Листок Народной Воли», № 1, от 1 июня 1880 г.

Открытое письмо генералу М.Т. Лорис‑Меликову

Двадцать пять лет назад, будучи школьником 4 класса, был я отведен с товарищами в церковь, чтобы присягать на подданство вновь вступившему на престол императору и самодержцу всероссийскому Александру Николаевичу. Теперь после четверти века царствования этот император устанавливает двудержавие, – точно в римской империи «времен упадка», – и назначает своим «соправителем», если не заместителем, Вас, генерал. Не знаю, придумают ли в России и новую формулу присяги на верность новому Августу. Пока вижу только, что вы издали всемилостивейший манифест о Вашем воцарении[247].

Манифест этот, хотя и адресован только «к жителям столицы», но говорит во имя интересов всего общества и всей России, а потому дает даже и формальное право всякому члену общества и уроженцу России обращаться к Вам, если не со всеподданнейшим прошением, то с прямым выражением своего мнения.

Считаю это выражение тем более необходимым, что нашлись уже юркие люди, которые, по всей вероятности с ведома Вашего, поспешили прокричать, что имя Ваше и Ваше воззвание заключает в себе целую программу, которая‑де выведет Россию на путь правильного и мирного развития. А это развитие не может не быть желательным даже и для тех, кого и Вы, генерал, так охотно представляете себе и другим только кровожадными злодеями и разрушителями. […]

Тут не место говорить ни о Ваших военных подвигах, ни о Вашей борьбе с чумою[248]. Быть может, Вы и обнаружили в Ветлянке качества Геркулеса, очистителя конюшень, но для исполнения задачи, которую Вы себе теперь приписываете, нужны совсем другие качества.

О Вашей теперешней деятельности скорее можно бы было судить по тому, как поступали Вы в должности начальника харьковской сатрапии, особенно если бы о Вашем поведении там было несколько более известно. Мы впрочем кое‑что знаем о нем и по «Народной Воле»[249], и по нашим сведениям.

Действительно, Вы никого не повесили, подобно Тотлебену* и Черткову*, и даже, кажется, меньше людей выслали «в места не столь отдаленные», чем сатрап одесский[250]. Но ведь Вам и не пришлось иметь дела ни с одним политическим процессом, вроде киевского дела о вооруженном сопротивлении[251], и ни с одним из людей действительно «опасных» по своей серьезности и талантливости, как те, которых всеми неправдами отправил на тот свет Тотлебен. Но Вам, видимо, было скучно без политических процессов, а потому Вы выдрали из забвения дело кружка, обвинявшегося еще в 1876 г. в «преступной пропаганде», и так или сяк поконченное, и Вы вновь свезли членов его из ссылки и с воли, чтоб таки иметь свой политический процесс. В то же время Вы выслали немало людей из подвластного Вам края, отставили немало от должностей, и по большей части людей, на которых трудно возвести обвинение в прикосновенности к «явно преступным действиям». Вы, очевидно, действовали как инквизитор, а не как человек закона, даже российского. […]

Действуя таким образом против спокойствия массы лиц и интересов развития общества, Вы в то же время заискивали дешевой популярности среди недальновидных людей; вы написали циркуляр о недостатках полицейских, которых в России только ленивый не ругает и которых не исправишь иначе, как подчинением полиции городам и земствам с снятием с нее всяких политическо‑шпионских обязанностей; Вы приказали сделать какую‑то поблажку в выпускных экзаменах курским гимназистам в пику гр. Дм. Толстому*, на которого тоже в последнее время всякие шишки летят; Вы эксплуатировали общественную симпатию к голодающим и побиваемым нагайками студентам в пользу плана основания иезуитско‑шпионских ловушек в виде «студенческих общежитий», одна мысль о которых возмущает более честных студентов.

Вероятно за такое популярничанье одна европейская газета назвала Вас «хитрым, гладким как угорь армянином». Но, право, в этих угриных извиваниях даже хитрости большой не видно, как не видно и новизны; все это Трепов* уже выделывал в Петербурге после Каракозовского покушения[252]; и циркуляры о благородстве подчасткам писал, и в конфликты с гр. Толстым по делу народных читален вступал, и приюты всякие заводил. Но Трепов не только не спас ни отечества, ни трона, но, высекши Боголюбова, ускорил наступление настоящего кризиса[253]. Так и Вы своими изворотами разве успели примазать зло в глазах людей уже очень наивных, вроде сотрудников «Недели»[254], и деморализовать вконец те, например, сферы, которых выразителем может служить какой‑нибудь «Голос»[255] и которым собственно и падать уже некуда. А уж, конечно, такими изворотами не выведешь Россию на путь «мирного развития».

