выгодного обмена благами.

Отчуждение и овеществление человеческих отношений переворачивают и отношения индивида и социального целого. Государство, корпорация, школа становятся «персонализированными» субъектами, а каждый отдельный индивид — обезличенным объектом их деятельности и социальной функцией, поддерживающей целое — общество. Социальные институты становятся автономной реальностью. В этой своей реальности они предстают вещами и могут быть «присвоены» частными лицами, распоряжающимися ими от имени общества.

С разрушением феодального социального порядка, который устанавливал пределы манипулированию вещами и людьми, овеществление приобрело безграничный размах. Развитие национальных государств и общественных институтов, расширение и дифференциация сферы их компетенции, унификация индивидов в отношении институтов характеризуют именно эпоху Модерна. Модернизация как упорядочивание, рационализация и технизация общества по существу оказывается процессом овеществления общества. И это овеществление – непосредственный результат реализации ценностей чувственной культуры.

Когда процесс овеществления приходит к своему логическому завершению — отрегулированному и благополучному обществу массового потребления и массовой демократии, — чувственные ценности перестают быть реальной проблемой, тем, что может мобилизовывать социальные интересы. Начинается социокультурный сдвиг к Постмодерну – эпохе, когда ценности реализованы и потому не актуальны, а то, что считается социальной структурой, собственно социальной реальностью, утрачивает устойчивость и определенность. Это происходит в силу того, что современное общество – это процесс реализации универсального принципа-ценности, и так называемые основные подсистемы «общества вообще» — политика, экономика, наука, искусство и т.д. — суть лишь ценностные ориентации чувственной культуры, достигшей своего пика в эпоху Модерна. Структурная дифференциация общества обусловлена не детерминацией (K. Маркс), функциональностью (T. Парсонс) или аутопойесисом (H. Луман), а простым подведением артефактов и социальных технологий под рубрики располагания и обеспеченности сущим. Ведь отнесение к экономике, к политике или искусству определяется вовсе не свойствами вещей, слов или поступков, а отношением к ним как жизненно важным или несущественным. Концепции иерархии, равноправности и, наконец, самодостаточности «подсистем» — формы такого отношения, ценностной рубрикации.

В эпоху Постмодерна происходит развеществление общества, и социологи начинают говорить об эфемерности, иррациональности социального бытия. По словам А. Турена, например, общество теперь следует трактовать не как «институционально регулируемое целое», а как «арену конфликтов из-за использования символических благ» [3. Р.40]. Однако хотя институциональная структура перестает быть собственно социальной структурой, она отнюдь не исчезает. Этот парадокс можно объяснить с помощью понятия виртуализации общества. О виртуализации общества можно говорить постольку, поскольку сущность человека отчуждается не в социальную, а в виртуальную реальность. Речь в данном случае идет отнюдь не только о «киберпанках» — людях, для которых смыслом жизни стало погружение в миры компьютерных симуляций и «бродяжничество» по сети Internet, хотя именно киберпространство — базовая для предлагаемой концепции метафора. В любого рода виртуальной реальности человек имеет дело не с вещью (рас-полагаемым), а с симуляцией (из-ображаемым). Человек, застающий себя в социальной реальности, воспринимает ее всерьез, как естественную данность, в которой приходится жить. Человек, погруженный в виртуальную реальность, увлеченно «живет» в ней, сознавая ее условность, управляемость ее параметров и возможность выхода из нее. Перспектива того, что отношения между людьми примут форму отношений между образами, и есть перспектива развеществления общества.

Компьютерные технологии, и прежде всего технологии виртуальной реальности, вызванные к жизни императивом рационализации общества, оказались наиболее эффективным инструментарием его симуляции. И теперь императив симуляции ведет к превращению компьютерных технологий в инфраструктуру всякого человеческого действия и к превращению логики виртуальной реальности в парадигмальную для этого действия. Действует императив виртуализации, своего рода воля к виртуальности, которая трансформирует все сферы жизнедеятельности, как они сложились в процессе модернизации.

