Языковая личность и структура дискурса

Становление современной науки о языке приводит ныне к своеобразному разделению ее на две сферы, имеющие разные объекты и предметы изучения. Так, традиционное языковедение по-прежнему видит свою задачу в описании и изучении языковой структуры. Область науки, получившая название антропоцентрической лингвистики (или неолингвистики), в центр внимания помещает иной объект – языковую личность, т.е. человека в его способности совершать речевые поступки. При том, что оба названных направления в пространстве языкознания не существуют изолированно друг от друга, каждое все больше начинает осознаваться как самостоятельная научная отрасль. Введение в научную парадигму языкознания категории «языковая личность» стимулирует науку о языке к освоению понятий, ранее ей не свойственных, но широко представленных в родственных языкознанию науках – личность, сознание, мышление, деятельность, поведение, роль, статус, ситуация, жанр и т.д.

Развитие антропоцентрической лингвистики совпало с тем, что у нас и за рубежом называют дискурсивным переворотом в гуманитарных науках [См.: Макаров 2003; Harre 1995; Flick 1995]. Обращение к дискурсу как предмету изучения в отечественной науке легло на почву богатой традиции, заложенной еще фундаментальными трудами И.А. Бодуэна де Куртене [1963] и продолженной в исследованиях ученых первой половины 20-го века [Бахтин (Волошинов) 1998; Виноградов 1980; 1981; Винокур 1929; 1959; Выготский 1982; Жирмунский 1936; Ларин 1928; Поливанов 1968; Щерба 1974; Якубинский 1986 и мн. др.].

Срастание дискурсивной и антропоцентрической лингвистик, а точнее вхождение дискурсивной лингвистики в состав антропоцентрического языкознания не случайно, ибо Homo loquens реализует себя прежде всего в создании речевых произведений, текстовой деятельности, говоря о которой, «мы имеем дело с новым, весьма обширным полем научных изысканий, открывающимся на стыке целого ряда областей знания о человеке и обществе и позволяющим при изучении знакового общения перенести акценты с языка как системы и текста как единицы языка на текст как подлинно коммуникативную единицу наиболее высокого порядка, являющую собой не только продукт, но также образ и объект мотивированной и целенаправленной коммуникативно-познавательной деятельности» [Дридзе 1980: 46-47]. Перефразируя известное высказывание Ю.Н. Караулова «за каждым текстом стоит языковая личность, владеющая системой языка» [1987: 27], можно сказать, что за каждой языковой личностью стоит множество производимых ею текстов (дискурсов). В этой же связи уместно процитировать суждение А.Е. Кибрика. «В свете общей модели языкового взаимодействия становится очевидным, что текст – наблюдаемая лингвистическая данность и моделируемый объект – не существует автономно, независимо сам для себя, но является не только основным, связующим звеном между коммуникантами в процессе их взаимодействия, но и объектом, сущностная природа которого в значительной степени предопределена его функцией» [Кибрик 1987: 40].

Речевые произведения представляют собой результат дискурсивной деятельности языковой личности. При этом они позволяют судить об индивидуальных особенностях коммуникативной компетенции их создателя, о скрытых (латентных) процессах его языкового сознания, составляющих своеобразие дискурсивного мышления Homo loquens. Иными словами, структура дискурса выступает отражением (и выражением) особенностей языковой личности, и в том числе – ее коммуникативной компетенции. Исследование строения дискурса позволяет выявить своеобразие речевого поведения как конкретного носителя языка, так и идиостиля группы людей.

