Рассказывающая о том, как проходила ночная Операция, и о первых грешных подозрениях

 

Маму я предупредил, что, возможно, задержусь у Алеши – нам всякие срочные дела нужно доделать, поэтому пусть не волнуется.

– Когда ты вместе с Алешей Климовым, я спокойна, – сказала мама. – Прекрасный мальчик. А дел у вас сейчас, я представляю, не переделаешь. Молодцы! Ишь что затеяли, в прессу попали! Всем сотрудникам показывала сегодня газету с вашей знаменитой модницей. Завидуют мне: какой, мол, сын растет…

Я видел: мама на эту тему говорит с особенным удовольствием; только что большущее письмо написала папе – тоже, главным образом, о моей выдающейся личности. В письмо она вложила и вырезку из газеты. Врать не стану: мне приятно было, что где‑то в далекой Тюменской области, в глухих лесах и промерзших болотах, отец получит это письмо с газетной вырезкой. Конечно, мне бы и самому пора написать ему, да все некогда. Вот и сейчас. Надо еще у Алеши побывать, а потом, к одиннадцати…

– Мам, я побежал! Давай письмо, брошу по дороге в ящик…

У Марины – там же был и Алеша – я пробыл полтора часа. Снова и снова продумывали план действий. К половине одиннадцатого твердо и окончательно обо всем договорились. На прощание Алеша потискал мою руку, сказал в дверях:

– Не робей, Борей!

– За меня не волнуйтесь. Сами, глядите, не провороньте. А то заснете…

Тогда, под Новый год, Грека с Котькой меня поджидали, теперь к месту сбора первым пришел я. Видно, все‑таки рановато явился.

На улице было пустынно, во многих окнах свет уже не горел. Темным квадратом затаилось и окно Греки. Может быть, на кухне сидит? Я обошел дом, отыскал со двора на третьем этаже окно их кухни. И там черная темнота. Странно…

Тонко посвистывал ветер. Наверное, голые, обледенелые ветви создают этот звук. Днем его не слышно или просто не замечаешь, а сейчас, в тишине, во мраке, когда стоишь один, ветер посвистывает отчетливо, словно зверь вдали завывает. Я поднял воротник пальто, вернулся на улицу…

А если он спит? И думать забыл о своем вредительстве? Ночь ведь. Кому охота в такое время бродить по улицам? Я представил свою мягкую, удобную кровать, как лежу под теплым одеялом, рядом, на тумбочке, – зеленый колпачок лампы, только руку протянуть, нажать кнопку. Тут же – второй том фантастических повестей Беляева. Мама еще не стала бы требовать гасить лампу. Каникулы же…

А что, если наплевать на этого дурацкого Греку, на все его глупые затеи и пойти домой? Хорошо бы… Но нет, нельзя: ведь Алеша с Мариной приготовились, ждут. И позвонить им, чтобы ложились спать, тоже никак нельзя. Вот если бы наверняка знать, что Грека – дома и сны видит, лежа на своем диване… А может быть, за Котькой пошел? Долго что‑то ходит. Сейчас уже, конечно, больше одиннадцати. Ох, сколько ждать еще?..

Я подумывал, не подняться ли на третий этаж, к двери Грекиной квартиры. Вдруг повезет: Грека храпит во сне, и я через дверь услышу его храп… Однако принять какое‑либо решение не успел – в голубоватом свете ламп, развешанных по середине улицы, увидел приближающуюся фигурку человека. Шел он быстро, и я узнал предводителя «Клуба настоящих парней». Но почему один? А Котька?

– Что, не отпустили? – спросил я.

– Слюнявчик! Под охраной мамочки с папочкой! – Грека зло сплюнул. – Днем согласился, обещал пойти, а тут – за порог не ступил. «Спать пора», «Что скажу маме?» Таскался к нему, как дурак!

– По телефону надо было позвонить. Ведь знаешь его номер.

– Морду надо было ему набить! – Грека выставил левую руку в толстой, как боксерская перчатка, рукавице и несколько раз коротко ткнул слабый стволик деревца. – Вот так ему, так! По морде! – свирепо выдохнул Грека и провел длинную серию ударов правой и левой. Мощная серия! С веток задрожавшего дерева посыпалась ледяная изморозь. Я представил на миг: если бы это и в самом деле был Котька? Ух! Трупом свалился бы после такой серии. Мне стало не по себе.

– А я стою, дожидаюсь. Замерз, как цуцик.

– Ты, Борька, парень – будь здрав. Настоящий парень! Не то что слюнявчик этот. – И Грека снова обрушил, тяжелые удары на беззащитное деревце.

– Сломаешь.

– Котьке ребра – это точно! Полтинник попросил у него. Как у человека попросил. Жмется, говорит, нету…

– Мы пойдем или не пойдем? – проговорил я. – Двенадцатый час. Поздно…

Так хотелось, чтобы Грека чертыхнулся и махнул рукой: «А, пропади они пропадом со своим катком! Спать пойду». Но нет, Грека не из тех, кто быстро отступает от своих планов.

– Один момент, – сказал он и поспешно скрылся за углом.

Значит, Котька забастовал. И правильно. Сколько можно терпеть унижения! А Котькин карман Грека окончательно со своим спутал. Неужели Грека и правда пустит в ход кулаки?..

Из‑за угла дома Грека вынырнул как тень. Не, вышел, именно вынырнул. То ходил прямо, а тут согнулся, шаги – лисьи, что‑то к боку прижимает.

