Письмо адвоката А.А. Герке директору департамента полиции В.К. Плеве (28 июня 1881 г.)

Принося благодарность за данное вами мне разрешение на свидание с осужденною Гесею Гельфман, имею честь уведомить, что свидание это состоялось сегодня, в присутствии г. корреспондента газеты «Голос» Калугина, штабс‑капитана Соколова и капитана Лесника, в С. – Петербургской крепости. Я пробыл с Гесею Гельфман около часа, нашел ее несколько изменившеюся сравнительно с тем днем, когда окончился кассационный срок: она, видимо, падает силами, стала малокровна, губы совсем бескровные, дыхание порывисто‑краткое, мыслит и говорит как сильно усталая или поправляющаяся от болезни. Она жалуется на то, что положенная по правилам пища (суп или щи и несколько менее 1/2 фунта говядины; утром до 1‑го часа ей ничего не дают; чаю не полагается) недостаточна для поддержания ее здоровья при ее беременности; также просит об усилении медицинской помощи. Просьбу, ею заявленную, о переводе ее в какое‑либо тюремное помещение, где бы она могла быть в тюремной больнице и пользоваться лазаретною порцией пищи, я отказался передать. (Кстати; она просила передать эту просьбу графу Лорису‑Меликову; я не счел себя, согласно данным мне указаниям, вправе сказать ей о переменах в личном составе министерства)[453]. Указание на недостаточность пищи и просьбу о дозволении кому‑либо из акушеров оказывать ей пособие я обещал передать по принадлежности. […] Геся Гельфман на специальный вопрос г‑на Калугина и на общие мои вопросы заявила, что с нею обращаются хорошо, что притеснений никаких нет, но что одиночное заключение, при беременности ее, действует на нее ужасно сильно и так на нее влияет, что она была сильно больна, чувствует себя и теперь нездоровою и в настоящее время боится, что останется без акушерской помощи в случае выкидыша или родов. Я в особенности старался уговорить Гельфман подать прошение на высочайшее его императорского величества имя о смягчении участи ее. Как я уже говорил вам, я считаю себя обязанным как бывший на суде защитник ее по назначению оказать содействие к подаче ею такой просьбы, ибо не могу не видеть разницы между виновностью ее (по закону, несомненно, влекущею смертную казнь) и виновностью других цареубийц, уже повешенных; совершение ею преступления во время беременности и тогда, когда близкое ей лицо (как это я узнал уже после приговора) было уже привлечено к суду, – конечно, тоже должно бы повлиять на смягчение наказания, если бы по монаршему милосердию дозволено было уменьшить строгость закона. Наконец, немедленная после объявления приговора смертная казнь, и смертная казнь, ожидаемая беременною женщиной в одиночном заключении в продолжение нескольких месяцев, – наказания далеко не совсем равные. Вот по этим соображениям (конечно, не высказанным в присутствии Гельфман) я уговаривал ее подписать прошение о помиловании. Она сначала отказывалась, объясняя, что не может дать подписки о внезапной перемене убеждений и что согласилась бы подписать лишь прошение об улучшении пищи и об усилении медицинской помощи. После переговоров о редакции прошения – причем я ей объяснил, что более важно действительное ее раскаяние, нежели заявляемое на бумаге, – она согласилась подписать прошение в известной редакции. Я тогда же написал прошение в указанной ею редакции, и она его подписала. […]

Из письма А. Михайлова товарищам (15 февраля 1882 г.)

1 февраля умерла здесь Геся Гельфман от воспаления брюшины, причина которого было искалечение матки после родов. За неделю до смерти у нее отняли ребенка и отдали в воспитательный дом, и это ускорило ее смерть.

Из воспоминаний О. С. Любатович*

Вся ее жизнь – сплошная жертва… она умела любить. Не забуду я нашу встречу в Киеве. Квартира Геси Гельфман служила нам для письменных сношений и для встреч. Когда летом 1875 года я проездом из Одессы в Москву и Тулу зашла в Киеве на квартиру Геси Гельфман, ее не было дома. Мне пришлось долго ждать, я была очень утомлена с дороги и хотя с Гесей совсем еще не была знакома, но с простотой и доверчивостью молодости, прилегла к ней на постель и заснула. Не знаю, долго ли я спала, но я проснулась от поцелуя. Вся охваченная еще сном, я открыла глаза. Надо мною наклонилась молодая кудрявая женская головка, приветливая и улыбающаяся, сияющая неимоверной добротой. «Вы Гельфман?» – спросила я. «Да, я – Гельфман, я долго смотрела на вас, – продолжала она, – на ваше спокойное, спокойное лицо, и я полюбила Вас сразу и не удержалась – поцеловала». Мы стали с тех пор друзьями. Она впоследствии рассказала мне всю свою жизнь. Она дочь зажиточного еврея‑фанатика, жившего в городе Мозыре; отец не дал ей никакого образования, и она всем обязана себе, своей энергии. 17‑летней девочкой, отец, не спрашивая ее, решил выдать ее замуж. Ей приготовили приданое; свадьба назначена была на завтра; старые женщины хотели уже взять ее, чтоб проделать над нею отвратительные обрядности, требуемые старым еврейским обычаем, но в ней возмутилась стыдливость, она решилась бежать. Заручившись содействием какой‑то русской подруги, она ночью бежала к ней, захватив свои драгоценности, а потом перебралась в Киев, где поступила на акушерские курсы, чтоб жить честным трудом. В Киеве она сблизилась с прогрессивной молодежью и познакомилась в 1875 г. с одним из членов организации лиц, осужденных по процессу 50‑ти, с Александрой Хоржевской* (кончившей дни самоубийством в Сибири), а потом и со мной. Я не стану рассказывать ее дальнейшую судьбу, она общеизвестна. Арестованная вместе с Саблиным (покончившим с собой), […] она была присуждена к смертной казни, и только беременность отсрочила эту казнь и обрекла ее на другую, более ужасную, которой нет имени. Пять месяцев томилась она под угрозой казни и только перед самыми родами ей объявили помилование. Они дали ей родить ребенка, но обставили этот ужасный акт такой пыткой, пример которой не знала история: ее перевели для родов в Дом Предварительного Заключения, дали ей там довольно большую камеру, но в камеру поставили несменяемых часовых. Не одну женщину, и не бывшую в таком положении, свели с ума бессменной стражей в тюремной камере; этому приему обязана своим умопомешательством, например, Елизавета Оловенникова. Какие муки пережила несчастная Геся Гельфман, это не под силу воображению даже средневекового палача. Она с ума не сошла, организм ее был слишком крепок, она родила живого ребенка, она смогла даже дать ему грудь. Ребенок был ее, никакой закон, охраняющий материнское право даже в каторжнице, не мог отнять его; но кто думал в то время руководствоваться законом! Через несколько дней у Геси Гельфман отняли ночью ребенка и на утро свезли в воспитательный дом и бросили там, не взяв ни номера ни квитанции; между тем многие предлагали взять на воспитание этого ребенка. Мать не выдержала и очень скоро умерла. Так кончила жизнь Геся Гельфман, бежавшая из дома отца, возмущенная старым обычаем, возмущенная попранным правом женщины, чтобы погибнуть жертвой неслыханного насилия над чувством женщины, человека и матери.

Подробности последних дней ее жизни я узнала в 1882 г. от надзирательниц Дома Предварительного Заключения и от прокурора, к которому я тогда, уже арестованная, обратилась с просьбой дать мне на воспитание ребенка Геси Гельфман; прокурор сказал мне, что ребенок в воспитательном доме, и о его судьбе никому ничего неизвестно, а женщины дополнили вышеописанные подробности.

Я понимаю, что врага, в особенности врага, борющегося с оружием в руках, можно убить, уничтожить, но подвергать его пытке, губить его ни в чем не повинное дитя, это, это уже не по‑христиански, – могла бы сказать и вероятно думала в свои последние минуты жизни еврейка Геся Гельфман…