В которой я злюсь на самого себя, затем обретаю уверенность, а Грека обещает «докопаться до корней»

 

Как промелькнули оставшиеся дни каникул, я просто не заметил. Беготня, хлопоты, тренировки и, наконец, первая официальная встреча с дворовой командой «Вымпел». Об этой команде мы раньше ничего не слышали – их готовил на своей дворовой площадке совсем в другом районе нашего города настоящий спортсмен‑перворазрядник, рабочий с завода. Крепкие оказались ребята. Мы чудом ушли от поражения. За минуту до финального свистка решающую шайбу провел наш капитан. А паснул Алеше ту решающую шайбу, между прочим, не кто иной, как я. Конечно, найдутся такие, что и пасом это не посчитают, но сам‑то я абсолютно точно знаю, что, если бы не подправил Алеше ту шайбу, он бы на такой скорости мимо пролетел, ни за что бы ему не достать шайбы. А тут все получилось как по заказу. Я чуть выкатил шайбу на бежавшего Алешу, он подхватил ее, прошел к воротам, выманил на себя вратаря, обыграл его и послал шайбу в нижний уголок. Вовремя! Только «Вымпел» начал ответную атаку, тут и свисток. 3:3! Как пишут спортивные комментаторы, «боевая ничья».

 

Мы этим результатом были очень довольны. Чуть не кинулись обниматься друг с другом. Ведь перед нами те ребята уже две команды разгромили. Таким образом, наша ничья, можно сказать, равна победе.

В письме папе (все же в последний день выкроил вечер написать ему) раздел о хоккее я так и озаглавил: «Ничья, равная победе».

Вообще у меня получилось не письмо, а целое сочинение. Боялся, в конверт не влезет. А ведь не про все еще и написал. Вот какие в этот раз необыкновенные случились каникулы!

Письмо закончил так: «Ты пожелал мне, папа, тринадцать новых друзей. Могу сообщить, что друзей у меня теперь не Тринадцать, а побольше».

Я заклеил письмо, аккуратно очертил на конверте цифры индекса, написал адрес далекой Тюменской области и лег спать. Идти к почтовому ящику не имело смысла: ночью письма не вынимают. Брошу утром, по дороге в школу.

При воспоминании о школе на меня будто холодком дохнуло. Кончились каникулы. Как‑то завтра будет в школе? От волнения перевернулся на левый бок, к стенке, но лишь ми‑нуту‑две, не видя, рассматривал желтые цветочки на голубых обоях – снова перевернулся на правый бок.

Да, новых друзей прибавилось немало, только ведь и враг появился. Вернее, появится. Завтра. Это уж наверняка. И какой враг! Пожалуй, напрасно все же тогда не покрасили вместе с другими и Грекину парту. А все оттого, что храбрость решил показать. Плевать, мол, на Греку, не боюсь… А разве это так? Ведь боюсь, трушу.

Попал в катавасию! Выход, правда, можно найти. Конечно, можно: просто надо прийти в класс раньше всех и перетащить Грекину парту к самой стенке, в третьем ряду. Там никто не сидит. А ту парту, чистенькую, поставить для Греки.

Я принялся в деталях обдумывать, как все это лучше проделать: будильник завести на семь часов и сразу бежать… Нет, поздно, для страховки еще прибавить минут пятнадцать. Повозиться придется немало. Если бы вдвоем перетаскивать, парту – тут и волноваться не о чем. А как одному? Поднять – сил не хватит. Остается – тащить между рядами‑Но опять же неудобство: проход узкий, парта не пролезет, Надо сдвигать оба ряда парт…

Мысленно я наконец проделал всю эту многоходовую комбинацию и уже откинул одеяло, чтобы идти за будильником, но вдруг замер и как‑то весь сжался, мгновенно пораженный собственным малодушием, беспринципностью, а проще сказать – трусостью. В самом деле, какими глазами посмотрят на меня Алеша, Марина? А я сам… Как смогу уважать себя? Мне сделалось жарко, меня поразило, что минуту назад я> так хладнокровно и тщательно обдумывал план, который № назвать‑то нельзя иначе, как предательский. И что собирался предать! Подумать страшно – радость свою хотел предать, гордость за то, что сумел в конце концов преодолеть, себя.

Решительно и зло натянул я на голову одеяло, закрыл глаза и, будто кому‑то постороннему, приказал: «Спать! Ни о чем не думать!»

Не думать. Это можно было приказать, но выполнить… Не помню, как и когда заснул – во всяком случае, было уже поздно, – а вот проснулся, словно по будильнику, без четверти семь.