Изучение языковой личности всегда сталкивается с проблемой определения меры единичного и общего, типического и уникального, индивидуального и коллективного в объекте исследования. Эта проблема вызывает необходимость создания классификации языковых личностей на основе особенностей речевого поведения разных носителей языка. Индивидуальное и социальное в сознании человека говорящего – характеристики диалектически взаимосвязанные. Конкретное языковое сознание представляет собой социально детерминированное явление. «Сознание, – пишет М.М. Бахтин, – слагается и осуществляется в знаковом материале, созданном в процессе социального общения организованного коллектива» [Бахтин (Волошинов) 1998: 17]. И далее: «Индивид как собственник содержаний своего сознания, как автор своих мыслей, как ответственная за свои мысли и желания личность, такой индивид является чистым социально-идеологическим явлением» [Там же: 40]. Такое понимание позволяет рассматривать определенную группу носителей языка, имеющую сходные речеповеденческие проявления, как «коллективную языковую личность». Так, например, позволительно говорить о языковой личности деревенского жителя, учителя, медика, рабочего и т.п. Столь же закономерно выделение обобщенного облика языковой личности ребенка определенного возраста: дошкольника, младшего школьника, подростка и т.п. Каждая из названных групп обладает сходными признаками дискурсивной деятельности и речевого мышления, обслуживающего эту деятельность. По справедливому мнению Г.И. Богина, «модель языковой личности первоначально должна абстрагироваться не только от индивидуальных различия людей, но и от различия известных им языков, она должна обладать высокой мерой упрощения и вариантности» [Богин 1984: 3]

Уникальность языковой личности конкретного индивидуума есть не что иное, как неповторимость комбинации социально-психологических характеристик ее речевого поведения. Как указывает Т.Г. Винокур, «феномен РП [речевого поведения] стоит на трех китах, лишь один из которых – внутриязыковые закономерности подсистемной дифференциации стилистических явлений. Два же других – это внешние закономерности социальных и социально-психологических условий коммуникации, благодаря чему РП предстает как визитная карточка человека в обществе, отражающая реальное взаимодействие лингвистических и экстралингвистических факторов» [Т.Г. Винокур 1993: 29].

Прежде чем мы начнем разговор об аспектах изучения структуры дискурса и дискурсивного мышления, остановимся на определении центрального для настоящего исследования понятия – дискурс. В современной науке нет единства в толковании значения этого термина. Однако ныне в большинстве работ отечественных и зарубежных ученых [См., например: Арутюнова 1982, 1988, 1999; Арутюнова, Падучева 1986; Борботько 1998; Дейк ван 1988; Дымарский 1999; Иссерс 1999; Карасик 1993, 1998, 2002; Кибрик 1992; Красных 2003; Макаров 1998, 2003; Падучева 1985, 1996; Почепцов 1998; Новое в зарубежной... 8. 1978, Новое в зарубежной... 16. 1985; Новое в зарубежной... 17. 1986; Новое в зарубежной... 18. 1986; Новое в зарубежной... 23. 1988; Сиротинина 1994; и др.] сложилась традиция, в рамках которой под словом дискурс понимается целостное речевое произведение в многообразии его когнитивно-коммуникативных функций. Так, например, Н.Д. Арутюнова в «Лингвистическом энциклопедическом словаре» дает следующую дефиницию: «Дискурс (от франц. discours – речь) – связный текст в его совокупности с экстралингвистическими – прагматическими, социокультурными, психолингвистическими и др. факторами; текст, взятый в событийном аспекте; речь, рассматриваемая как целенаправленное социальное действие, как компонент, участвующий во взаимоотношении людей и механизмах их сознания (когнитивных процессах). Д [искурс]. – это речь «погруженная в жизнь». Поэтому термин «Д [искурс].», в отличие от термина «текст», не применяется к древним и др. текстам, связи которых с живой речью не восстанавливаются непосредственно» [Арутюнова 1990: 136-137].

За полтора десятилетия, которые миновали после появления цитируемой выше статьи, дискурс стал одной из наиболее модных в неолингвистике категорий. Стало хорошим тоном в монографических работах давать «свое понимание», выделять новый аспект этого феномена. Все это привело к появлению огромного числа дефиниций и толкований, часто невнятных, противоречивых, затемняющих родовую природу функционирования дискурса и т.п. Теория дискурса как (филологическая? семиотическая? лингвистическая? неолингвистическая?) самостоятельная отрасль знаний делает только первые шаги в своем самоопределении.

Мы не ставим своей задачей подробное реферирование и критический анализ всех накопившихся к настоящему времени в науке точек зрения на рассматриваемый феномен. Расставим лишь некоторые акценты, необходимые для уточнения методологического фундамента нашего исследования.