– Айда, – шепнул он. – Золу достал – первый сорт. На Ниженку ездил. Там дружок у меня, в своем доме живут. Зола из печки.

Я снял варежку и на ходу пощупал туго набитый гладкий мешочек из прозрачной пленки.

– Как в магазине упаковочка! – хохотнул Грека. – Культурненько! – И снова хохотнул.

«Веселись!» – со злорадством подумал я и предложил:

– Устал? Давай понесу.

Мешочек оказался тяжелый. Надо же, не поленился – на самую Ниженку поехал, в другой конец города. Такую даль тащил. Вот ведь сколько злости в человеке…

Наконец свернули в полутемный, совершенно безлюдный переулок. Последний переулок. Еще метров полтораста – и Алешин дом.

Грека переложил груз на плечо.

– Эх, ехал Грека! И посыпончик устроим! – И тут же добавил шепотом: – Вдвоем будем посыпать, чтобы скорей управиться.

Я не ответил. Мешало волнение. И за Алешу я волновался, а еще сильнее за Марину. Все ли сделают, как надо?…

Вот и наша улица. Пятиэтажный Алешин дом. Поздно как – во всем доме четыре окна светятся. А.что, если не дождались – спать легли?

Мы вошли в тихий, безмолвный двор.

– Темнотища… Порядок, – едва слышно сказал Грека и опустил мешок на землю. – Снимай варежки и насыпай в них… Разбрасывай по всему полю…

Грека что‑то еще шептал в мое ухо, но я уже не понимал, что он говорит. Я все гадал про себя: заметили нас или не заметили?

Хоккейная коробка стояла чуть в глубине двора. До входа с видневшимся над ним фанерным щитом надо было пройти каких‑нибудь пятнадцать – двадцать метров. Эти немногие метры мы преодолевали крадучись, и, наверное, потому скрип снега под ногами казался таким громким и отчетливым. Греку это, конечно, пугало, мне же хотелось, чтобы скрип раздавался еще громче, чтобы его обязательно услышали. Ну, когда же, когда?.. Вот Грека ступил на лед, сунул руку в мешок. И в следующий миг сверху ударил яркий сноп света, по ушам, откуда‑то совсем рядом, резанул длинный заливистый милицейский свисток.

Грека бросил мешок и без оглядки помчался к углу дома. Я – за ним. А сзади все заливался свисток.

Мы пробежали до конца темного и безлюдного переулка. Я сильно запыхался, в груди тяжело бухало, а ноги от усталости просто подкашивались. Вдобавок ко всему где‑то обронил варежку.

Ни погони, ни свистков теперь не было слышно.

Я прислонился спиной к дереву:

– Обожди… Не могу больше.

Грека прислонился к дереву с другой стороны.

– Идиоты!

– Кто идиоты? – не понял я.

– Сторожа! Кто‑кто… Делать им больше нечего – каток по ночам охраняют.

– Там недалеко магазин, – очень к месту вспомнил я. – Наверное, его и охраняют.

– Пускай и сидели бы тогда у своего магазина!

– Может, на коньках захотелось им покататься? – Мне вдруг стало очень весело: в самом деле, разве не смешно – приходит на каток бородатый сторож с ружьем и всю ночь фигуры по обязательной программе на льду выписывает. А вообще здорово получилось, что Грека во всем какого‑то несуществующего сторожа обвинил. Здорово! Жаль только, варежку посеял.

Я принялся вытряхивать на дорогу золу из второй варежки: не пропадать же добру…

Но рано я обрадовался. Грека обернулся назад и, глядя в темный переулок, задумчиво произнес:

– Не пойму – отчего свет сразу загорелся? Все равно как прожектор. Сверху откуда‑то… Откуда? С балкона?

Я выбивал об руку варежку и растерянно молчал.

– Алешка живет на каком этаже?

Не ответить было невозможно:

– На пятом.

– А балкон у него во двор выходит?

– Не знаю, – помедлив, соврал я.

– А не его это работа… – Грека посмотрел на меня долгим и подозрительным взглядом. – Может, кто‑то предупредил его?..

Надо было немедленно давать отпор. И самый решительный. Иначе и выдать себя недолго.

– Знаешь! – Я в последний раз больно стегнул себя варежкой. – Язык без костей, сказать что хочешь можно! Связался с тобой, варежку вот потерял. Совсем почти новые варежки…

– Обожди, – неожиданно оборвал меня Грека. – А не Котька это?.. У Алешки есть телефон?

– Есть, – подтвердил я.

– То‑то он не захотел идти сейчас… Как думаешь?

Можно бы, конечно, капнуть на Котьку. Чего проще. Но все же лучше свалить на сторожа. И честней.

– Ерундистика! И, по‑моему, вовсе не с балкона свет, а с какого‑то столба… – Я надел на левую руку варежку и ворчливо сказал: – Эх, посеял! Жалко. Хорошая была варежка. Теперь правую руку в кармане придется греть… Магазин‑то рядом. Вот сторожа и охраняют…

– Что за напасть такая, – вздохнул Грека. – Не везет нам с тобой. Золу какую добыл, и все прахом.

– Не все. – Я снова повеселел. – Видишь, немножко посыпал.

– Не везет, – убитым голосом повторил Грека и добавил: – Пошли спать…

Не прощаясь, он свернул за угол. Я постоял минуту, другую, и, когда окончательно стихли Грекины шаги, побежал к Алешиному дому. Мешка с золой я не нашел (видно, Алеша с Мариной его подобрали), зато варежку свою отыскал.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ,