Из правительственного отчета о суде над первомартовцами (26–30 марта 1881 г.)

[…] Желябов. Я получил документ…

Первоприс [утствующий]. Прежде объясните суду ваше звание, имя и фамилию.

Подсудимый Желябов. Крестьянин Таврической губернии, Феодосийского уезда, села Николаевки, Андрей Иванов Желябов. Я получил документ, относящийся к этому делу. По некоторым признакам я сомневаюсь, что он исходил от того учреждения, которое в нем значится, и прошу удостоверить подлинность этого документа. Документ за нумером неизвестным, получен мною без 20‑ти минут в 11 часов сегодня. Он озаглавлен: «объявление от исполняющего обязанность прокурора при особом присутствии правительствующего сената». Подписан: Плеве. Сравнивая его с постановлением особого присутствия правительствующего сената в распорядительном заседании 22‑го марта, я нахожу большую разницу. Не говоря о том, что первый документ не имеет нумера, в нем не сказано, из кого состояло особое присутствие сената и постановление его подписано ли кем‑нибудь, или нет. Между тем, этот документ отвечает на заявление, имеющее по делу крайне серьезное значение, по крайней мере, по моему мнению. Я 25‑го числа подал в особое присутствие из крепости заявление о неподсудности моего дела особому присутствию сената, как суду коронному, так как признаю правительство одною из заинтересованных сторон в этом деле и полагаю, что судьею между нами, партией революционеров, и правительством, может быть только один – всенародный суд, или через непосредственное голосование народа, или в лице его законных представителей, избранных правильно в учредительное собрание. Полагая, что настоящая форма суда лично к нам неприменима, я заявлял о том, что, по справедливости и по духу даже наших русских законов, наше дело подлежит рассмотрению суда присяжных заседателей, как представляющих собою общественную совесть, и просил на это заявление ответа. Я получил это объявление и прошу удостоверить, действительно ли это есть постановление особого присутствия правительствующего сената в распорядительном его заседании.

Первоприс. Я сейчас разрешу ваше сомнение. Г. обер‑секретарь, прочтите определение присутствия, состоявшегося в распорядительном заседании сегодня.

Обер‑секретарь прочел следующее: 1881 года, марта 26‑го дня в распорядительном заседании особого присутствия, по указу его императорского величества, правительствующий сенат слушали: заявление подсудимого Желябова о неподсудности его дела особому присутствию по передаче дела на рассмотрение суда присяжных заседателей. […] Выслушав это заявление и заключение исполняющего обязанности прокурора, особое присутствие находит, что отвод о неподсудности дела, за силою 2‑го п. 1,031‑й ст. уст. угол. суд., 2‑й части XV‑го т. свод. закон., по продолжению 1879 года, и 600‑й ст. того же устава, лишен всякого основания и не подлежит удовлетворению, а потому определяет: заявление Желябова оставить без последствий, о чем ему и объявить.

Желябов. Я этим объяснением удовлетворен.

Первоприс. Определение это подписано всеми членами присутствия.

Желябов. Я удовлетворен.

Первоприс. Теперь я приглашаю вас ответить на мои вопросы: сколько вам лет?

Подс. Желябов. 30 лет. – Вопрос: Веры православной? – Ответ: Крещен в православии, но православие отрицаю, хотя сущность учения Иисуса Христа признаю. Эта сущность учения среди моих нравственных побуждений занимает почетное место. Я верю в истину и справедливость этого вероучения и торжественно признаю, что вера без дела мертва есть, и что всякий истинный христианин должен бороться за правду, за права угнетенных и слабых, и если нужно, то за них и пострадать: такова моя вера. – Вопрос: Где вы проживали в последнее время и чем занимались? – Ответ: В последнее время я жил в первой роте Измайловского полка[439] и вообще жил там, где требовало дело, указанное мне Исполнительным Комитетом. Служил я делу освобождения народа. Это мое единственное занятие, которому я много лет служу всем моим существом. […]

 

* * *

 

Подс. Рысаков. Виновность свою в принадлежности к той социально‑революционной партии, признаки которой описаны в предложенном мне вопросе, я отрицаю. Я себя членом этой партии «Народной Воли», в полном смысле слова, не считаю, а в преступлении 1‑го марта я себя признаю виновным.

Первоприс. Ввиду сознания вашего в совершении преступления 1‑го марта, я приглашаю вас разъяснить суду то различие, которое вы делаете между партией, к которой считаете себя принадлежащим, и той партией, от принадлежности к которой вы отказываетесь.

Подс. Рысаков. Я должен объяснить, что социально‑революционному движению, которое началось в России, сколько известно, с семидесятых годов, я сочувствую. При этом я должен заметить, что есть две партии: партия «Народной Воли» и партия «Черного Передела». Я отрицаю вполне свою принадлежность к партии «Народной Воли» и полагаю, что к ней может примкнуть тот, кто имеет за собой какое‑либо революционное прошлое, за мной же этого революционного прошлого до настоящего времени не имелось. Я, как социалист, имею отличное от партии «Народной Воли» воззрение. По моему взгляду, чистый социалист‑революционер, должен воздерживаться от революционной борьбы, и я скорее принадлежу к партии «Черного Передела». Что касается до приписываемых мне в обвинительном акте слов: «еще слава ли Богу», то я не помню, говорил ли это, и если сказал, то совершенно несознательно. […]

 

* * *

 

На предложенный за сим первоприсутствующим подсудимому Тимофею Михайлову вопрос об его виновности, согласно выводам обвинительного акта, Михайлов отвечал: «Я признаю себя виновным в том, что принадлежу к “Русской Социально‑революционной партии”», которая принадлежит к террористическому направлению. Но все остальное я отрицаю. Я подтверждаю лишь, что принадлежу к той партии, которая защищает среду рабочих, потому что я и сам человек рабочий, и признаю, что я сопротивлялся властям, чтобы не отдавать себя даром. В этом я признаю себя виновным; а что было на Садовой и 1‑го марта на Екатерининском канале, в этом я не признаю себя виновным, потому, я признаю все показание Рысакова ложным» […] Далее подсудимый стал излагать обстоятельства своей жизни с малых лет с подробностями, по поводу которых первоприсутствующий ему заметил, что они к делу не относятся, и когда Михайлов заявил, что он, познакомившись на общественных сходках с потребностями крестьян, узнал, сколько с крестьян требуется всех расходов, то первоприсутствующий вновь указал ему, что он опять уклоняется от существа дела и говорит вещи, которые для суда не имеют значения. Затем первоприсутствующий стал предлагать подсудимому вопросы.

Первоприс. Когда вы работали в Петербурге, то сколько зарабатывали?

Подс. Михайлов. Я получал в день 70–60 к., получал и 30 копеек.

Первопр. А с тех пор, как вы перестали работать, вы чем жили?

Подс. Михайлов. Я жил без работы только один месяц и получал помощь от своего знакомого – Желябова. Я видел, что труд рабочего поглощается капиталистом, который эксплуатирует рабочего человека. Я не знал как выйти из этого затруднительного положения, я думал, что неужели рабочий человек должен всегда существовать так, как существует теперь. Когда я познакомился с социальным учением, я принял его сторону. Что меня побудило быть террористом, это то, что, когда я развивал своих рабочих товарищей, предлагал делать забастовки на заводах, группировал их в артели для того, чтобы они работали не на одних капиталистов, за мной поставили шпионов. Вот тогда я отказался от заводской работы и заявил Желябову, что я буду террористом; он меня прикомандировал к группе, которая принадлежит к Социально‑революционной партии, к боевой дружине, которая защищает рабочего человека. К ней я действительно принадлежу.

Сенатор Писарев [440]. Вы сказали, что принадлежите к террористическому отделу революционной партии. Какие средства были у этого террористического отдела?

Подс. Михайлов. Средствами было убиение шпионов и избиение нелюбимых рабочими мастеров, потому что я находил, что эти мастера предают своих товарищей, как Иуда предал Спасителя, и которые эксплуатируют рабочего человека больше всего.

Сенатор Писарев. Таким образом, вы не имели в виду ни правительства, ни власти, вы только желали защитить рабочих?

Подс. Михайлов. Да, защитить рабочих. Я желал сгруппировать рабочих в артели и ассоциации. […]

 

* * *

 

Подс. Гельфман. Я признаю себя виновной в том, что по своим убеждениям принадлежу к Социально‑революционной партии, принимала участие в этой партии и разделяю программу партии «Народной Воли», была хозяйкой конспиративной квартиры, на которой происходили собрания, но на этих собраниях я не участвовала и не принимала активного участия в совершении преступления 1‑го марта. При этом считаю долгом заявить, что у меня на квартире, как на собраниях, бывших до 1‑го марта, так и утром 1‑го марта, Тимофей Михайлов не был. […]

 

* * *

 

Подс. Кибальчич. Прежде чем отвечать на вопрос, я позволю себе определить те главные задачи, которые ставит себе та партия, к которой я себя причисляю.