Меня это даже рассердило. Отвернулся к стенке, закутался потеплее, но сон уже отлетел, и напрасно я убеждал себя, что есть еще время поспать, понежиться, – мысли вновь и вновь возвращались к тем минутам, когда войду в класс, когда один на один окажусь с Грекой…

На улице потеплело, шел густой, прямой снег. Снегу за ночь навалило много, сейчас его спешно убирали. Шаркали лопатами дворники, суетились машины. Я с интересом понаблюдал, как снегоуборочная машина, плавно двигая стальными ладонями, ловко выхватывает из кучи снега большие пригоршни его и подает на бегущую ленту транспортера. Минута – и огромная куча перекочевывает в кузов самосвала.

Я не торопился. Лишь проводив вторую доверху заваленную снегом машину, вспомнил о письме. К почтовому ящику пришлось сделать изрядный крюк. Я шел, размахивая портфелем, перепрыгивал через сугробы. В свете ярких ламп сплошной стеной падал снег.

Письмо в этот день я опускал первым – под синим почтовым ящиком не было видно ни одного следа. Высокой шапкой снег лежал и на самом ящике. Я снял варежки, сунул в щель письмо, затем сгреб с ящика пушистую шапку ладонями, скатал крепкий снежок и, прищурив глаз, пульнул его в фонарный столб. Надо же, снайперский бросок! Точно в столб. Лишь брызги по сторонам!

Я заспешил в школу. Мне даже захотелось скорее, тотчас же, увидеть Греку.

Но сам Грека сегодня, как видно, не торопился показываться в классе. Почти все ребята собрались (пришли пораньше, соскучились за каникулы), а хозяин предпоследней парты в первом ряду был еще где‑то в пути.

Странную парту в дальнем углу класса заметили не сразу. А когда заметили, то всяческим догадкам и толкам, казалось, не будет и конца. Разумеется, Алеша с Мариной и виду не подавали, будто им что‑то известно. Они вместе со всеми удивлялись, делали большие глаза.

Я тоже стоял среди ребят. и громко, старательно ахал, охал. Я с трудом сдерживал улыбку: показать бы ребятам подметки моих ботинок – сразу бы догадались, чья это работа. Однако никому и в голову не приходило заподозрить меня. Еще бы, Грека за меня готов любому шею свернуть – лучший друг и защитник. Уж если кто и точит на Греку зуб, то, конечно, не я. Так считали ребята.

Все сходились на одном: кто‑то специально насолил Греке. Но кто? Когда? И как проник в запертый класс?..

Да‑а, было отчего поломать голову…

Котька (он тоже не спешил, в класс пришел минут за пять до звонка) стоял возле своей парты и лишь растерянно хлопал глазами. Я‑то хорошо понимал, чему он удивляется. Увидев меня, Котька сунул портфель‑в парту и сделал незаметный знак, чтобы я отошел.

У меня мелькнула озорная мысль: открыться Котьке – очень уж вид у него был оторопелый, просто обалдел человек от изумления, но я все же не решился доставить себе такое удовольствие.

– Сам ничего не понимаю. – Я широко развел руки и скорчил преглупую рожу. – Ладно, покрасили. Хорошо. Но почему вашу…

– Будто нарочно. – Котька с тоской посмотрел на свою предпоследнюю парту в углу, а потом испуганно спросил: – Еще не приходил?

– Пока нет. – Я взглянул в окно. И тут же едва не вскрикнул: – Идет!

Через заснеженную улицу к школьным воротам торопливо шагал Грека.

Побледневший Котька секунду глядел на него и вдруг вцепился в рукав моей куртки:

– Слушай, а если пересяду на его место?

– А он – на твое?.. Правильно! – одобрил я. – Все не так будет злиться…

Котька еще не успел переложить портфель в Грекину половину парты, а высокий сугробик на карнизе окна уже скрыл от моих глаз знакомую фигуру. Я приподнялся на носки, вытянул шею – поздно. В эту секунду Грека, наверное, входит в гардероб, на ходу сбрасывая пальто. Через минуту будет здесь.

Что делать? Как вести себя?.. Оказывается, к этому я не был готов. А секунды бегут… Я шмыгнул к своей парте. Сижу, оцепенел, взгляда от двери не отрываю.

Минута. Вторая пошла… Где же он? Снова открылась дверь. Я больно вцепился пальцами в собственные коленки. Но нет, это Марина. Мел принесла из учительской. Марина улыбнулась. Не просто улыбнулась, а мне. Специально. Я это видел. Под стеклами очков глаза ее на миг сузились, словно подмигнули мне – дружески и спокойно. И вдруг я понял: это Грека должен дрожать и бояться.

