Из воспоминаний об очной ставке с Н. Рысаковым

Часа в 2 дня меня опять вызвали из камеры и на этот раз повезли в департамент полиции. В департаменте меня ввели в небольшую комнату, выходившую своим единственным окном во двор, и оставили в ней одного. Стоя у окна, я увидел Рысакова, шедшего по двору из тюремного помещения при Департаменте под конвоем четырех жандармов с шашками наголо. […] Меня ввели в длинную комнату, в конце которой за большим столом стояло и сидело человек 8–10. Плеве[401] занимал председательское место. Жандармский офицер, почему‑то надевший синие очки (потом я видел его без очков), шел передо мной в полуоборот к столу, почти даже задом к нему, близко наклоняясь над моим лицом и заглядывая очень загадочно и вопросительно мне в глаза. Вся эта комедия была очень смешна, но тут же было и нечто другое, от чего меня обдало холодом. По ею сторону стола сидел Рысаков и при моем появлении повернулся ко мне лицом. Когда его еще вели по двору, мне удалось уловить его настроение. Он шел какими‑то равнодушными, точно не своими шагами, переводя глаза с предмета на предмет, с мучительным безразличием человека, для которого все счеты с жизнью кончены; одним словом, имел такой вид, какой могут иметь люди, когда их ведут на казнь. Но когда мне пришлось остановиться в каких‑нибудь двух шагах от него и когда глаза наши встретились, тут только я увидел весь ужас его состояния. Лицо его было покрыто сине‑багровыми пятнами, в глазах отражалась страшная тоска по жизни, которая от него убегала. Мне показалось, что он уже чувствует веревку на шее. […]

Рысаков оговорил всех, кого знал, за исключением студента С.[402], о котором почему‑то умолчал. Прокуратура обещала ему помилование и выудила из него все, что было можно. Несмотря на оговор, у меня не шевельнулось ни разу враждебное чувство к нему. Его состояние, о котором я говорил, исключало возможность предъявлять к нему какое‑либо нравственное требование. Нападая на центральное лицо в государстве, он сосредотачивал на себе слишком много внимания, слишком многие могли бы его спросить, почему он это сделал, за что он хотел убить, и у него не нашлось бы на это по совести ответа. Революционного прошлого у него не было, т. е. он не прошел тех фазисов психологического развития, которые были пройдены старшими народовольцами. Не было и достаточной идейной подготовки, и в характере не хватало дерзости. Это был еще совсем юный, добродушный и жизнерадостный провинциал. Вчера – еще просто мальчик в самом разгаре, если можно так выразиться, своей непосредственности, сегодня – цареубийца. И цареубийца непосредственный, сам бросивший первую бомбу. Он видел кровь посторонних людей, пострадавших от его снаряда; на его глазах разорвалась вторая бомба, поразившая государя и Гриневицкого. Он видел толпу, сбегавшуюся к месту катастрофы, у которой был в глазах ужас перед совершившимся и негодование к нему, Рысакову. Когда он очутился в руках следственной власти, она впилась в него своими умелыми когтями, не давая ему времени опомниться, разобраться хоть сколько‑нибудь в той сложной сети ошеломлявших и противоречивых чувств, которые должны были всплыть совершенно неожиданно для него самого. […]

Таких людей клеймят ужасным словом «предатель» и этим исчерпываются все счеты с ними. Мне хотелось показать, какую страшную пытку испытал Рысаков прежде, чем начал говорить, и что, суммируя все обстоятельства, он заслуживает только жалость, а не презрение.

12. Анна Прибылева‑Корба*

Примечание А. Прибылевой‑Корбы к воспоминаниям А. Тыркова

Привлечение Рысакова к делу 1 марта состоялось при таких обстоятельствах: осенью 1880 г. Исполнительному Комитету было сообщено, что студент горного института Рысаков предлагает свои услуги для совершения террористического акта. Узнав, что этому студенту 19 лет, Исполнительный Комитет был склонен вовсе не вступать с ним в переговоры, но так как лица, говорившие от имени Рысакова, настаивали на том, чтобы Комитет воспользовался предложением Рысакова для целей партии, то решено было подвергнуть его испытанию. За нравственные качества Рысакова ручались его знакомые, но было необходимо убедиться в его мужестве и стойкости. Однако это испытание вовсе не должно было влечь за собою неминуемо террористическую деятельность Рысакова. Комитету важно было выяснить лишь степень доверия, которую заслуживал Рысаков. Испытание было организовано так: в октябре 80‑го г. в Петербурге получились новые принадлежности для большой типографии «Народной Воли», пересылались большой вал, шрифт и еще какие‑то тяжелые предметы. Этот груз был отправлен из провинции по двум жел. дор. накладным. Получка груза, конечно, представляла некоторую опасность: ящики могли разбиться дорогой, могло случиться что‑нибудь и другое в этом роде. Рысакову поручили получить груз по одной накладной. Ему было указано, по каким улицам он должен ехать с ломовым извозчиком. На некотором расстоянии от вокзала на мосту его ждало лицо, посланное комитетом. Лицо это должно было сменить Рысакова для дальнейшего препровождения ящиков. Рысаков оказался мужественным и точным. В назначенное время он уже был на мосту. К нему подошел человек, которого он отрекомендовал в качестве брата, который и поедет с ним дальше. Несколько дней спустя Рысакову дали вторую накладную, и на этот раз доверили ему доставить груз на квартиру Люстига* (судился но процессу 20‑ти). И на этот раз он выполнил поручение превосходно. Так как Рысаков продолжал свои сношения с Комитетом, с целью исполнять его поручения, то его привлекли к участию в «наблюдательном отряде», о чем говорит Тырков в своей интересной и правдивой статье. Приближалась развязка: чем ближе подходило время к 1 марта, тем более события ускоряли свой ход, а на роль 3‑го метальщика не было вполне испытанного человека. Молодость Рысакова по‑прежнему составляла громадное препятствие к привлечению его к делу, но сила вещей одержала верх над всеми соображениями.

13. Иван Попов [403]