Первоприс. Для суда представляют действительный интерес только ваши убеждения и задачи.

Тогда подс. Кибальчич подробно изложил в связном рассказе стремления тайного общества, принявшего наименование «Народной Воли». […] Между прочим, он сказал: в 1874 и 1875 годах, когда преобладающим настроением в партии явилось желание идти в народ, слиться с народною массою, отречься от той среды, в которой мы были воспитаны, я тоже сочувствовал и разделял взгляды этого направления. Вероятно, я бы осуществил свою задачу, если бы этому не помешал арест[441]. Конечно, если бы не тот арест, если бы не строгие меры властей по отношению к деятелям, ходящим в народ, то я бы ушел в народ и был бы до сих пор там. Цели, которые я ставил, были, отчасти, культурного характера, отчасти социалистического, а именно, поднять умственный и нравственный уровень массы, развить общинные инстинкты и наклонности, которые существуют в народе, до социалистических инстинктов и привычек. Я был остановлен арестом. Если бы обстоятельства сложились иначе, если бы власти отнеслись, так сказать, патриархально, что ли, к деятельности партии, то ни крови, ни бунта, конечно, теперь не было бы. Мы все не обвинялись бы теперь в цареубийстве, а были бы среди городского и крестьянского населения. Ту изобретательность, которую я проявил по отношению к метательным снарядам, я, конечно, употребил бы […] на улучшение способа обработки земли, на улучшение сельскохозяйственных орудий и т. д. […]

Но нужно заметить, что мое участие в террористической деятельности ограничивалось исключительно научною техническою сферою. Я говорю это не для того, чтобы снимать с себя часть обвинений, а просто по чувству справедливости. Я не принимал участия в обсуждении вопроса о том, каким образом произвести взрыв и где и какие люди будут в этом участвовать. Мое участие было чисто научное. […] Точно так же чувство справедливости побуждает меня заявить, что в изготовлении метательных снарядов, т. е. в изобретении идеи, в приспособлениях участвовал не я один. Это была скорее коллективная работа.

Первоприс. Для суда необходимо знать, приготовляя динамит и снаряды, знали вы, что они предназначаются для этой цели?

Подс. Кибальчич. Да, конечно, это не могло не быть мне известно. Я знал и не мог не знать. […] Относительно метательных снарядов я должен заметить еще следующее: я, вместе с другими лицами, был на опыте и затем, как выражается Рысаков, читал лекции по устройству снарядов. Я действительно делал указания и действительно был на опыте; но считаю нужным заявить, что той личности, которая называется Тимофеем Михайловым, не было ни на опытах, ни на чтении этих лекций. Вообще, я его ни разу не видал в квартире Гельфман.

Закончив допрос Кибальчича, первоприсутствующий обратился к подсудимой Перовской с вопросом: признает ли она себя виновной по предъявленным к ней обвинениям?

На это подсудимая Перовская отвечала: «Я признаю себя членом партии “Народной Воли” и агентом “исполнительного комитета”. Относительно взглядов, которых придерживается партия “Народной Воли” и которых придерживаюсь и я, в дополнение к словам моего товарища, я замечу только одно: партия “Народной Воли” отнюдь не считает возможным навязывать какие бы то ни было учреждения или общественные формы народу и обществу и полагает, что народ и общество рано или поздно примут эти взгляды и осуществят их в жизни. Что касается до фактической стороны, то я действительно признаю, что по поручению “исполнительного комитета”, как его агент, принимала участие и в покушении под Москвою 19‑го ноября 1879 г., и в покушении 1‑го марта нынешнего года. Относительно участвующих лиц в последнем событии я могу заявить одно: Гельфман, как хозяйка конспиративной квартиры, как член партии “Народной Воли”, вовсе не примыкала к террористической деятельности партии. Она занималась только распространением ее программы. Поэтому она не участвовала в совещаниях, которые собирались для террористических попыток, точно так же вообще не знала о ходе террористической деятельности. Относительно подсудимого Михайлова, я должна сказать, что он точно также не принимал участия в террористической деятельности партии, не готовился в метальщики и не был 1‑го марта на квартире, где собственно решался план действий. Следовательно, в этом факте он не принимал никакого участия». […]