Выскочив из‑за парты, я поспешил к двери. Греку увидел в конце коридора. Странно: от его торопливости не осталось и следа. Шел медленно и, похоже было, чего‑то выжидал. Ага, трусит!

Увидев меня, Грека прибавил шагу.

– Ну, как там? – тихо и настороженно спросил он и показал глазами на дверь класса. – Директор там? Шумит?

– Иди, не бойся. Парты без нас снова покрасили.

– Да ну! – вырвалось у Греки, и уголки губ его поползли к ушам. Не иначе как от радости. – Когда покрасили? Кто?

– Я почем знаю.

– Значит, тихо пока?

– Пока…

– Все равно станут допрашивать… Пускай! – Грека с облегчением засмеялся. – Попробуй докопайся теперь.

– Не радуйся… – Я словно занес над Грекой ушат холодной воды. Оставалось вылить воду. И я сделал это: – Кажется, уже докопались…

Он испуганно вытаращил глаза.

– Твою парту оставили, как была. Все покрасили, а твою…

Громкий школьный звонок будто толкнул Греку к дверям класса. Я поспешил за ним.

Греку встретила настороженная тишина. Кто‑то, видно, успел сообщить, что он идет. Грека прошел в угол класса, несколько секунд с недоумением рассматривал изуродованную половинку парты, за которой сидел Котька.

– Здравствуй, – заискивающе сказал Котька и добавил: – Я здесь буду сидеть, ладно?

Грека не ответил. Молча сел рядом…

Во время урока я не раз украдкой оглядывался на Грекину парту. Он сидел мрачный, губы закушены, смотрит прямо перед собой, в пустоту. А незадолго до звонка я оглянулся и встретился с ним взглядом. Смотрел на меня Грека внимательно, вприщурку. Мне как‑то не по себе стало.

На переменке Грека велел, чтобы я и Котька «топали» за ним. В конце длинного коридора он шугнул третьеклассников‑филателистов, которые с альбомчиками в руках успели занять место на подоконнике. Обождав, когда испуганные ребятишки ретируются, Грека угрюмо обвел нас взглядом:

– Ну, кто и как соображает об этом деле?

А какого «соображения» можно было ждать от Котьки – только пожимал толстыми плечами да вздыхал. И я ничего другого позволить себе не мог. Правда, минутой позже я осторожно спросил:

– А ты хорошо помнишь, что дверь в классе запер тогда?

– Как же не помнить! Еще и подергал – крепко ли. Точно помню, запер. И не об этом речь. Почему, скажите, парту мою не покрасили? Только мою почему‑то… Ну?..

Пауза была тягостной. Вопрос Греки висел, как тяжкий меч. Я попробовал пошутить:

– Загадка второй половины двадцатого века.

– Брось! – перебил Грека. – О деле спрашиваю. – И опять воткнулся в меня глазами. – Ну?..

– Ты, Грека, глазищами меня не буравь. – Я старался говорить спокойно и веско. – Ключа ведь у меня, сам знаешь, – не было…

Сказал я это и с преувеличенным вниманием принялся смотреть на сетку падавшего снега. Долго смотрел. А Грека не сводил настороженных, прищуренных глаз с меня.

– Не пойму, про что говоришь?..

– А ты про что? Не я ли с Котькой, хочешь сказать, перекрашивали парты?.. Но ключа‑то, который подходит к нашему классу, не было у нас. Коть, ведь не было у тебя ключа?

– Да ты что! – Котька испуганно замахал руками. – Откуда у меня.

– Борька, – выдохнул Грека, – дождешься – схлопочешь горячего! На что намекаешь?

Эх, наступать, так наступать!

– Ни на что не намекаю. Только сам подумай: странно получается – ни директор в класс не пришел, ни завуч. И нашей Иринушки пока не видно. А уж они, будь уверен, давно прибежали бы. А так будто никто ничего не знает, ничего не слышал. Тишь, благодать.

Грека нахмурил рыжеватые брови, с минуту – не меньше – насупленно смотрел в окно. Потом покосился на Котьку, спросил выжидательно:

– Слушай, а чего это на мое место вдруг сел?

Котька виновато сказал:

– Думал: тебе лучше будет. На этих корябах писать замучаешься. Сейчас писал, знаешь, как неудобно…

– Ну вот, забирай с моего места сумку и садись, где сидел. Благодетель!

– Как хочешь, – вздохнул Котька.

– Да, – вспомнил Грека, – ну‑ка, объясни, почему тогда днем обещал пойти на операцию, а вечером отказался? Может, нарочно не пошел? Специально?