С нашей точки зрения, наиболее удобной рабочей дефиницией дискурса может быть определение с позиций феноменологического подхода. Дискурс – объективно существующее вербально-знаковое построение, которое сопровождает процесс социально-значимого взаимодействия людей. Подчеркнем интерактивную природу дискурса: он запечетляет в себе взаимодействие, диалог [См.: Макаров 2003]. В своей объективности он напоминает многогранный кристал, стороны которого способны отражать различные особенности этого взаимодействия: национально-этническую, социально-типическую (жанровую), конкретно-ситуацивную, речемыслительную, формально-структурную и мн. др. Каждая из граней рассматриваемого феномена может стать основанием для выделения особого аспекта рассмотрения дискурса, который, в свою очередь, способнен сформировать самостоятельный раздел в общей теории дискурса.

В качестве одного из возможных аспектов изучения дискурса может быть выделен текстовый аспект. Иными словами, текст – это не что иное как взгляд на дискурс только с точки зрения внутреннего (иманнентного) строения речевого произведения. В рамках такого понимания термины дискурс и текст соотносятся как родовое и видовое понятия.

В нашей книге широко используются терминологические обозначения, значения которых принадлежат к одному семантическому полю с понятием дискурс: дискурсивная (текстовая) деятельность, дискурсивное поведение, дискурсивное мышление. Под дискурсивной деятельностью нами понимается разновидность речевой деятельности, направленной на осознанное и целенаправленное порождение целостных речевых произведения. Более широкое понятие дискурсивное поведение включает в себя, кроме осознанных и целенаправленных, речевые поступки помимовольные и не вполне контролируемые. Под дискурсивным мышлением мы будем понимать особый вид вербального мышления, обслуживающего процессы порождения и смыслового восприятия дискурсов.

Представляется уместным введение термина дискурсивная компетенция – составляющая коммуникативной компетенции, которая позволяет измерять уровнь сформированности умений личности в осуществлении эффективной и результативной дискурсивной деятельности.

В современной психологии мышление «рассматривается как знаковый дериват внешней предметной деятельности» [Тарасов, Уфимцева 1985а: 51]. Многочисленные работы отечественных и зарубежных ученых [См., например: Горелов 1987; Жинкин 1982; Портнов 1987; Тарасов, Уфимцева 1985; Furth 1972; Paivio 1971; Waerden 1954; и др.] убедительно показали, что в качестве знаковых опосредователей мышления могут выступать не только единицы языка. Как справедливо отмечает Б.А. Серебренников, «все более накапливаются доказательства в пользу понимания мышления как своеобразного динамического процесса, который может осуществляться различным психическим материалом, происходить в любой «психической среде», во всякой «области психики»» [Серебренников 1988: 189].

Еще Л.С. Выготский указывал на то, что в своих базовых, первичных формах мышление носит невербальный характер. Ученый говорил о существовании в сознании говорящего некоего аморфного представления о будущем содержании высказывания до начала процесса вербализации. «Мысль, – отмечал исследователь, – имеет свое особое строение и течение, переход от которого к строению и течению речи представляет большие трудности» [Выготский 1982: 355]. И несколько раньше: «Единицы мысли и единицы речи не совпадают» [Там же: 354]. Выготский считал, что мысль имеет свою грамматику, отличную от грамматики слов. Движение во внутренней речи от мысли к слову представлялось ему, как «превращение грамматики мысли в грамматику слов» [Там же: 311]. Сам процесс формирования высказывания, переход от мысли к слову он сравнивал с «нависшим облаком, которое проливается дождем слов» [Там же: 356].

Детальную разработку и теоретическое обоснование вопрос о соотношении вербального и невербального мышления получил в исследованиях Н.И. Жинкина. Основу его концепции составляет гипотеза о существовании в сознании человека особого языка интеллекта – универсально-предметного кода (УПК), на котором, по мнению ученого, и осуществляются основные глубинные операции мышления. Универсально-предметный код – это язык, который, по словам Жинкина, «может быть охарактеризован некоторыми общими чертами. Во-первых, это код непроизносимый, в нем отсутствуют материальные признаки слов натурального языка. Здесь нет последовательности знаков, а есть изображения, которые могут образовать цепь или какую-то группировку, Этот код отличается от всех других тем, что обозначаемое других языков в этом новом коде является вместе с тем и знаком. <...> Такой предметный код представляет собой универсальный язык, с которого возможны переводы на все другие языки» [Жинкин 1964: 158-159].