 

* * *

 

Подс. Желябов. Я не признаю себя виновным в принадлежности к тайному сообществу, состоящему из шести человек и нескольких других, так как сообщества здесь нет. Здесь подбор лиц совершенно случайный, производившийся по мере ареста лиц и по некоторым другим обстоятельствам. Некоторые из этих лиц принимали самое деятельное участие и играли видную роль в революционных делах по различным отраслям, но они не составляют сообщества по данному предприятию. Михайлов этому делу – человек совершенно посторонний. Рысаков свои отношения к организации определил верно: он состоял членом агитационной рабочей группы, которая относилась к «исполнительному комитету», как его разветвление, как одна из отраслей. […]

 

* * *

 

Подс. Кибальчич. Я должен возразить против мнения экспертизы о том, что гремучий студень заграничного приготовления. Он сделан нами. Относительно приготовления его есть указания в русской литературе, помимо иностранной. Так, я могу указать на «Артиллерийский Журнал» 1878 г. (августовская книжка), где очевидец, бывший в лаборатории у Нобеля[442], видел приготовление гремучего студня и подробно описал. Приготовление его не представляет опасности. Вообще, приготовление нитроглицерина, динамита, если оно ведется человеком, знающим дело, представляет меньшую опасность, чем приготовление пороха, и сколько ни было приготовляемо динамита домашним образом, взрыва никогда не было. Затем, приготовление его не представляет особенных затруднений и может быть сделано домашним способом. Приготовление нитроглицерина, как говорят и эксперты, не трудно. Остается приготовление растворимого пироксилина, что может быть легко сделано, а для того, чтобы растворить нитроглицерин в пироксилине, нужна только теплая вода, которую можно нагревать в самоваре или в печке.

Первоприс. Этот метательный снаряд устроен таким образом, что от удара искра передается от одной части в другую, потом в третью, но действие снаряда от этих передач не должно было замедлиться?

Эксперт Федоров. Нет, стопин – это быстро горящее вещество. – Вопрос: Т. е., в один ли момент при ударе снаряда о твердое тело, мог последовать взрыв снаряда? – Ответ: Мгновенно, без всяких промежутков.

Товарищ прокурора. Возвращаясь к вопросу, возбужденному подсудимым Кибальчичем, я прошу дать заключение, хотя приблизительное, о круге действия такого метательного снаряда. Предположим, что на улице брошен один метательный снаряд, какой будет максимальный круг действия?

Эксп. Федоров. Небольшой.

Эксп. Лисовский. Трудно определить.

Эксп. Шах‑Назаров. По моему мнению, это тоже очень трудно определить. Круг действия взрыва бывает различный.

Присяжный поверенный Герард [443]. Не можете ли вы, хотя приблизительно, сказать, какой район смертельного поражения будет от такого снаряда?

Эксп. Лисовский. Особенно велик не может быть. – Вопрос: Это очень условно? Скажите хотя приблизительно. – Ответ: Несколько сажень. – Вопрос: Это круг смертельного поражения? Так ли это?

Эксп. Федоров. На сажень, наверно, будет смертельное поражение.

Прис. пов. Герард. Но на дальнейшее расстояние происходит только сотрясение воздуха, которое не может иметь серьезных последствий, может только, напр., стекла разбить, но костей человека переломить не может. […]

Товарищ прокурора. Для разъяснений этого вопроса я должен обратить внимание на то, что мы имеем следующие данные относительно фактических последствий: при взрыве 1‑го марта было ранено 20 человек, из которых трое умерло.

Подс. Кибальчич. По поводу этого заявления, я должен сказать следующее. Первый взрыв произвел очень небольшое разрушение. Большинство было ранено при втором взрыве. Относительно сферы разрушения тут, конечно, не может быть точного вычисления, но по моим вычислениям и соображениям, она сходится с теми данными, которые дает эксперт Федоров, а именно радиус сферы разрушения около 1‑й сажени, но никак не больше. Если при втором взрыве было так много раненых, то это произошло от того, что около государя толпился народ на очень близком расстоянии, так что снаряд попал, так сказать, в самую толпу, и этим объясняется значительное число раненых. Во всяком случае, громадное большинство этих раненых очень легко ранено и получили самые незначительные раны.