– Почему нарочно? Мама не пустила. А я хотел…

– «Не пустила»! – передразнил Грека. – «Хотел»! – Он вдруг ухватил Котьку за подбородок и повернул его лицом к себе. – А если все врешь? Говори!

Грекины цепкие пальцы ухватились крепко. Розовый пухлый подбородок Котьки даже побелел. А сам он скривился от боли. Ответить Котька не успел – дали звонок.

– Бежим! – сказал я. – Сейчас – Ирина Васильевна!

В класс вошли вместе с классной руководительницей. Она довольным взглядом обвела ряды голубеньких парт, учеников, замерших на местах, и в уголке ее рта желтой искоркой блеснул золотой зуб.

– А ведь правда красиво! – Ирина Васильевна погладила рукой блестящую парту, почти примыкавшую к учительской кафедре, и раскрыла журнал. – В таком классе и учиться приятней. Глядишь, и отметки у нас теперь будут получше. Как считаете, а? Командир?

– Постараемся, – пообещал Алеша.

– Кто дежурный? – оглядев ребят, спросила учительница. – Ты, Саша?

Наш лучший ученик Саша Миронов, который отличался серьезностью, точностью и немногословием, сказал с места:

– Отсутствующих в классе нет. Происшествий тоже нет. – Но все же и немногословный Саша не мог умолчать о том, что вызвало столько волнений и догадок. Он чуть улыбался и со скрытым смыслом добавил: – Я имею в виду, что нет особых происшествий…

Ирина Васильевна сразу насторожилась:

– Можешь яснее?

– Попытаюсь, – не совсем серьезно ответил серьезный Саша. – В общем, какой‑то таинственный незнакомец на Грекиной парте сплясал чечеточку…

Ребята, конечно, с большим любопытством ожидали, что скажет об этом странном происшествии учительница. Когда она разглядывала Грекину парту, то некоторые даже со своих мест повскакивали:

– Действительно… – с удивлением проговорила она, – кто‑то сплясал… – А потом, заметив, с каким настороженным вниманием все смотрят на нее, весело добавила: – Нет, Саша, я не согласна, это не чечеточка. Скорее буги‑вуги.

Мне до того понравилось, как она это сказала, что я громко засмеялся и сострил:

– Танец пришельца из космоса!

– Ага, из космоса! – возразил кто‑то из ребят. – Сам Грека, наверно, и сплясал.

– Кто?! – Щеки и шея у Греки покраснели. Он сжал кулаки. – Вот, смотри глазами! – Он поднял ногу. – Гладкие подметки. А тут – следы с гармошкой. Надо посмотреть, у кого с гармошкой.

В ту же минуту почти все принялись поднимать и показывать ноги. Один я сидел словно окаменелый. Неужели хочет продать меня?.. Ну и хитрец! Гиена! Как повернул… Я со злостью взглянул на Греку.

– Ребята! Ребята! Кончайте цирк! – потребовала Ирина Васильевна. – Никакого следствия знатоков вести не будем. Начинаем урок.

И снова, едва прозвенел звонок на перемену, мы выскочили за дверь и – мимо классов, мимо длинного ряда стенных газет – устремились в конец коридора. Во мне, будто Везувий, поглотивший Помпею, клокотало справедливое негодование.

– Ты что же, – накинулся я на Греку, – продать меня захотел! Выходит, я – главный злодей, хулиган, а ты – невинная овечка…

Но, видно, и у Греки злости накопилось – больше некуда. Эта «невинная овечка» вряд ли прошла бы мне даром. Хорошо, что именно в этот момент поблизости проходил Алеша. Я, разумеется, понял, что Алеша совсем не случайно оказался поблизости. И я был благодарен ему. Грека, хоть и позеленел от злости, но «овечку» скушал. Лишь желваки на скулах округлил и прошипел мне в лицо:

– А ты сам хорош, шутник‑сатирик! Я тебе покажу пришельца из космоса! Врежу по карточке – забудешь про шутки…

Наверное, со стороны можно было подумать, что у нас вот‑вот начнется потасовка. В следующую минуту – опять же не случайно – и Марина подошла к Алеше. Видно, очень волновалась за меня.

Мы еще поспорили немного. А потом Грека скосил глаза на Алешу с Мариной, стоявших возле сатирической газеты «Еж», и тоном приказа распорядился:

– Ладно, хватит болтовни! Разговор будет в другом месте. Жду вас сегодня в 16.00. У меня обо всем и потолкуем. Без помех. Потолкуем! – угрожающе повторил Грека. – Если головоломку самого адмирала Макарова раскумекал, то и здесь до корней докопаюсь. И не вздумайте не прийти! Головы пооткручиваю!

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ,