Из показаний 10, 11 и 13 марта 1881 г.

На предлагаемые мне вопросы отвечаю:

В последнее время жила на квартире по 1‑й роте Измайловского полка, д. № 18, под именем Лидии Войновой вместе с Андреем Желябовым под именем Николая Слотвинского. Признаю себя принадлежащей к партии «Народной Воли». Признаю свою прикосновенность к покушению на жизнь покойного государя 19 ноября 1879 г. под Москвою, под именем Марины Сухоруковой, так равно и в участии в покушении 1‑го марта, от которого государь погиб. […]

Точно определить время зарождения мысли о цареубийстве нет возможности, во время соловьевского покушения единой всероссийской организации, строго говоря, не существовало, и мысль о покушении самостоятельно существовала в нескольких отдельных группах, но не у всех революционных деятелей. Начиная с осени 1879 г. отдельные организации сплотились в одну общую, и мысль о покушении на покойного государя была принята всей партией. На Липецком съезде я не была, впоследствии знала о том, что он был, но сведений о нем никаких сообщить не могу. Под влиянием принятого нами решения осенью 1879 г. я и поехала в Москву. […]

Из числа предъявленных мне карточек мне знакомы: Рысаков; Гесю Гельфман, Семена, Кота и Александра Михайлова и того, которого мне при допросе назвали Тетеркой[398], я, кажется, где‑то видала. Под Семеном я называю того, которого мне назвали Баранниковым, а под Котом – Колодкевичем. Где и при каких обстоятельствах, я объяснять не желаю. Того, которого вы называете Тимофеем Михайловым и карточка которого мне сем предъявляется, я не знаю. Об участии Семена в московском предприятии и под каким именем он жил, я показывать не желаю. Все отобранное у меня вчера при задержании принадлежит мне, но разъяснять значение разных заметок, найденных в моих бумагах и записной книжке, я не желаю. […]

По поводу вопроса, предложенного мне о плане, сделанном карандашом на обороте конверта, я признаю, что план этот нарисован мною в воскресенье 1‑го марта утром. […] План этот рисовала я для того, чтобы пояснить лицам, шедшим со снарядами, где они должны были находиться. Относительно же более подробных разъяснений этого плана, то я отказываюсь их давать, а также и относительно кружков, находящихся на этом плане. Привезя на конспиративную квартиру снаряды, я пояснила, что их меньше предполагавшегося количества, т. к. не успели приготовить всех, по короткости времени, потому что окончательное решение действовать 1‑го марта было принято в субботу вечером; по каким именно причинам, я отвечать не желаю, т. к. эта поспешность имела весьма много причин, разъяснять которые я не желаю.

Я в продолжение нескольких месяцев занималась слежением за покойным государем, но как и с кем происходило это слежение, разъяснять не желаю. По поводу шифрованной записки, найденной у меня, и якобы дешифрированной и прочтенной мне сейчас, я никаких объяснений давать не желаю.

 

9. Тимофей Михайлов*

 

Из показаний на следствии (3 марта 1881 г.)

Зовут меня Тимофей Михайлов, другой фамилии нет. От роду имею 21 г., вероисповедания православного. Проживаю на углу Дегтярной и 5 ул. Песков, дом 33/14, кв. 10, по паспорту на имя мещанина г. Чернигова Сергея Иванова Лапина. Средствами к жизни служат заработанные деньги мастерством котельника. Звание мое крестьянин Смоленской губернии, Сычевского уезда, Ивановской волости, дер. Гаврилова. Родился в названной выше деревне. Воспитание не получил.

Я признаю себя принадлежащим к русской социально‑революционной партии и «держусь террористического направления». Выразилась ли в чем‑либо моя активная деятельность революционера‑террориста и как я стоял по отношению к террористической деятельности партии вообще и в частности к событию 1‑го марта сего года, именно к покушению на жизнь священной особы ныне почивающего в Бозе государя императора Александра Николаевича, я отвечать не желаю.

 

10. Николай Рысаков*

 

Из показаний

[…] Вспомните наивного Гольденберга*, который думал прекратить террор, выдав всех террористов. Но ведь не мы виною в терроре, т. е. вина не ляжет всею своею тяжестью на нас, а только частью, не мы подготовили условия, давшие пищу террору. Вспомните 60‑е годы, когда мирных пропагандистов крестьяне сами вязали, и посмотрите на восьмидесятые, когда рабочие и крестьяне пропитываются крамолой; прежде были времена мирные, даже симпатичные на ваш взгляд, а теперь времена тяжелые, условия для революционеров гораздо худшие, а плоды… обильнее. Поверьте, что ныне страшно натянутые условия для существования. Социалист носил свое право, если образно выразиться, в дуле револьвера. Для блага всего народа, для устранения возможной дикой, бесформенной битвы за что‑то нужно было покончить с этим временем непонимания друг друга. Но как покончить? Выдать партию действий? Да ведь то, что она партия действий – не привилегия ее. Я и в деревне слышал, что «и у нас найдутся хорошие люди, которые этих (урядников) подчистят». Уж и в деревне слышались изредка отзывы в пользу действий из‑за угла. Создайся деревенский террор, деревня могла бы служить контингентом для выбора лиц в летучий отряд. […]

Ждать перемены верховной власти? Но это значило, что только растягивать эти тяжелые времена и доводить положение дел до кризиса при настоящей всеобщей голодовке, при всеобщей вере в черный передел или «слушной час», вере, уничтожаемой самим царем, а стало быть, еще более по настоящему положению дел, натягивающим без того натянутые струны.