Товарищ прокурора. Я замечу только, что последнее особому присутствию неизвестно. […]

 

* * *

 

На дальнейшие вопросы прокурора эксперты объяснили, что работа ведена с знанием дела[444]. В числе вещественных доказательств находится лом с особенно устроенной лапой, посредством которого можно выламывать кирпич без шуму. Подкоп велся тем же способом, который употребляется в горном деле. […] Относительно степени разрушения, эксперты полагали, что взрыв мины образовал бы воронку от 2 1/2 до 3 сажен в диаметре. В окружающих домах были бы выбиты рамы, обвалилась бы штукатурка и куски асфальта взлетели бы кверху: кроме того в домах могли бы разрушиться и печки. Что же касается стен домов, то, смотря по степени их прочности, они могли бы дать более или менее значительные трещины. От взрыва пострадали бы все проходившие по панелям, ехавшие по мостовой и даже люди, стоявшие в окнах нижних этажей. Люди могли пострадать как от действия газов и сотрясения, так и от кусков падающего асфальта и карнизов.

Подс. Кибальчич, выслушав экспертизу заявил: Принимая диаметр воронки в три сажени, оказывается, что сфера разрушения, происшедшего от взрыва, была бы очень местная; расстояние от краев воронки до панелей, где стояли или шли люди, было бы все‑таки значительное, так что мне кажется неоспоримым, что стоявшие на панелях не пострадали бы от сотрясения и газов: могли бы пострадать только от обломков асфальта, но они взлетели бы вверх и, только падая вниз, могли произвести ушибы. Вот весь вред, который мог быть причинен взрывом посторонним лицам. Что касается до вреда домам, то не спорю, что окна были бы выбиты, как показал взрыв метательных снарядов, но чтобы обрушились печи и потолки, то я считаю это совершенно невероятным. Я просил бы гг. экспертов привести из литературы предмета пример, чтобы два пуда динамита на таком расстоянии произвели такое разрушительное действие, о котором они говорят. Я полагаю, что взрыв этой мины был бы даже менее разрушителен, чем взрыв двух метательных снарядов. Конечно, все, что находилось над воронкой, т. е. экипаж и конвой, погибли бы, но не больше. […]

 

* * *

 

Исполняющий обязанности прокурора при особом присутствии правительствующего сената Н. В. Муравьев [445]: Гг. сенаторы, гг. сословные представители! Призванный быть на суде обвинителем величайшего из злодеяний, когда‑либо совершившихся на русской земле, я чувствую себя совершенно подавленным скорбным величием лежащей на мне задачи. Перед свежею, едва закрывшеюся, могилою нашего возлюбленного монарха, среди всеобщего плача отечества, потерявшего так неожиданно и так ужасно своего незабвенного отца и преобразователя, я боюсь не найти в своих слабых силах достаточно яркого и могучего слова, достойного того великого народного героя, во имя которого я являюсь теперь перед вами требовать правосудия виновным, требовать возмездия, а поруганной ими, проклинающей их России удовлетворения. Как русский и верноподданный, как гражданин и как человек, я исполню свою обязанность, положив в нее все силы, всю душу свою. […]

Веления Промысла неисповедимы. Совершилось событие неслыханное и невиданное: на нашу долю выпала печальная участь быть современниками и свидетелями преступления, подобного которому не знает история человечества. Великий царь‑освободитель, благословляемый миллионами вековых рабов, которым он даровал свободу, государь, открывший своей обширной стране новые пути к развитию и благоденствию, человек, чья личная кротость и возвышенное благородство помыслов и деяний были хорошо известны всему цивилизованному миру, словом, тот, на ком в течение четверти столетия покоились все лучшие надежды русского народа – пал мученическою смертью на улицах своей столицы, среди белого дня, среди кипящей кругом жизни и верного престолу населения. Я постараюсь доказать впоследствии, что в этой обстановке преступления, которую убийцы, в своем циническом самомнении, приписывают своему могуществу, сказалась лишь особая злостность адски задуманного плана и простое сцепление роковых случайностей. […] Но здесь меня останавливает на минуту смех Желябова. Тот веселый или иронический смех, который не оставлял его во время судебного следствия и который, вероятно, заставит его и потрясающую картину события 1‑го марта встретить глумлением. Но я вижу среди подсудимых людей, которые, каковы бы они ни были, все‑таки не в таком настроении, как Желябов, и потому я решаюсь еще раз подвергнуть общую печаль его глумлению; я знаю, что так и быть должно: ведь, когда люди плачут – Желябовы смеются. Итак, я не могу не говорить о самом событии 1‑го марта.

