Разгром типографии «Народной Воли» в Саперном переулке

Разгром тайной типографии произошел в январе 1880 года. Снова я была разбужена среди ночи звонком. На этот раз звонили с парадного крыльца. Я вышла в переднюю, заглянула в окно, выходившее на лестницу, и сразу увидела на освещенной лестнице полицейских, которых привел наш старший дворник. Дверь я им, конечно, сразу не отворила, а начала будить публику. Все моментально вскочили, а я в это время вспомнила, что у меня в комоде скопилось много писем и бумаг, которые были принесены сюда только потому, что их надо было тщательно спрятать, а наша квартира считалась местом надежным[234]. Тогда я решила, что моя первая обязанность состоит в том, чтобы уничтожить все это. Я заперлась в своей комнате, поставила на пол большой умывальный таз с водой и начала жечь над ним бумаги, вытаскивая их из комода. Боялась очень, чтобы не осталось какого‑нибудь адреса или фамилий, но разбирать было некогда; за стеной были слышны выстрелы, беготня, а с лестницы раздавался стук ломаемой двери и неистовые крики.

Надо было спешить туда. Когда я вышла, то с удивлением заметила, что входная дверь еще не сломана, а за нею по‑старому стучат и кричат полицейские. Оказалось, что после первых же выстрелов они поспешили погасить огонь и послать за подкреплением в жандармские казармы; оставшиеся же залегли на лестнице, так как выстрелы продолжались и в темноте. Наша компания не рассчитала этого и даром потратила почти все свои заряды. В этой сутолоке заметнее всех была фигура Абрама[235]: он исступленно метался по квартире и почти без перерыва стрелял в окно, несмотря на то, что дверь уже начали ломать. К этому времени в комнатах у нас воцарилась полная темнота по следующей причине: было условлено, что в случае погрома мы разобьем стекла в тех окнах, которые видны с улицы, для того, чтобы наши посетители сразу узнали об этом […] Мы выполнили это настолько добросовестно, что разбили все стекла (кто‑то даже пытался сломать оконную раму), после того в квартире стал гулять такой ветер, что у нас погасли все лампы и свечи. Разбивали стекла тяжелыми предметами, вроде гранок или связок шрифта. Этим и объясняется то, что под окнами полиция нашла все эти предметы и на суде говорилось о том, что мы, «желая спасти типографские принадлежности, выбрасывали их из окна». Благодаря такому приему, Александр Михайлов*, которого мы ждали на следующее утро, прошел с невозмутимым видом мимо разгромленной квартиры в то время, как совершенно непричастные люди были арестованы только по одному подозрению, что они идут в дом № 10.

Когда полиция ворвалась наконец в квартиру, мы собрались все вместе в третьей комнате, но не стрелял уже никто, и револьверы были без зарядов. Дверь была только притворена, но несмотря на это, ее колотили топорами вместо того, чтобы открыть. С нашей стороны кто‑то крикнул «Сдаемся!», но за дверью все‑таки только ругались площадной бранью и колотили в косяк двери. Наконец, одна половинка двери была открыта, но никто из всей ватаги не хотел заходить первым, ожидая засады с нашей стороны; кроме того, они не верили своим глазам и не хотели допустить, чтобы нас было только четверо. К этому моменту пятый, Абрам, уже удалился из комнаты; под треск ломаемой двери он стал спешно и возбужденно прощаться с нами. Он обнял и поцеловал по очереди всех товарищей, говоря каждому: «прощайте» […]. Его исчезновение из комнаты за общей сутолокой прошло незаметно, а застрелился он, вероятно, в ту минуту, когда разъяренная толпа врывалась к нам в комнату. Мы были моментально сбиты с ног и связаны, но наши враги никак не могли успокоиться и все искали «остальных». Решили искать их в последней комнате, направившись туда с гиканьем и ругательствами, но там наткнулись на труп нашей бедной «пташки», плавающий в крови. Очевидно, он умер сразу.

Поднялась суета. Послали за доктором, прокурором и за полицеймейстером. Нас тем временем рассадили по стульям со связанными руками и приставили по два стражника к каждому человеку. Победители торжествовали и считали своей обязанностью сквернословить. Их было человек 20, если не больше, а нас четверо, да еще связанных. Старались, конечно, не столько по долгу службы, сколько потому, что в них проснулся дикий зверь. Доктор, призванный для того, чтобы констатировать смерть Абрама, проходя мимо нас, заметил, что руки у нас затянуты слишком сильно; веревки впились в тело и руки посинели. Тут же был еще кто‑то из высшего начальства и поэтому, вероятно, веревки или полотенца, которыми были связаны руки, были ослаблены. Но лишь только эти господа удалились, как нас снова скрутили, приговаривая: «нечего их жалеть».

3. Д. А. Милютин [236]