Из официального отчета о казни первомартовцев

[…] В 7 часов 50 минут ворота, выходящие из дома предварительного заключения на Шпалерную улицу, отворились, и, спустя несколько минут, из них выехала первая позорная колесница, запряженная парою лошадей. На ней с привязанными к сидению руками помещались два преступника: Желябов и Рысаков. Они были в черных, солдатского сукна арестантских шинелях и таких же шапках, без козырьков. На груди у каждого висела черная доска, с белою надписью: «цареубийца». Юный Рысаков, ученик Желябова, казался очень взволнованным и чрезвычайно бледным. Очутившись на Шпалерной улице, он окинул взором части сосредоточенных войск и массу народа и поник головою. Не бодрее казался и учитель его, Желябов. Кто был на суде и видел его там бравирующим, тот, конечно, с трудом узнал бы этого вожака цареубийц – так он изменился. Впрочем, этому отчасти способствовала перемена костюма, но только отчасти. Желябов, как тут, так и во всю дорогу не смотрел на своего соседа, Рысакова, и, видимо, избегал его взглядов.

Вслед за первою, выехала из ворот вторая позорная колесница, с тремя преступниками: Кибальчичем, Перовской и Михайловым. Они также были одеты в черном арестантском одеянии. Софья Перовская помещалась в средине, между Кибальчичем и Михайловым. Все они были бледны, но особенно Михайлов. Кибальчич и Перовская казались бодрее других. На лице Перовской можно было заметить легкий румянец, вспыхнувший мгновенно при выезде на Шпалерную улицу. Перовская имела на голове черную повязку, вроде капора. На груди у всех также висели доски с надписью: «цареубийца». Как ни был бледен Михайлов, как ни казался он потерявшим присутствие духа, но при выезде на улицу он несколько раз что‑то крикнул. Что именно – разобрать было довольно трудно, так как в это самое время забили барабаны. Михайлов делал подобные возгласы и по пути следования, зачастую кланяясь на ту и другую сторону собравшейся по всему пути сплошной массе народа.

Следом за преступниками ехали три кареты с пятью православными священниками, облаченными в траурные ризы, с крестами в руках. На козлах этих карет помещались церковнослужители. Эти пять православных священников, для напутствования осужденных, прибыли в дом предварительного заключения еще накануне вечером в начале восьмого часа.

Рысаков охотно принял священника, долго беседовал с ним, исповедался и приобщился св. таин. 2 апреля Рысакова видели плачущим: прежде, он зачастую в заключении читал св. евангелие. Михайлов также принял священника, довольно продолжительно говорил с ним, исповедовался, но не причащался св. таин. Кибальчич два раза диспутировал со священником, от исповеди и причастия отказался: в конце концов, он попросил священника оставить его. Желябов и Софья Перовская категорически отказались принять духовника.

Ночь со 2‑го на 3‑е апреля, для них последнюю, преступники провели разно. Перовская легла в постель в исходе одиннадцатого часа вечера, Кибальчич несколько позже – он был занят письмом к своему брату, который в настоящее время, говорят, находится в Петербурге. Михайлов тоже написал письмо к своим родителям, в Смоленскую губернию. Письмо это написано совершенно безграмотно и ничем не отличается от писем русских простолюдинов к своим родным. Перовская еще несколько дней назад отправила письмо к своей матери. Желябов написал письмо к своим родным, потом разделся и лег спать в исходе одиннадцатого часа ночи. По некоторым признакам Рысаков провел ночь тревожно. Спокойнее всех казались Перовская и Кибальчич. […]

Высокие колесницы, тяжело громыхая по мостовым, производили тяжелое впечатление своим видом. Преступники сидели сажени две над мостовою, тяжело покачиваясь на каждом ухабе. Позорные колесницы были окружены войсками. Улицы, по которым везли преступников, были полны народом.

Этому отчасти способствовали как поздний час казни, так и теплая весенняя погода. Начиная с восьми часов утра, солнце ярко обливало своими лучами громадный Семеновский плац, покрытый еще снегом с большими тающими местами и лужами. Несметное число зрителей обоего пола и всех сословий наполняло обширное место казни, толпясь тесною, непроницаемою стеною за шпалерами войска. На плацу господствовала замечательная тишина. Плац был местами окружен цепью казаков и кавалерии. Ближе к эшафоту были расположены в квадрате сперва конные жандармы и казаки, а ближе к эшафоту, на расстоянии двух‑трех сажен от виселицы, пехота лейб‑гвардии Измайловского полка. […]

Небольшая платформа для лиц судебного и полицейского ведомств была расположена на 1–1 1/2 сажени от эшафота. На этой платформе находились во время совершения казни представители высшего военного и судебного мира, а также представители русских и иностранных газет, военный агент итальянского посольства и некоторые младшие члены посольских миссий. За платформою по левую сторону эшафота расположился кружок военных разных оружий. […]

Колесницы с осужденными прибыли на плацу в 8 часов 50 минут. При появлении на плац преступников, под сильным конвоем казаков и жандармов, густая толпа народу заметно заколыхалась. Послышался глухой и продолжительный гул, который прекратился лишь тогда, когда две позорные колесницы подъехали к самому эшафоту и остановились, одна за другой, между подмостками, где была сооружена виселица и платформа, на которой находились власти. Несколько ранее прибытия преступников подъехали к эшафоту кареты с пятью священниками.

По прибытии колесниц, власти и члены прокуратуры заняли свои места на платформе. Когда колесницы остановились, палач Фролов влез на первую колесницу, где сидели вместе рядом связанные Желябов и Рысаков. Отвязав сперва Желябова, потом Рысакова, помощники палача ввели их под руки по ступенькам на эшафот, где поставили рядом. Тем же порядком были сняты со второй колесницы Кибальчич, Перовская и Михайлов и введены на эшафот. К трем позорным столбам были поставлены: Желябов, Перовская и Михайлов; Рысаков и Кибальчич остались стоять крайними близ перил эшафота, рядом с другими цареубийцами. Осужденные преступники казались довольно спокойными, особенно Перовская, Кибальчич и Желябов, менее Рысаков и Михайлов: они были смертельно бледны. Особенно выделялась апатичная и безжизненная, точно окаменелая физиономия Михайлова. Невозмутимое спокойствие и душевная покорность отражались на лице Кибальчича. Желябов казался нервным, шевелил руками и часто поворачивал голову в сторону Перовской, стоя рядом с нею, и раза два к Рысакову, находясь между первой и вторым. На спокойном, желтовато‑бледном лице Перовской блуждал легкий румянец; когда она подъехала к эшафоту, глаза ее блуждали, лихорадочно скользя по толпе и тогда, когда она, не шевеля ни одним мускулом лица, пристально глядела на платформу, стоя у позорного столба. Когда Рысакова подвели ближе к эшафоту, он обернулся лицом к виселице и сделал неприятную гримасу, которая искривила на мгновенье его широкий рот. Светло‑рыжеватые, длинные волосы преступника развевались по его широкому полному лицу, выбиваясь из‑под плоской черной арестантской шапки. Все преступники были одеты в длинные арестантские черные халаты.

Во время восхождения на эшафот преступников, толпа безмолвствовала, ожидая с напряжением совершения казни. […]

Палач и его два помощника остались на эшафоте, стоя у перил, пока обер‑секретарь Попов читал приговор. Чтение краткого приговора продолжалось несколько минут. Все присутствующие обнажили головы. По прочтении приговора, забили мелкою дробью барабаны. […] Легкая улыбка отразилась на лице Желябова, когда, по окончании чтения приговора, палач подошел к Кибальчичу, давая дорогу священникам, которые в полном облачении с крестами в руках взошли на эшафот. Осужденные почти одновременно подошли к священникам и поцеловали крест, после чего они были отведены палачами, каждый к своей веревке. Священники, осенив осужденных крестным знамением, сошли с эшафота. Когда один из священников дал Желябову поцеловать крест и осенил его крестным знамением, Желябов что‑то шепнул священнику, поцеловав горячо крест, тряхнул головой и улыбнулся.

Бодрость не покидала Желябова, Перовской, а особенно Кибальчича до минуты надевания белого савана с башлыком. До этой процедуры Желябов и Михайлов, приблизившись на шаг к Перовской, поцелуем простились с нею. Рысаков стоял неподвижно и смотрел на Желябова все время, пока палач надевал на его сотоварищей ужасного преступления роковой длинный саван висельников.

Палач Фролов, сняв поддевку и оставшись в красной рубашке, начал с Кибальчича. Надев на него саван и наложив вокруг шеи петлю, он притянул ее крепко веревкою, завязав конец веревки к правому столбу виселицы. Потому он приступил к Михайлову, Перовской и Желябову.

Желябов и Перовская, стоя в саване, потряхивали неоднократно головами. Последний по очереди был Рысаков, который, увидав других облаченными вполне в саваны и готовыми к казни, заметно пошатнулся; у него подкосились колени, когда палач быстрым движением накинул на него саван и башлык. Во время этой процедуры барабаны, не переставая, били мелкую, но громкую дробь.

В 9 часов 20 минут, палач Фролов, окончив все приготовления к казни, подошел к Кибальчичу и подвел его на высокую черную скамью, помогая войти на две ступеньки. Палач отдернул скамейку, и преступник повис на воздухе. Смерть постигла Кибальчича мгновенно, по крайней мере, его тело, сделав несколько слабых кружков в воздухе, вскоре повисло, без всяких движений и конвульсий. Преступники, стоя в один ряд в белых саванах, производили тяжелое впечатление. Выше всех ростом оказался Михайлов.

После казни Кибальчича, вторым был казнен Михайлов, за ним следовала Перовская, которая, сильно упав на воздух со скамьи, вскоре повисла без движения, как трупы Михайлова и Кибальчича. Четвертым был казнен Желябов, последним – Рысаков, который, будучи сталкиваем палачом со скамьи, несколько минут старался ногами придержаться к скамье. Помощники палача, видя отчаянные движения Рысакова, быстро стали отдергивать из‑под его ног скамью, а палач Фролов дал телу преступника сильный толчок вперед. Тело Рысакова, сделав несколько медленных оборотов, повисло также спокойно, рядом с трупом Желябова и другими казненными.

В 9 часов 30 минут казнь окончилась; Фролов и его помощники сошли с эшафота и стали налево, у лестницы, ведущей к эшафоту. Барабаны перестали бить. Начался шумный говор толпы. […]

В начале одиннадцатого часа войска отправились в казармы; толпа начала расходиться. Конные жандармы и казаки, образовав летучую цепь, обвивали местность, где стоял эшафот, не допуская к нему подходить черни и безбилетной публики. Более привилегированные зрители этой казни толпились около эшафота, желая удовлетворить своему суеверию – добыть «кусок веревки», на которой были повешены преступники.

 

Из «Konische Zeitung» (16 апреля 1881 г.)

Я присутствовал на дюжине казней на Востоке, но никогда не видал подобной живодерни. […]

Кибальчич и Желябов очень спокойны. Тимофей Михайлов бледен, но тверд. Лицо Рысакова мертвенно бледно. Софья Перовская выказывает поразительную силу духа. Щеки ее сохраняют даже розовый цвет, а лицо ее неизменно серьезное, без малейшего следа чего‑нибудь напускного, полно истинного мужества и безграничного самоотвержения. Взгляд ее ясен и спокоен, в нем нет и тени рисовки…

 

Из воспоминаний С. А. Иванова [451]  о 1881 годе

В ночь на 3‑е апреля (день казни Перовской, Желябова и др.) я был арестован на квартире у одних своих знакомых, к которым явились с обыском. Обыск длился целую ночь. […] Меня уже утром 3 апреля привезли в один из участков Васильевского острова. Тут мне пришлось долго дожидаться в конторе за отсутствием начальствующих лиц. Здесь из разговоров служащих я узнал, что в это утро совершается казнь над осужденными по делу 1‑го марта. Эта весть, несмотря на то, что она не была неожиданностью, как‑то придавила меня. Это была первая для меня казнь людей, которых я знал лично и притом еще так недавно. И каких людей! Несколько часов ожидания я провел в каком‑то полуоцепенении. Только после 12 часов начали собираться околодочные и другие чины, возвращаясь с казни, при которой они присутствовали в наряде почти в полном наличном составе. Подходившие собирались в кучку и рассказывали друг другу виденные ими эпизоды про аресты и, по‑видимому, не единичные, произведенные в толпе, про несколько случаев обморока с дамами и т. п. Все служащие и полицейские чины столпились вместе, слушая эти рассказы. […]

С каким‑то болезненным любопытством прислушивался я к отдельным доносившимся до меня фразам. И особенно поразил меня один полицейский – околодочный или что‑то повыше. Он пришел одним из последних, сильно взволнованный и бледный. Из долетевших до меня отдельных фраз его рассказа было видно, что он находился вблизи самого эшафота.

«Вы представьте себе, – почти громко крикнул он, – вот так женщина! Ведь сама оттолкнула скамейку и затянула на себе петлю».