Виртуализация общества может трактоваться как процесс нарастания секулярной идеациональности. Образы, столь эфемерные и столь действенные в постмодернистскую эпоху, представляют собой те самые экстрасенсорные элементы культуры, возрастание роли которых предсказывал Сорокин. То, что эти элементы не являются религиозными, не отменяет ни их экстрасенсорного статуса, ни их вклада в социокультурную трансформацию. Тенденции этой трансформации отчетливо проявляются в тех сферах, которые анализировал Сорокин: изящных искусствах, науке, праве, социальных отношениях, включая экономику, политику и семью.

 

ИСКУССТВО. В условиях Постмодерна создается не произведение искусства, а скорее образ его путем фрагментарного, но нарочитого цитирования классических художественных приемов в коллажах, клипах, хэппенинге, перформенсе. Вычлененные из классики клише включаются в любые комбинации с бытовыми предметами и жестами и служат знаками, маркирующими эти комбинации как «художественное творчество». Поскольку цитирование – конституирующий прием постмодернистского искусства, постольку восприятие его постмодернистской же публикой – это своего рода эстетический «анемнезис». Публика отыскивает узнаваемые «следы» – отсылки к оригинальным, но хрестоматийным произведениям и стилям. Именно реактивация их образов создает эстетический эффект. Мы живем в эпоху образов искусства.

Постмодернизм, оперирующий знаками-отсылками, является, по сути, «возвращением» идеационального искусства. По определению Сорокина, произведения идеационального искусства представляют собой знаки, символизирующие, указывающие на высшую красоту экстрасенсорной реальности. Такого рода искусство противопоставляется визуальному, стремящемуся передать красоту мира непосредственно, как чувственно воспринимаемую в реалистическом изображении природы и жизни людей или в абстрактной композиции линий, фигур и цветовых пятен [4. Р.503]. Образы прекрасного, которые имитируются и пародируются, к которым отсылают постмодернистские знаки, представляют собой виртуальную, экстрасенсорную реальность. Поэтому идеациональность постмодернистского искусства не вызывает сомнений, хотя эта идеациональность и секулярна.

 

НАУКА. Наука в условиях Постмодерна — это не предприятие по поиску истины, а род языковых игр, состязаний в манипулировании моделями дискурса. Наука становится перманентным процессом построения альтернативных моделей. Материальный эксперимент и процесс верификации гипотез, ограничивающие приращение знания референцией к реальности, теперь все больше замещаются экспериментом на моделях и процессом фальсификации. Если раньше теории могли строиться только на основе открытия некоего порядка, присущего вещам, то теперь вполне допустимо моделирование без выхода к каким-либо реальным референтам, например, компьютерные симуляции природных, технологических и социальных процессов. Если раньше достаточным аргументом против теории считались противоречащие ее положениям данные опыта, то теперь лишь изобретение альтернативной модели может служить аргументом. Вследствие этого возросла роль воображения, фантазии, парадоксальности мышления в той сфере, где ранее их предавали анафеме [5. Р.54]. Объект науки развеществляется. Развеществляется и институциональный строй науки. Академический статус становится функцией образа компетентности, заслуживающей финансирования. В деятельности ученых и студентов все больше сил и времени отводится созданию и презентации образа, необходимого для успеха в конкурсах на получение грантов, стипендий для обучения за границей, заказов на консалтинговые услуги и т. п. Отсюда — расцвет в последние десятилетия именно тех социальных технологий, которые адекватны симуляции компетентности: исследовательские фонды, гранты, консультирование, конференции, академические обмены, перманентное образование. И эту тенденцию не стоит рассматривать как проявление цинизма. Высокая «плотность» научного сообщества не оставляет места и времени для скрупулезной процедуры накопления и представления результатов. Этот дефицит места и времени приводит к тому, что единственно научной, рациональной формой дискуссии становится нелогичная, неструктурированная, но эффектная презентация образа идеи или теории. Мы живем в эпоху науки образов и образов науки.