Таково Ваше прошлое! Такова же и Ваша прокламация, в которой разнокалиберные обещания по усам текут, а в рот не попадают[256].

Прежде всего в ней тоже нет ничего нового. Вы в ней грозитесь «не останавливаться ни перед какими (??) мерами строгости для наказания преступных действий» и в то же время показываете «благомыслящей части общества» перспективу «возвращения отечества на путь дальнейшего мирного преуспеяния, указанного благими предначертаниями Августейшего его Вождя». Но дело в том, что сам этот вождь уже все это говорил, и ничего из этого не вышло и выйти не могло, главным образом потому, что первая ступень, какую теперь должно пройти отечеству на пути своего преуспеяния, это «политическая свобода»; свобода лиц и обществ внизу, выборное земское представительство вверху.

Про эту ступень говорили Вашему «Августейшему вождю» еще в начале 60‑х годов не только такие люди, как Герцен*, Огарев*, Бакунин*, но и члены редакционных комитетов по крестьянскому делу, дворянские и потом земские собрания. В последнее время трое из земских собраний тех губерний, в коих Вы призваны были сатрапствоватъ после 2‑го апреля 1879 г.[257], весьма недвусмысленно заявили желание напомнить об этом «Августейшему вождю» нашему. Но вождь этот всегда предпочитал смотреть на население России, как на стадо баранов, которых он назначен Провидением быть вожаком, и как прежде, так и после, он ревниво берег свое самодержавие, а вместе с тем неизбежно и самодержавие всех своих чиновников, от министров до урядников, а в последнее время даже и дворников. Нет ничего удивительного, если самодержец испортил и допустил испортить даже те реформы свои, которых он искренно желал, а потом вовсе прекратил всякие реформы и наконец, начавши прикрывать своею мантиею всякого Трепова и Мезенцева, дождался до целого ряда погрешений.

Не устранивши причин, не устраните и последствий, а потому, если Вы точно хотите устранения из России того, что Вы называете «преступными действиями, позорящими наше общество», то устраните в России самодержавие царское с его спутником – произволом чиновников. Только тогда можно будет говорить о каком бы то ни было «дальнейшем преуспеянии отечества».

Обдумали ли Вы серьезно то, что Вы написали? Уважаете ли Вы сколько‑нибудь то «общество», к которому обращаетесь? Если да, то Вы должны же знать, что наименьшее, что Вы должны сделать, это:

1. Отменить не только поставленных после 2 апреля 1879 г. сатрапов[258] со всеми их постановлениями, но и вообще все чрезвычайные меры, принятые с 1863 г., и все особенные суды по политическим делам.

2. Восстановить во всех их правах всех тех, которые пострадали от действия этих сатрапов, мер и судов.

3. Уничтожить III отделение[259] со всеми его подобиями и действиями их, вроде административной ссылки, и оградить неприкосновенность лица, не обвиненного правильным судом.

4. Дать свободу печати и другим способам заявления мнений личных и сборных (сходкам, прошениям).

5. Созвать земский собор хоть в виде делегаций от существующих земств, если уже не «учредительное собрание», избранное поголовною подачею голосов, как предлагала «Народная Воля».

6. Имеете ли Вы полномочие и силу на эти меры? Если нет, то зачем же Вы наболтали фраз об успокоении общества, о мирном преуспеянии и т. п. хороших вещах? Зачем Вы написали, что «смотрите на поддержку общества, как на главную силу, могущую содействовать власти»?[260] Какой поддержки хотите Вы, если ни корпорации, ни города, ни земства не имеют никакой свободы ведать свои дела, если их члены поставлены сами под произвол чиновников власти, если не существует никакого общественного учреждения для обсуждения совокупности дел земских, если даже личное теоретическое мнение не свободно? Что же остается у общества? – шпионство? добровольное поступление в полицейские да в дворники?

При Вашем назначении в иностранных газетах был пущен слух, по всей вероятности, с Вашего ведома, что Вы любитель печати. Так Вы, быть может, выдумаете штуку совсем уже особого рода: допустите маленькую свободу печати и в то же время сохраните большую свободу III Отделения хватать всех и каждого, в том числе и свободных авторов, в тюрьму и посылать в ссылку, а в ограждение этой свободы жандармов поставите около себя какой‑нибудь Верховный Совет, составленный наподобие судебных присутствий по политическим делам: из чиновников с участием сословных представителей, из Неплюевых, Новосельских[261] и т. п. Глупость эта не невероятна по нынешним временам, но тем не менее она все‑таки глупость, которая, конечно, не замедлит показать себя в должном свете, подобно другим «благоглупостям», которыми думали «благоудивить» благомыслящих людей деятели последнего лицемерного царствования, и не замедлит провалиться с подобающим ей треском.