Эта фраза как‑то особенно поразила меня и, в устах полицейского свидетеля казни, показалась мне своего рода апофеозом. […]

 

В. К. Из воспоминаний очевидца [452]

[…] В официальном отчете о казни есть существенный пропуск и несколько характерных неверностей. Полагаю, что читатели «Былого» заинтересуются ими. За точность передаваемого ручаюсь, так как видел все своими глазами, а не говорю с чужих слов. […]

Вторым был повешен Михайлов. Вот тут‑то и произошел крайне тяжелый эпизод, вовсе не упомянутый в отчете: не более как через одну‑две секунды после вынутия ступенчатой скамейки из‑под ног Михайлова, петля, на которой он висел, разорвалась, и Михайлов грузно упал на эшафотную настилку. Гул, точно прибой морской волны, пронесся по толпе; как мне пришлось слышать потом, многие полагали, что даже по закону факт срыва с виселицы рассматривается как указание свыше, от Бога, что приговоренный смерти подлежит помилованию; этого ожидали почти все.

Несмотря на связанные руки, на саван, стеснявший его движения, и на башлык, мешавший видеть, Михайлов поднялся сам и лишь направляемый, но не поддерживаемый помощниками палача, взошел на ступеньки скамейки, подставленной под петлю палачом Фроловым. Последний быстро сделал новую петлю на укрепленной веревке и через 2–3 минуты Михайлов висел уже вторично. Секунда, две… и Михайлов вновь срывается, падая на помост! Больше прежнего зашумело море людское! Однако палач не растерялся и, повторив уже раз проделанную манипуляцию с веревкой, в третий раз повесил Михайлова. Но заметно было, что нравственные и физические силы последнего истощились; ни встать, ни подняться на ступеньки без помощи сотрудников Фролова он уже не мог.

Медленно завертелось тело на веревке. И вдруг как раз на кольце под перекладиной, через которое была пропущена веревка, она стала перетираться, и два стершиеся конца ее начали быстро и заметно для глаза раскручиваться. У самого эшафота раздались восклицания: «Веревка перетирается! Опять сорвется!» Палач взглянул наверх, в одно мгновение подтянул к себе соседнюю петлю, влез на скамейку и накинул петлю на висевшего Михайлова. Таким образом, тело казненного поддерживалось двумя веревками. […]

Весь этот эпизод в официальном отчете пропущен, вероятно, умышленно. […]

Остается исправить еще одну неточность официального отчета: на эшафоте поцелуями простились не только Желябов и Михайлов с Перовской, но и все осужденные друг с другом, и одна только Перовская отвернулась от Рысакова, когда он потянулся к ней. Такое же враждебное отношение к Рысакову выказывала Перовская и во время судебных заседаний. Подсудимые вводились в зал поочередно, причем позже входившие обменивались рукопожатиями с ранее прибывшими; не было этого приветствия только между Рысаковым и Перовской, которая демонстративно отворачивалась от него.

 

Из прокламации «Суд и пытка» (22 мая 1881 г.)

[…] Преступники пробовали во всеуслышание кричать народу о перенесенных мучениях, произведенных над ними в промежуток между «справедливым» судом и казнью. Но только одному несчастному Рысакову удалось произнести ужасающие по лаконизму слова: «нас пытали!». Барабанный бой прекратил дальнейшее; этого мало. Правительственные опричники, бывшие при пытке, и те не выдерживают зрелища ее: они болеют, с ними делаются галлюцинации, бред; они невольно рассказывают о всем виденном, знакомя общество с закулисной стороной пресловутого гласного суда.

Мы – мирные жители. Мы не принадлежим ни к террористам, ни просто к революционерам. Мы обыкновенные люди с обыкновенными человеческими чувствами. Но мы возмущены до глубины души тем, что творится в мрачных недрах наших казематов с политическими преступниками.

Обращаемся к россиянам с вопросом: имеет ли правительство право так нагло обманывать все государство, целые 90 миллионов, выставляя с казового конца законный, гласный суд и пряча под полой кнут, тиски, колодки, дыбы и прочие адские орудия насилия человеческой личности?..

У русского народа есть пословица: «лежачего не бьют». Народ не создает попусту своих пословиц, и он строго блюдет их. Но правительство наше не хочет знать ничего. В своей злобе оно попирает в грязь и народную мудрость, и христианские начала. Оно не довольствуется приговорами к виселице, его не удовлетворяет отнятие жизни. Ему, как бесноватому юродивому, нужна кровь, крики, раздробленные члены. И оно неистовствует… […]

 

Смерть Геси Гельфман