Постмодернистская наука обнаруживает черты, которые можно трактовать как «возвращение» идеациональности в сферу знания. Согласно Сорокину предмет идеационального знания образуют видимые знаки невидимой, сверхчувственной реальности. В качестве примеров такого рода реальности он называет Бога, дьявола, ангелов и т. п. [6. Р.8-9]. Многие модели современной науки имеют тот же характер видимых знаков невидимого мира. Например, изучение кварков, классификация их и описание их поведения весьма напоминает ставшее притчей во языцех решение вопроса о том, сколько ангелов может уместиться на кончике иглы. Основным методом доказательства в идеациональной системе знания, по Сорокину, является апелляция к сакральному тексту, например к Священному писанию [Ibid]. Постмодернистские языковые игры, т. е. моделирование и эксперименты на моделях, являют нам новую форму замкнутой на себя манипуляции с текстом – секулярной экзегезы.

 

ПРАВО. Правосудие в эпоху Постмодерна все более тяготеет к защите не столько материальных прав индивида на жизнь, движимое и недвижимое имущество, сообществ на безопасное существование, — сколько к защите образов – идей, карая убийства, насилие или обман в качестве преступлений против человечности, нарушений прав человека или права интеллектуальной (т. е. виртуальной по сути) собственности и т. п. Юридические процедуры все более отходят от былого идеала объективности. Ослабевает убеждение в абсолютности вещественных доказательств, экспертизы, свидетельств очевидцев, которые в нынешних условиях легко и сфабриковать, и дискредитировать. Решающую юридическую силу приобретает позитивный/негативный образ участников правоотношений: истцов, ответчиков, свидетелей, судей, адвокатов, прокуроров. Поэтому центральными участниками правовых отношений становятся основные создатели такого рода образов: активисты – правозащитники и СМИ (от местной газеты до глобальных телесетей), практикующие не столько освещение, сколько создание юридических случаев. Мы живем в эпоху права образов и образов права.

Современная юридическая практика явно обнаруживает признаки «возвращения» идеациональности. Согласно Сорокину, идеациональное право основывается на своде норм, центральное место среди которых занимают нормы, квалифицирующие преступления против сверхчувственных ценностей [6. Р.258-230]. Современное право во все возрастающих масштабах создает правоотношения людей и подобного рода сверхчувственных ценностей: преступления против человечности, защита прав человека, семейных ценностей, интеллектуальной собственности и т. д. Эти правоотношения идеациональны по сути, хотя и секулярны по форме.

 

ЭКОНОМИКА. На постмодернистском рынке обращаются создаваемые рекламой образы ценностей потребителей, а не реальные вещи. Собственно экономический процесс, т. е. производство стоимости, покидает конструкторские бюро и конвейеры и перемещается в отделы маркетинга, рекламные агентства, в студии СМИ и т. д. Симуляция вещи в рекламном послании экономически превалирует над самой вещью. Система кредита делает платежеспособность не столько функцией обладания реальными средствами платежа, сколько функцией образа финансовой «благонадежности». Симуляцию последней практикуют и частные лица, и функционеры финансовых институтов. Владельцы кредитных карт и банки, даже выполняющие резервные требования, являются симулянтами платежеспособности, поскольку оперируют посредством по сути фиктивных, виртуальных денег – денежного агрегата M3.

Виртуальный продукт, виртуальное производство, виртуальная корпорация, виртуальные деньги допускают и провоцируют убыстрение экономических трансакций, распространение комбинаторной логики. Это приводит к тому, что компьютерные сети становятся не только главным средством, но и средой экономической деятельности. Виртуализация экономики вызывает коммерциализацию киберпространства, где теперь осуществляется не только обмен информацией, но и полный цикл сделки. В «мировой паутине» уже функционируют виртуальные супермаркеты и виртуальные банки, оперирующие собственной виртуальной валютой.