Значит, куды не кинь, все клин. Значит, нечего и заниматься болтовней о таких вещах, как ограждение интересов благомыслящей части общества, и дурачить себя и других!

Итак, если Вы точно понимаете то, что Вы написали в Вашем воззвании, то, право, несите Вашему Августейшему монарху к подписи воззвание о земском соборе, а в ожидании его указы об амнистии, о неприкосновенности личности без суда, о свободе печати и сходок. Или, если Вы находите, что прием будет слишком силен для этого монарха, – да он и впрямь силен после сделанного им провозглашения самодержавия дворников, – то, пожалуй, попробуйте начать хоть с проекта, высказанного даже некоторыми подцензурными изданиями: представьте существующим земствам право свободно подать свои мнения и позвольте дворянским собраниям воспользоваться тем правом ходатайства, которое они имели на бумаге уже более ста лет.

Подцензурные издания, одни по скудоумию, другие по эзопству, говорят только о подаче мнений по вопросу о «смуте», ее причинах и средствах к искоренению. Это, конечно, вздор. Земским и сословным собраниям надо предоставить право высказаться о нуждах страны вообще. Но, пожалуй, ограничьтесь постановкою вопроса о смуте – и Вы, конечно, получите от многих собраний вежливые заявления, что смутители и смута, – это и есть, главным образом, царские чиновники, а от всех получите заявление о необходимости созыва земского собора.

Так не умнее ли с него и начать?

Опять спрашиваю Вас: имеете ли Вы полномочие на подобные меры? – Нет?! – Наверное, нет, потому что, если бы имели, то это проявилось бы хоть чем‑нибудь в юбилей 19 февраля. Так и не болтайте о «дальнейших развитиях» и «мирных преуспеяниях», а карайте, запрещайте, ссылайте, вешайте – и ждите: новых Млодецких, Соловьевых, новых взрывов; ждите не одного «исполнительного комитета» 1878–79 гг., а целой федерации революционных политических обществ, брожения в армии, начало которого и теперь уже обнаруживается в участии офицеров и солдат в политических процессах, ждите движений вроде 14‑го декабря 1825 года и т. д. и т. д.

Но этого мало: дух протеста против существующего политического строя уже проник и в массу, как это свидетельствуют бунты против полиции в Харькове и Ростове, побиения агентов правительства чиншевиками[262] в западном крае, сопротивления при взыскании податей и т. п. Рядом с этими явлениями растут стачки в городах, аграрные преступления и волнения в селах. До сих пор догмат святости царской власти и надежды, что царь сам даст землю и уменьшит, если не скинет, подати, удерживали крестьян от более широких бунтов. Но последние годы царствования Александра II, последняя война и циркуляр министра внутренних дел о том, что царь земли делить не будет[263], сделали много для ослабления монархического принципа и в народных массах: а осадное положение 1879 г.[264] зацепило своими тягостями не только образованные, но и рабочие классы и, конечно, не способствовало поднятию монархического принципа, обнаружив связь полицейских и урядников с монархом. Мысль о своеручной расправе, как о единственном ответе на все возмутительные притеснения политической и социальной системы, которой Вы служите, летает, как искра, по всем классам населения, – и не нужно быть пророком, чтобы предсказать, что не далеко время, когда вы увидите Засулич, Соловьевых и «исполнительные комитеты» и в низших сферах, увидите казни уже не над одними шпионами, полицейскими, жандармами и царем, которые «преследуют социалистов», а и над помещиками, подрядчиками, фабрикантами, которые прямо притесняют черный люд, и над теми из чиновников, которые будут защищать этих притеснителей.

И будет этот террор на социально‑экономической почве страшнее террора политического.

Будь мы доктринером теории: «чем хуже, тем лучше», мы бы пожелали продолжения существующего порядка еще на несколько лет, потому что тем основательнее он провалится после. Но жаль жизней, которые погибнут и изломаются в этот промежуток, страшно тех инстинктов злобы, которые еще усилятся в это время, а потому глаз все ищет той силы, которая бы положила поскорее конец и всем Вашим разрушительным полицейским диктатурам, и Вашей деморализующей болтовне.

10. А. И. Желябов*

Письмо А.И. Желябова к М.П. Драгоманову* (12 мая 1880 г.)