[…] Причины, побудившие меня принять участие в покушении, не совсем солидарны с причинами, побудившими партию на покушение. Я решился на покушение потому, что: 1) желал прекращения террористических действий, мешающих мирной пропаганде; 2) желал мирной пропаганды для того, чтобы народ сознательно заявил свои требования, для чего баррикады не необходимы, для чего не нужно и пролития крови, перебития половины одних для блага других, желал, чтобы народ в своих требованиях заявил свои нужды, устроил жизнь по своему усмотрению, по своим понятиям, которые во многих чертах – чисто социалистического характера, как, напр., понятие о труде, наследстве, как и о правах на собственность, земельная община, рабочая артель, желал, чтобы партия «Народной Воли» не считала бы своих учений исключительно верными и могущими пролить благо и не старалась бы устроить новую жизнь по своему идеалу, а если вызвалась быть другом народа, то училась бы у него и учила его, не отталкивая от участия в новой жизни и прочие фракции и учреждения; 3) при том я знал, что мирная пропаганда не возможна при императоре Александре II, который есть личный враг социалистов; 4) знал также, что экономическое положение настоящих двух лет и, по крайней мере, будущего третьего есть очень исключительное, тяжелое. Тяжесть эта увеличивалась еще правительственными мерами, направленными на искоренение крамолы. Положение это таково, что достаточно нескольких усилий, чтобы революционное движение началось, этому верили и верят многие, но что это было бы за движение? Даже мы, закоренелые злодеи, и те пугались его. Партия в силах его разжечь, но не в силах остановить или даже направить к желанной цели. Народ – эта сознательная живая сила, проделала бы бунт, наподобие глуповцев Щедрина[399]. Я же лично сомневаюсь, могла ли партия, не приобретшая в народе доброго имени, руководить им, сумела ли она оставшимся братьям дать благо, коротко сказать – имела ли она нравственное право начать движение, за конец которого не отвечала, потому что, хотя «политическое развитие и приобретается на баррикадах», но все‑таки это очень слабое доказательство на право руководить движением. […] 5) Я был уверен, что император Александр II не пойдет на солидные сделки с народом, не уничтожит в скором времени гибельных мер против крамолы. […]

Зная, что террор деревенский не за горами, зная, чего можно им достигнуть, я думал о средствах к его удалению, т. е. думал о том, как можно вырвать почву из‑под ног террора; ныне я вполне сознаю, что это было необходимо, хотя шло вразрез с целями партии, но пусть лучше партия очутится в худшем положении, пусть заветная ее мечта ускользает от нее, и все это опять‑таки во имя блага народа. Все мои размышления склонились к одному новому, более удачному покушению на жизнь государя, все остальные пути не могли радикально обеспочвить террор. […]

Затем прибавьте еще неотразимое впечатление от речей Желябова, и моя наэлектризованность в данном случае весьма понятна. Я не считал покушения даже убийством, т. е. мне ни разу не нарисовались в голове кровь, страдания раненых и т. д., но покушение рисовалось каким‑то светлым фактом, переносящим общество в новую жизнь.

[…] Добавлю еще, что я не питал ненависти к государю, даже бросая снаряд. Очень трудно описывать мое нравственное состояние за последнее время, оно и для меня не вполне ясно. Туман, наэлектризованность, стремление к покушению – вот только, что теперь ясно. Невозможно почти шаг за шагом проследить, как я дорос до факта бросания снаряда, невозможно это мне, потому что я не смотрел на себя со стороны, не анализировал себя. Утверждаю только, что, не будь Желябова, я бы далек был от мысли принять участие не только в террористических фактах, но и в последнем покушении, лишенном для меня той окраски, которою окрашены прочие действия партии. Отношения к другим лицам партии в данном вопросе вовсе безынтересны: ни Перовская, ни Котик[400], никто из них видимо на меня не влиял, никто из них не мог овладеть настолько моими мыслями, чувствами и стремлениями, как Желябов. […] Желябов даже мог развить во мне партийность, чего не мог сделать никто из прочих лиц, сталкивающихся со мной, потому что он смотрел шире партии и за ней видел свет, а эти лица без партии были ничто. Еще добавлю, что только вышеприведенные мотивы к участию в покушении, принадлежащие лично мне, исключают истинность предположения, что я был слепым орудием Желябова.

 

Аркадий Тырков