Операции, совершаемые у виртуальных витрин при помощи виртуального же кошелька, наглядно демонстрируют, что развивается не информационная, а совсем иная экономика. Не информация как таковая, т. е. рациональная денотация, а образ, мобилизующий аффективные коннотации, приносит прибыль. Мы живем в эпоху экономики образов и образов экономики.

Симптомы «возвращения» идеациональности в постмодернистской экономике легко обнаруживаются при соотнесении ее черт с признаками идеациональной экономики в концепции Сорокина, согласно которой идеациональная ментальность индифферентна к интенсификации производства, обмена, накопления и тяготеет к социально-этической оценке хозяйственной деятельности, т. е. идентификации праведного / неправедного накопления богатства, использования денег и т. д. [1. Р.254-255]. Характерным примером идеационального экономического мышления может служить теория справедливой цены и денег в изложении Фомы Аквинского. И скорее Фомой Аквинским, а не А. Смитом, К. Марксом или Дж. М. Кейнсом адекватно описывается современный механизм ценообразования для вещей «от кутюр» и продукции менее именитых фирм. «Справедливая цена» согласно средневековым представлениям всегда зависит от «происхождения» предложения. Стоимость товара определяется социальным статусом производителя, а не статус — стоимостью. В ситуации Постмодерна так и происходит, с той лишь разницей, что «происхождение» предложения ныне обеспечивается создаваемым рекламой образом товара или фирмы. Точно так же средневековая практика поддержания строгого соответствия объема денежных расходов статусу их обладателя «возвращается» в форме дифференциации спроса, возможно равного по реальному объему, но разного по «происхождению». Например, кредитными и страховыми учреждениями дифференцируется платежеспособность клиентов, возможно, обладающих одинаковыми объемами реальных денег, но разной финансовой и страховой репутацией.

В идеациональных по своему характеру экономических отношениях определяющую роль играют не технологии и рыночная конъюнктура сами по себе, а социокультурная идентичность — образ «лояльного и заботливого своего»: товаропроизводителя для потребителей, бизнеса для инвесторов, контрагента для партнеров. В идеациональной культуре Средневековья эта идентичность была примордиальной – клановой, этнической, сословной, а главное конфессиональной. В современной секулярной и глобализованной культуре, санкционирующей свободу выбора, права человека, экономические идентичности конструируются.

 

ПОЛИТИКА. В условиях Постмодерна борьба за власть ведется во все большей мере в форме теледебатов и рекламы. Клип-, рейтинг- и имидж-мейкеры, пресс-секретари и «звезды» шоу-бизнеса, рекрутируемые на время политических кампаний, потеснили партийных функционеров. Власть становится во многом функцией образа – политического имиджа. Собственно политический процесс покинул заседания партийных и правительственных комитетов, составляющих программы, распределяющих функции и контролирующих их выполнение. Политика ныне творится в телестудиях и на концертных площадках. Управление и политика разошлись.

Следствием становится изменение характера политического режима – массовой демократии. В ходе выборов больше не происходит сколько-нибудь существенная смена чиновников-экспертов, которые осуществляют рутинную работу по управлению в «коридорах власти». Меняются так называемые публичные политики, т. е. те, кто буквально работает на публику. Дифференциация деполитизированных профессиональных управленцев и носителей имиджа – публичных политиков – это очевидный симптом симуляции института народовластия.

Другой симптом симуляции институтов массовой демократии – замещение апелляций к общественному мнению манипуляциями с рейтингами. Рейтинги, основанные на выборочном опросе, когда респонденты соглашаются с вариантами мнений, сконструированными экспертами, представляют собой лишь своего рода модель общественного мнения. Респондентами эти модели оживляются, и тогда симулякры становятся реальными факторами принятия и осуществления политических решений.