Концепция Н.И. Жинкина была развита в работах современных отечественных психолингвистов, и прежде всего – в многочисленных книгах и статьях И.Н. Горелова [1974, 1980, 1987, 2003 и др.]. На основе наблюдений за живым общением и серии оригинальных экспериментов Горелов доказал факт существования в сознании языковой личности особого невербального базиса речи. Этот базис соотносим с тем, что Н.И. Жинкин назвал универсально-предметным кодом. Отличие состоит в том, что, по мнению Горелова, язык интеллекта имеет не столько образный, сколько жестово-мимико-звуко-изобразительный характер. Знаковый материал этого кода есть не что иное, как нейрофизиологические следы репрезентативно-двигательных коммуникативных способов передачи информации (жестового, мимического, интонационно-звукового и т.д.). В процессе же формирования высказывания «вербальная часть сообщения накладывается на предварительно выраженную невербальную систему коммуникации»[Горелов 1980: 81].Именно этот базис становится примарным знаковым материалом, опосредующим первичные формы мышления. Нужно отметить, что работы И.Н. Горелова стали убедительным подтверждением мысли, высказанной ранее и М.М. Бахтиным. «Что же является знаковым материалом психики? – писал еще в конце 20-х годов ученый. – Любое органическое движение или процесс: дыхание, кровообращение, телесное движение, артикуляция, внутренняя речь, мимическое движение, реакция на световые раздражения и пр., и пр. Короче говоря, все совершающиеся в организме может стать мате­риалом переживания, ибо все может приобрести знаковое значение [выделено мной – К.С.], стать выразительным» [Бахтин (Волошинов) 1998: 322].

При совершенной справедливости приведенных выше соображений мы можем однако говорить и о вербальном мышлении, оперирующем языковыми знаками. Глубокое понимание природы вербального мышления демонстрируют работы Л.С. Выготского. В книге «Мышление и речь» он четырежды повторяет растиражированное впоследствии высказывание: «Мысль не выражается в слове, но совершается в слове» [Выготский 1982: 306]. Приведенная цитата по своему содержанию, казалось бы, противоречит положениям книги, приведенным нами выше. И в самом деле, если «внешняя речь есть превращение мысли в слова» [Там же: 317], то почему в речевой деятельности «мысль совершается в слове»? Противоречие легко снимается, если концептуальные положения теории Выготского дополнить выводами, полученными учеными «школы Жинкина». Согласно новейшим данным, мысль, запущенная посредством УПК, перекодируется на код вербальный. И вот тут-то и происходит то, о чем так нарочито неточно и так образно писал Л.С. Выготский: мысль совершается, воплощается в слове. Но в слове мы наблюдаем второе рождение мысли, однажды уже рожденной в ином знаковом воплощении – в знаках УПК. В слове мысль пере-воплощается.В ходе такого перевоплощения часто изменяется не только форма мысли, но и ее содержание, наполнение. Именно этот процесс пере-рождения мысли и должен быть назван вербальным мышлением. О его характере очень точно сказал другой классик отечественной психологии – С.Л. Рубинштейн: «<...> в речи мы формулируем мысль, но, формулируя ее, мы сплошь и рядом ее формируем» [Рубинштейн 1940: 350]. С легкой руки ученого приведенная цитата стала определением вербального мышления, принятым ныне в отечественной психолингвистике [См.: Зимняя 1985].