[…] Одному Рысакову и Ельникову[446] нельзя было совершить злодеяния уже по самым средствам, ими употребленным: кроме того, я думаю, что как бы низко ни пал человек, как бы не были преступны и гнусны его личные побуждения – из‑за одних этих личных отдельных побуждений он никогда не решился бы, он содрогнулся бы и остановился бы перед ужасом цареубийства. Я утверждаю, что дрогнула бы рука, вооруженная смертоносным снарядом, и остановились бы и Ельников, и Рысаков, если бы за спиной их не стоял Желябов, если бы за Желябовым не стояла пресловутая партия. […] Да, для нас всех очевидно и несомненно, что злодеяние 1‑го марта совершено тою самою партею, у которой, по словам Желябова, мысль о цареубийстве составляет общее достояние, а динамит общественную собственность.[…]

[…] Между тем как никаких затруднений не представляет характеристика Желябова и Кибальчича, тем более Перовской, Гельфман и Михайлова, перед личностью Рысакова и его злодеянием я останавливаюсь. […] Сын скромной и честной семьи, сын отца, занимающего место управляющего лесопильным заводом Громова в Вытегорском уезде, Олонецкой губернии, он рано оставил родную семью. Помещенный в череповецкое реальное училище в 1874 году, он пробыл там, вдали от родной семьи, четыре года, по 1878 год. Проживал он на квартире у свидетельницы Енько‑Даровской, показание которой у вас, конечно, сохранилось в памяти, и оставил в Череповце за это время, страшно вымолвить, самое лучшее воспоминание. Учился отлично, аттестат его наполнен хорошими отметками и свидетельствует о хорошем поведении. Енько‑Даровская не нахвалится им. И тогда она выделила его из среды других товарищей его, и теперь не может придти в себя от изумления, видя его на скамье подсудимых по обвинению в страшном злодеянии. Вы помните ту характеристику, которую свидетельница дала о Рысакове и которую подтвердила еще ее племянница Кулаковская. Мягкий по характеру (на это я прошу обратить особенное внимание), довольно набожный, не склонный к сопротивлению, к спорам, доступный воздействию на него, если оно направляется на его ум, рассудок и чувство, легко поддающийся ласке, он в это далекое теперь время отрицал даже мысль о возможности сделаться социалистом. Когда Даровская, эта почтенная старушка, до слуха которой доходили известия о вольных мыслях, говорила Рысакову: «вот и вы кончите курс здесь, переедете в Петербург, заразитесь там этими же мыслями», он отвечал: «нет, я много читал, я не пойду на это». Далеко это время от нас, далеко оно теперь и от Рысакова, и как хотелось бы, я уверен, Рысакову вернуться к этому далекому, невозвратному прошлому. […]

Мы, далее, имеем фактические сведения о том, что к концу 1879 года Рысаков начинает чем‑то волноваться. Около этого времени, после ареста Ширяева, замешанного в деле террористов, он является вместе с товарищем на его квартиру и требует выдачи вещей арестованного. Здесь Рысаков уже не тот скромный, набожный, усердно учащийся, прекрасный молодой человек, хороший сын, нет – это другое лицо, лицо, завязавшее уже сношения с террористами, живущими на одной квартире, вместе с женщиной, близкой к одному из вожаков их. Нельзя в этом не видеть туманного указания на то, что где‑то раскрыты сети, а в сетях бьется несчастный юноша. […] Он сам не приурочивает себя к определенному революционному движению, и только в последнее время решился примкнуть к числу его деятелей. Какими, однако, странными, маловажными обстоятельствами объясняет он первые свои побуждения к содействию партии, и как эти обстоятельства далеки от его образа жизни, от его обстановки. Вы помните эти громкие фразы: страдание народа – и социальная революция, как исход из него. Страдание народа: эпидемии, жучок‑жучок, даже и не появлявшийся в Череповецком уезде. Как бы то ни было, в декабре 1880 года, он из состояния пассивного переходит в активное, и мы видим его агитирующим среди рабочих, сначала отдельно, а потом под руководством Желябова. Вот здесь‑то, в этом моменте, милостивые государи, и находится ключ к разрешению загадки. Здесь мы видим руку, которая толкнула юношу на настоящее злодеяние, мы видим имя Рысакова, его деятельность, его роль постоянно рядом с именем, деятельностью, ролью Желябова. […]

Рысаков, объясняя отношения свои к Желябову, как будто бы отстаивает свою самостоятельность: так поступают, впрочем, все слабохарактерные люди, но попытку отстоять свое «я» Рысаков делает не особенно решительно. Он сам говорит: «влияние Желябова на меня несомненно». Как лицо, имевшее революционное прошлое, – а Рысаков тогда был в таком состоянии, что благоговел пред этим революционным прошлым, – как человек закаленный, Желябов должен был иметь влияние и влияние сильное – на Рысакова. Желябов был учителем, Рысаков – учеником. Пусть учитель любуется на плоды учения: они падут всецело на его голову. […]

[…] Несомненно Перовская получила большое социально‑революционное развитие. В настоящее время она умеет говорить слова, на которых лежит печать этой науки, она складно излагает теорию социально‑революционного учения – этому нечего удивляться: она прошла хорошую школу. Я не могу перейти к прочим подсудимым, не указав на то, что в участии в преступлении Перовской есть черта, которую выбросить нет возможности. Мы можем представить себе политический заговор; можем представить, что этот заговор употребляет средства самые жестокие, самые возмутительные; мы можем представить, что женщина участвует в этом заговоре. Но чтобы женщина становилась во главе заговора, чтобы она принимала на себя распоряжение всеми подробностями убийства, чтобы она с циническим хладнокровием расставляла метальщиков, чертила план и показывала, где им становиться, чтобы женщина, сделавшись душой заговора, бежала смотреть на его последствия, становилась в нескольких шагах от места злодеяния и любовалась делом рук своих, – такую роль женщины обыкновенное нравственное чувство отказывается понимать.

За Перовскою следует подсудимый Кибальчич. Судя по его объяснениям, он представляется специалистом‑техником, посвятившим себя на служение науке, и, притом, специалистом, усвоившим себе социально‑революционные убеждения, человеком мягкого характера, мягкого даже образа действия, если это возможно. Он говорил нам, что лично он неспособен к насильственным действиям. Когда, однако, на суде слышишь мягкую, спокойную, ни на минуту не прерывающуюся, обстоятельную, тихую речь Кибальчича, невольно приходит в голову мысль: «Мягко стелет, да жестко спать». […]

Немного придется мне говорить о Тимофее Михайлове. Грубый, неразвитой, малограмотный, едва умеющий подписать фамилию, простой рабочий, он вышел из простой крестьянской семьи Сычевского уезда, Смоленской губернии. В молодом возрасте он приехал в Петербург и здесь прямо поступил на фабрику. Городская порча, растлевающее влияние фабричной жизни сразу коснулись его. Петербургская рабочая среда, антагонизм с мастерами и хозяевами фабрик, столкновение с агитаторами, которые издавна избрали фабрики местом своей пропаганды, толкнули Михайлова на настоящую его дорогу. […] Следует заключить из объяснения самого Михайлова, что он первоначально вступил в рабочую дружину для того, чтобы защищать рабочих от врагов, от шпионов и нелюбимых мастеров, но затем его революционные задачи и развитие, благодаря влиянию Желябова, расширились. Развитие это сказывается в тех фразах, которые мы слышали от него здесь. Он сказал: «Труд поглощается капиталистами, везде рабочие эксплуатируются, земля, орудия труда, фабрики должны принадлежать рабочим». Последнее Михайлов хорошо себе усвоил, и, вероятно, только это одно он и понял из социально‑революционного учения; он постиг, что хорошо, если завод Вакферсона будет принадлежать ему, в качестве пайщика или дольщика; он постиг это и, побуждаемый этими стремлениями, пошел, чрез Желябова, с метательным снарядом на Екатерининский канал.