Краеугольные камни демократии – разделение властей, парламентаризм, многопартийность, столь актуальные в пору борьбы за ограничение произвола монархов, превращаются в символы – образы, если парламентское большинство формирует правительство, как в Великобритании, президент распускает парламент, как в России или Франции, националисты блокируются с коммунистами, а христианские демократы с социалистами и т.п. Утратившие реальность многопартийность и парламентаризм симулируются экспертами-консультантами и имидж-мейкерами как удобная и привычная среда состязания политических имиджей. Партии, возникавшие как представители классовых, этнических, конфессиональных, региональных интересов, превратились в «марки» – эмблемы и рекламные слоганы, традиционно привлекающие электорат. Императив использования приверженности «марке» движет процессом симуляции партийной организации политической борьбы. Там, где «марка» — давняя традиция, атрибуты образа «старых добрых» либералов, социал-демократов или коммунистов старательно поддерживаются, даже если первоначальные идеология и практика принципиально изменились и продолжают трансформироваться. Там, где «марка» отсутствует, партии и движения формируются, объединяются и распадаются с калейдоскопической быстротой в стремлении найти привлекательный имидж. Мы живем в эпоху политики образов и образов политики.

Постмодернистскую политику образов можно, хотя бы отчасти, трактовать как «возвращение» идеациональности. Согласно Сорокину, идеациональная культура, в противоположность чувственной, легитимирует власть, имеющую «сверхчувственную санкцию», а не опирающуюся на деньги, силу или доверие избирателей [0р. Cit. P.194-195]. Секулярной формой «экстрасенсорной санкции» можно считать образ, конструирующий политическую идентичность, мобилизующий аффективное «мы»-чувство, а вовсе не апеллирующий к доверию избирателей.

 

СЕМЬЯ. В ситуации Постмодерна любовь, брак, принятие и исполнение половозрастных ролей все больше становятся функцией создаваемых официальными и альтернативными масс-медиа образов сексуальности и семьи, а не реальных – материальных, физиологических и т. п. – потребностей. В условиях культурно санкционированных, технически и финансово обеспеченных сексуальной свободы и социальной защиты семья в качестве постоянного и социально признаваемого союза разнополых эго, нацеленного на материальную и эмоциональную взаимопомощь и «воспроизводство» потомства, симулируется в виртуальных семьях – «пробных», неполных, экстерриториальных, гомосексуальных. Мы живем в эпоху семьи образов и образов семьи.

Распространение новых семейных форм, в которых образ, идея семьи явно преобладает над реальными отношениями, как это ни покажется странным, может расцениваться как «возвращение» идеациональности. По мысли Сорокина, идеациональная ментальность рассматривает людей не как индивидов самих по себе, а с точки зрения принадлежности их к единству, возникающему на основе духовного, экстрасенсорного родства [0p. Cit. P.133]. Поэтому идеациональная культура характеризуется преобладанием социальных отношений фамилистского (familistic) типа. «… В таких отношениях существует спонтанное внутреннее единение между индивидами, их спонтанное притяжение друг к другу, глубочайшая солидарность слияния их «я» в одно коллективное «мы» [0p. Cit. P.26]. В идеациональной культуре семья задает образец единения, бескорыстной любви и преданности для всех форм социальных отношений. В чувственной же культуре во всех сферах, в том числе и в семье, доминируют социальные отношения контрактного и отчасти принудительного типов. Семейные отношения формируются и поддерживаются по соображениям достижения статуса, материального благополучия, общественного одобрения и т. п. Виртуальные же семьи поддерживаются как раз не соображениями выгоды или подчинения окружающим, а аффективными «мы»-образами, сконструированной гармонией идентичностей.

Приведенный анализ позволяет сделать вывод, что в постмодернистскую эпоху общество приобретает черты виртуальной реальности. Когда ценности чувственной культуры перестают быть средством социальной интеграции и мобилизации интересов, социальные институты, возникшие как следствие овеществления, теряя свою власть над индивидом, становятся образами, включаемыми в игру. Тем не менее, институциональный строй общества не ликвидируется, а симулируется, так как он, сохраняя атрибутику реальности, служит своего рода виртуальной операционной средой, в которой удобно создавать и демонстрировать образы и которая открыта для входа/выхода. Подобным же образом операционная система Windows сохраняет атрибутику реальности, симулируя на экране монитора нажатие кнопок калькулятора или размещение карточек каталога в ящике. Сохраняется образ тех вещей, от которых собственно и избавляет применение компьютерной технологии.

Возможность входа/выхода способны обеспечить новые коммуникационные технологии. В этом смысле телефакс, избавляющий от сервиса-надзора такого социального института, как почта, есть «распочтовывание». Ксерокс — «растипографирование», видео — «раскинематографирование», персональный компьютер — «разофисирование» и т. д. Но решающий вклад в развеществление общества, безусловно, вносится в том киберпространстве, которое возникло на основе глобальной сети Internet, где коммуникации до сих пор неподконтрольны «Большому Брату».

Отношения, статусы и роли, предписываемые социальными институтами, становятся виртуальными. В то время как ослабевают институциональные императивы, возрастает значение для взаимодействия людей социокультурных идентичностей – образов принадлежности к какому-либо единому «мы». Эту тенденцию можно было бы истолковать в терминах Сорокина как вытеснение отношений контрактного типа отношениями фамилистского типа. Но отношения на основе таких симулякров, как сконструированные экономические, политические, гендерные и т. п. идентичности, — это отношения, которые скорее можно квалифицировать как псевдо-фамилистские. Распространение псевдофамилистских отношений в эпоху кризиса чувственной культуры сам Сорокин констатировал еще в конце 1930-х гг. [Op. cit. P. 35-36, 81-82]. Это лишний раз подтверждает, насколько точен был его анализ. Однако религиозно-этические идеалы Сорокина принципиально не позволяли придать этому выводу характер масштабного прогноза.

Тем не менее, в главном предсказания Сорокина следует признать поразительно верными. На основе анализа изменений в различных социокультурных сферах он пришел к выводу, что в ближайшем будущем наступит конец чувственной культуры. Этот конец прежнего социокультурного порядка в канун XXI века научное сообщество зафиксировало в понятиях «постмодерн», «постматериализм», «постистория», «постиндустриализм», «посткапитализм» и т. п. Сорокин предрек возвращение идеациональности в культуру, и анализ виртуализации общества на рубеже XX и XXI веков выявил идеациональные по сути, хотя и секулярные по форме, социокультурные тенденции.

Феномен секулярной идеациональности открывает перспективу обсуждения проблемы начала нового, третьего со времен ранней античности социокультурного цикла. Так же, как политеистическая идеациональность архаической Греции и монотеистическая идеациональность средневековой Европы, секулярная идеациональность Постмодерна может оказаться начальной фазой социокультурных изменений, охватывающих столетия. В этом контексте предсказания Сорокина могут оставаться ценными еще для очень многих поколений исследователей.

 

ЛИТЕРАТУРА

· Sorokin P. A. Social and Cultural Dynamics. New York: The Bedminster Press, 1962. Vol. 3, p. 535.

¨ Сорокин П. А. Главные тенденции нашего времени. Москва: Наука, 1997. С. 102-103.

¨ Там же.

¨ Touraine A. The Waning Sociological Image of Social Life // International Journal of Comparative Sociology. 1984, Vol. 25, N 1, P. 40.

¨ Sorokin P. A. Social and Cultural Dynamics. New York: The Bedminster Press, 1962. Vol. 1. P. 503.

¨ Lyotard J.-F. The Postmodern Condition. Manchester: Manchester University Press,1984. P. 54.

 

 

Лесков Л.В.,

Д.ф.-мат.н., профессор, МГУ