Исследование дискурсивного мышления своим объектом имеет процессы порождения, понимания и функционирования текстов. В качестве же основного предмета изучения здесь выступает структура дискурса, своеобразие которой несет в себе выражение индивидуально-психологического облика языковой личности. Необходимо отметить, что разные виды коммуникации неодинаково отчетливо высвечивают речевую неповторимость человека. Устный и письменный тексты находятся как бы на разном расстоянии от их создателя. «Идея самовыражения речи «от себя» как от данного конкретного индивида, – справедливо отмечает Т.Г. Винокур, – безусловно является более непосредственным творческим импульсом в формировании устного высказывания любой функционально-речевой сферы, чем письменного <...>. Уместно заметить, что письменная речь, находясь на порядок дальше от личности, чем устная, т.е. предполагающая более формальный, технический и потому неэлементарный способ осуществления, неизбежно объективируется в большей степени, чем устная <...>. Отправитель любого устного речевого акта, вольно или невольно, берет на себя большую личную ответственность за коммуникативную неудачу, чем отправитель письменного речевого акта, в распоряжении которого находится весь арсенал общественного опыта, так или иначе осваиваемый пишущим в разной временной и логической последовательности» [Т.Г. Винокур 1993: 132-133].

В еще большей степени сказанное можно отнести к особой разновидности устного общения – к речи спонтанной. «У нормального человека, – пишет Е.С. Кубрякова, – навыки речи настолько автоматизированы, что переходных этапов между мыслью и речью может и не быть и что преобладающей формой в живой коммуникации является спонтанная речь, представляющая собой симультанное разворачивание рече-мысли. Его же мы нередко наблюдаем и при обдумывании чего-либо и «про себя», когда поток сознания не отделим от потока мыслей в речевой форме и когда активизация сознания равна активизации речевых механизмов, хотя последние и не подают речь «на выход», а создают достаточно оформленные и целостные высказывания во внутренней речи» [Человеческий фактор... 1991: 76].

Наблюдения за дискурсивной деятельностью в повседневном общении убеждает нас в том, что зачастую говорящему к началу формирования высказывания не ясны не только пути вербальной реализации замысла, но сам замысел и, даже, – мотив речи. Ход превращения мысли в слово предстает перед нами как драматический конфликт между личностными смыслами и значениями, которые навязывает говорящему национальный язык. «Для самого повседневного чувства и самой глубокой мысли, – прозорливо писал еще В. Гумбольдт, – язык оказывается недостаточным, и люди взирают на этот невидимый мир, как на далекую страну, куда ведет их только язык, никогда не доводя до цели. Всякая речь в высоком смысле слова есть борьба с мыслью, в которой чувствуется то сила, то бессилие» [Гумбольдт 1985: 378]. В эту борьбу вмешиваются стандартные ходы развертывания типических дискурсов, сила ассоциативных связей между словами, между многократно повторяющимися в жизни социально-коммуникативными ситуациями и клишированными фразами. И через все эти устоявшиеся формально-смысловые отношения как через плотную паутину продирается первоначальная интенция. Исход этого сражения трудно предсказать. В идеале говорящий должен преодолеть упругую, сопротивляющуюся его воле, материю языка и подыскать формы, адекватные исходной мысли; чаще – мысль в ходе ее реализации в слове калечится, меняется до неузнаваемости; иногда же – дискурс, скользящий по потоку насыщенного раствора языковых ассоциаций, где речь ведет серия стереотипных моделей, просто маскирует банальность, скудость или даже отсутствие мысли.

В современной психофизиологии система связей между языковыми элементами разных уровней, которая образуется в сознании человека в ходе его речевой биографии и влияет на процесс воплощения мысли в слове, получила название «вербальной сети». «Связи вербальной сети, – отмечают авторы коллективной монографии по психологии речи, – хотя и множественные, оказываются избирательными. Наиболее тесно связаны функциональные структуры, соответствующие словам, близким по значению и звучанию. Опосредствованным образом связаны, по сути, все части вербальной сети, однако структура эта сложна и неравномерна, в ней выделяются «сгущения», «разряжения», множественные пересечения» [Ушакова и др. 1989: 14]. И далее: «В результате развития связей между словесными сигналами создается новый уровень обобщения и отвлечения с помощью слова. Появляются слова, значения которых определяются не через отнесение к непосредственным впечатлениям, а через связь с другими словами» [Там же: 15].