Многоуважаемый Михаил Петрович! Два раза пришлось нам встретиться, теперь приходится писать и все при обстоятельствах крайне своеобразных. Помню первую встречу в 73 году в Киеве, на квартире Р. и Э.[265] Сидит кучка старых‑престарых нигилистов за сапожным столом, сосредоточенно изучая ремесло. То знамение «движения в народ» для жизни честной, трудовой… Программа журнала «Вперед» прочтена и признана за желательное. «Но какова‑то действительность» спрашивал себя каждый и спешил погрузиться в неведомое народное море. Да, славное было время… Наступила зима 75–76 гг. Тюрьмы переполнены народом; сотни жизней разбиты, но движение не унялось; только прием борьбы переменился, и на смену пропаганды научного социализма, умудренные опытом, выдвинули бойцы на первый план агитацию словом и делом на почве народных требований. В то же время всколыхнулася украинская громада и, верная своему основному принципу народолюбства, замыслила целый ряд предприятий на пользу родной Украины[266] […]

Много ли времени ушло, подумаешь, а сколько перемен… Взять бы хоть этот уголок – Одессу. Я видел расцвет тамошней громады, ее живые начинания. Медленно, но непрерывно сливались там в одно два революционные потока – общерусский и украинский; не федерация, а единство было недалеко, и вдруг… все пошло прахом. Соблазнились старики выгодой легального положения; медлили покинуть насиженные гнезда, и погибли для борьбы славные люди; погибли начинанья. На месте их грубое насилие нагло праздновало победу. Но что смутило торжество злорадных, нагнало панику на них? Не совесть ли проснулась в гонителях беспощадных? То остатки народников‑революционеров начали наступленье, но уж по новому плану борьбы. Трусливые тираны инстинктивно познали, что слабое место их открыто, что власть и самая жизнь их – на кону. Как зверь, почувствовавший глубокую рану, стало правительство рвать и метать, не разбирая своих и чужих, а Дамоклов меч по‑прежнему недосягаемо, грозно висит над его головой. […]

Своевременно уступить под благовидным предлогом – таковое требование политики, но не того хочет властолюбивый старик и, по слухам, его сын[267]. Отсюда двойственность, колебание во внутренней политике. В расчете лишить революцию поддержки, Лорис родит упованья; но бессильный удовлетворить их, приведет лишь к пущему разочарованию. Какой удобный момент для подведения итогов. А между тем все молчит; молчат, когда активное участие к делу революции всего обязательнее, когда два‑три толчка, при общей поддержке, и правительство рухнет. От общества, всегда дряблого, многого требовать нельзя; но русские революционеры, какой процент из них борется активно? Расхождение в понимании ближайших задач…

Неужто и Вы, Михаил Петрович, не признаете близких реальных [результатов] выгод для народа от нашей борьбы? Этого не может быть: за нас Ваши литературные [работы], произведения, Ваша отзывчивость на живое дело, Ваша склонность найти практический исход. К сожалению, недосуг, а также расходы на неотложные дела мешали поездкам нашим с целями организационными и, в частности, для защиты своей программы. С провалом типографии мы лишились возможности разъяснять путем печати…[268] Выходит в результате, что комментаторами ее вообще, а за границей чуть ли не исключительно, являются люди, отрицающие ее вполне или в значительной мере. А нам крайне интересно было бы знать Ваше личное мнение о программе, и было б очень хорошо, если Вы пришлете критику ее через Воробья[269], пока не будут установлены меж нами непосредственные отношения, а может быть, и сотрудничество Ваше в «Народной Воле». Это первое, о чем пишу я по поручению товарищей. Второе: Вы, конечно, согласитесь склонять общественное мнение Европы в нашу пользу, о чем подробно сообщит податель письма[270].

Третье: Ваше положение как представителя украинского революц[ионного] направления, как деятеля, известного в России, как революционера с исключительным прошлым, обязывает Вас, Михаил Петрович, принять деятельное участие в злобе дня родной страны. Ведь недаром же на Украине многие зовут Вас «батькой». А что делают они? И кто повинен кроме них? Нас, убежденных автономистов, винят в централизме… за Учред[ительное] Собр[ание][271]. Во‑первых, не хотят понять, что Учред[ительное] Собр[ание] в наших глазах только ликвидационная Комиссия, а, во‑вторых, можно ли в программу ближайших требований вносить такие, за которыми нет реальной поддержки, а есть исступленные враги. Где наши Фении, Парнелль?[272] Таково положение вещей, что исходишь от реальных интересов крестьянства, признаешь его экономическое освобождение за существеннейшее благо; и ставишь ближайшей задачей требования политические; видишь спасение в распадении империи на автономные части и требуешь Учред[ительного] Собр[ания]. Не велика заслуга перед отечеством аскета‑хранителя общественного идеала. Мы, по крайней мере, предпочли быть мирянами. […]

11. А. П. Прибылева‑Корба*