Что сказать мне о Гельфман? «Неинтеллигентная» еврейка, как описывает ее записка, прочитанная здесь, хозяйка конспиративной квартиры в Тележной улице. Но эта неинтеллигентная еврейка способна, во всяком случае, в пределах, для нее доступных, на сознательную роль в злодеянии, а ее прошлое таково, что оно подготовило ее к такой роли. Участница в процессе так называемом «московских социалистов пятидесяти», признанная еще тогда виновною в принадлежности к партии, она была приговорена к двухлетнему заключению в рабочем доме и освобождена в мае 1879 года, – освободилась и немедленно принялась за старое, опять пошла туда же, откуда вышла, и стала применять свои посильные знания к делу, которому она служит. Она, в одно и то же время и наборщица «Рабочей Газеты», и исполняет неинтеллигентные обязанности, являясь хозяйкой конспиративной квартиры, имеющей такое роковое значение в настоящем деле. […]

В найденной у Рысакова и у Ельникова программе «рабочих членов партии Народной Воли» категорически указаны основания их политического идеала, в его новейшем исправленном, по‑видимому, в самом последнем его издании. […]

Нельзя пожаловаться на неясность программы, нельзя отказать ей в своеобразности и новизне. Осуществиться ей не суждено, но авторы ее могут все‑таки гордиться: их не забудет думающий мир. Он слышал до сих пор много самых разнообразных, самых несбыточных и странных систем, теорий и учений. Но он еще не слышал системы цареубийства, теории кровопролития, учения резни; это могло быть только новым словом, и это новое слово поведали изумленному миру русские террористы. […]

[…] Отдавая на ваш суд, гг. сенаторы, гг. сословные представители, взгляды и стремления подсудимых и их партии, я, само собою разумеется, весьма далек от мысли их опровергать, с ними полемизировать. Не говоря уже о том, что это было бы несогласно с достоинством государственного обвинения, которое призвано лишь изобразить злодеяние в его настоящем виде, лже‑учения социально‑революционной партии так очевидны в мыслях и делах ее, что изобличение их едва ли и нужно для суда, тем более, что и оружие у нас неровное: у них – софизм и цинизм, у обвинения – неотразимые, еще дымящиеся кровью факты, простое человеческое чувство и бесхитростный здравый смысл. Тем не менее, я не могу оставить без внимания ряд общих выводов, который грозно, самою очевидностью и правдой выдвигается из всего того, что совершилось, что мы знали прежде и узнали вновь. Несмотря на весь ужас и всю боль исследованной язвы, в данных этого исследования есть, мне кажется, и некоторые задатки горького утешения, насколько оно для нас еще возможно. Сомнения нет и быть не может – язва неорганическая, недуг наносный, пришлый, преходящий, русскому уму несвойственный, русскому чувству противный. […]

[…] Все стало у этих людей свое, особенное, не русское, даже, как будто, не человеческое, а какое‑то – да будет позволено мне так выразиться – социально‑революционное… У них выработалось одно – закал и энергия, но этот закал и эта энергия способны только на мрачное, для всех других людей преступное, дурное. На Россию они стали смотреть не как на отечество, а как на объект социально‑революционных мероприятий, для которых все средства хороши. Но для России, которая смотрит на них не их, а своими собственными, не отведенными глазами, они не могут не представляться отверженцами, достойными беспощаднейшего осуждения. […]

[…] Крамола могла тайным ударом пресечь преходящее течение хрупкой человеческой жизни, хотя бы, по Божьей воле, то была жизнь великого Государя России, но крамола была и всегда будет бессильна поколебать вековую русскую преданность престолу и существующему государственному порядку. С корнем вы рвет русский народ адские плевелы русской земли и тесно, дружно сомкнувшись несчетными рядами благомыслящих граждан, бодро последует за своею несокрушимою, единою священной надеждой, за своим ныне вступившим на царство августейшим вождем. […]

 

* * *

 

Подсудимый Желябов (не пожелавший иметь защитника). Гг. судьи, дело всякого убежденного деятеля дороже ему жизни. Дело наше здесь было представлено в более извращенном виде, чем наши личные свойства. На нас, подсудимых, лежит обязанность, по возможности, представить цель и средства партии в настоящем их виде. Обвинительная речь, на мой взгляд, сущность наших целей и средств изложила совершенно неточно. Ссылаясь на те же самые документы и вещественные доказательства, на которых г. прокурор основывает обвинительную речь, я постараюсь это доказать. Программа рабочих послужила основанием для г. прокурора утверждать, что мы не признаем государственного строя, что мы безбожники, и т. д. Ссылаясь на точный текст этой программы рабочих, говорю, что мы государственники, не анархисты. Анархисты это старое обвинение. Мы признаем, что правительство всегда будет, что государственность неизбежно должна существовать, поскольку будут существовать общие интересы. Я, впрочем, желаю знать вперед, могу ли я касаться принципиальной стороны дела или нет?

Первоприс. Нет. Вы имеете только предоставленное вам законом пр