Однако, говоря образно, сети вербальных ассоциаций наброшены на достаточно жесткие подрамники: на систему жанрово-стилевых и статусно-ролевых стереотипов, сценариев речевого поведения, существующих в нашем сознании в виде фреймов [См.: Минский 1979]. Повторяющиеся ситуации взаимодействия членов общества обслуживаются типическими формами речевой коммуникации, которые носят название жанров общения. Именно речевые жанры, эти «приводные ремни от истории общества к истории языка» [Бахтин 1996: 165], становятся тем буферным пространством нашего сознания, где в одновременном существовании сливаются представления об эталонах социально значимого взаимодействия людей и о нормах речевого оформления такого взаимодействия. Жанровые фреймы в драме превращения мысли в слово принимают самое активное участие. В различных коммуникативных ситуациях повседневного общения мы имеем дело с неодинаковыми способами формирования и формулирования мысли, т.е. с разными видами дискурсивного мышления. Несходство моделей порождения высказывания мотивировано прежде всего различиями в прагматических характеристиках той или иной интеракции, которые довольно гибко отражают фреймы жанрово-стилевого взаимодействия людей. Отсюда следует важный для нас вывод: дискурсивное мышление имеет принципиально социолингвистический характер. Иными словами, многообразие форм разворачивания замысла в текст (текстовой деятельности) отражает многообразие социально значимых ситуаций коммуникативного взаимодействия людей. Тонкости в отличии способов дискурсивного мышления связаны и со стилевой принадлежностью речевого произведения, и с жанровым сценарием, по которому разворачивается ролевое взаимодействие в той или иной коммуникативной ситуации, и (что не менее важно) с индивидуальными социально-психологическими особенностями языковых личностей, вступающих в общение.

Дискурсивная деятельность и, шире, дискурсивное поведение есть способ самовыражения языковой личности; в нем проявляется уникальность каждого Homo loquens. Однако более всего индивидуальные черты речевого портрета высвечивает неофициальная по преимуществу сфера речи, то есть то, что обычно называют повседневным общением. Б.М. Гаспаров предложил для обозначения этой коммуникативной среды обитания человека термин языковое существование, т.е. «продолжающийся на протяжении всей жизни личности процесс ее взаимодействия с языком. В этом процессе язык выступает одновременно и как объект, над которым говорящий постоянно работает, приспосабливая его к задачам, возникающим в его текущем жизненном опыте, и как среда, в которую этот опыт оказывается погружен и в окружении которой он совершается» [Гаспаров 1996: 5].

Именно в языковом существовании, ядром которого выступает жизненная идеология (М.М. Бахтин), наиболее ярко и отчетливо проявляется своеобразие дискурсивного мышления каждой языковой личности. Языковое сознание говорящего индивидуума отражает накопленные в течение всей жизни человека социально-психологические впечатления. А каждое социальное взаимодействие людей, каждый коммуникативный акт, при всей его типичности – явление столь же уникальное, сколь неповторим облик языко­вой личности. «В этом своем качестве он вбирает в себя и отражает в себе уникальное стечение обстоятельств, при которых и для которых он был создан: коммуникативные намерения автора, всегда множественные и противоречивые и никогда не ясные до конца ему самому; взаимоотношения автора и его непосредственных и потенциальных, близких и отдаленных, известных ему и воображаемых адресатов; всевозможные «обстоятельства» – крупные и мелкие, общезначимые или интимные, определяюще важные или случайные, – так или иначе отпечатавшиеся в данном сообщении; общие идеологические черты и стилистический климат эпохи в целом, и той конкретной среды и конкретных личностей, которым сообщение прямо или косвенно адресовано, в частности; жанровые и стилевые черты как самого сообщения, так и той коммуникативной ситуации, в которую оно включается; и наконец, – множество ассоциаций с предыдущим опытом, так или иначе попавших в орбиту данного языкового действия: ассоциаций явных и смутных, близких или образных, относящихся ко всему сообщению как целому или отдельным его частям» [Там же: 10].

Приведенные выше рассуждения выявляют огромное пространство в континууме антропоцентрической лингвистики, которое образует комплекс проблем лингвистики текста, прагма-, психо-, социолингвистического аспектов изучения дискурсивного мышления человека. В своем исследовании мы будем двигаться от данных анализа внутренней структуры текста к изучению прагмалингвистических характеристик дискурса, далее – к выявлению латентных механизмов дискурсивного мышления, и, наконец, – к рассмотрению социопсихолингвистических особенностей дискурсивного поведения личности.