Из завещания (февраль 1881 г.)

…Александр II должен умереть. Дни его сочтены.

Мне или другому кому придется нанести страшный последний удар, который гулко раздастся по всей России и эхом откликнется в отдаленнейших уголках ее, – это покажет недалекое будущее.

Он умрет, а вместе с ним умрем и мы, его враги, его убийцы.

Это необходимо для дела свободы, так как тем самым значительно пошатнется то, что хитрые люди зовут правлением монархическим, неограниченным, а мы – деспотизмом…

Что будет дальше?

Много ли еще жертв потребует наша несчастная, но дорогая родина от своих сынов для своего освобождения? Я боюсь… меня, обреченного, стоящего одной ногой в могиле, пугает мысль, что впереди много еще дорогих жертв унесет борьба, а еще больше последняя смертельная схватка с деспотизмом, которая, я убежден в том, не особенно далека, и которая зальет кровью поля и нивы нашей родины, так как – увы! – история показывает, что роскошное дерево свободы требует человеческих жертв.

Мне не придется участвовать в последней борьбе. Судьба обрекла меня на раннюю гибель, и я не увижу победы, не буду жить ни одного дня, ни часа в светлое время торжества, но считаю, что своею смертью сделаю все, что должен был сделать и большего от меня никто, никто на свете, требовать не может.

Дело революционной партии – зажечь скопившийся уже горючий материал, бросить искру в порох и затем принять все меры к тому, чтобы возникшее движение кончилось победой, а не повальным избиением лучших людей страны.

Игнатий Гриневицкий.

 

Цареубийство

 

Официальное сообщение

[…] Сегодня, 1 марта, в 1 ч. 45 м., при возвращении Государя Императора с развода, на набережной Екатерининского Канала, у сада Михайловского дворца, совершено было покушение на священную жизнь Его Величества посредством брошенных двух разрывных снарядов; первый из них повредил экипаж Его Величества, разрыв второго нанес тяжелые раны Государю. По возвращении в Зимний Дворец, Его Величество сподобился приобщиться св. Тайн и затем в Бозе почил в 3 часа 35 минут пополудни. Один злодей схвачен.

 

17. Л. А. Тихомиров*

 

Смерть Александра II

[…] Император выехал в карете из Михайловского дворца. Его сопровождал в санях полицеймейстер Дворжицкий[373], а также конвойцы, казаки, на улице была и полиция, хотя, говорят, в небольшом числе, и народ, ждавший, как всегда, проезда царя. Когда карета свернула на Екатерининский канал, Рысаков бросил бомбу.

Она брошена была, очевидно, в волнении, с опозданием, не в надлежащую секунду, в след кареты. Взрыв ранил казака, какого‑то прохожего и одного конвойца и несколько повредил карету, но не настолько, чтобы нельзя было ехать дальше. Сам император остался невредим. Он вышел из кареты и спросил, схвачен ли преступник? Рысаков был уже схвачен, его обыскивали, отняли кинжал и револьвер. Император посмотрел на него:

– Это ты бросил бомбу?

– Я.

– Хорош.

Полицеймейстер просил его ехать скорее во дворец. Кучер со своей стороны заявил, что карета может ехать. Император, однако, оставался неподвижен. Его спрашивали, не ранен ли он?

– Я‑то, слава богу, уцелел, но вот, – он указал на раненых.

– Еще слава ли богу, – отозвался Рысаков.

Он, конечно, ждал следующих взрывов. Но после того, как Рысаков так плохо использовал первый благоприятный момент, обстоятельства повернули сильно в пользу царя. К нему сбегались со всех сторон. Подбежали юнкера‑павловцы, моряки и просто народ. Сам великий князь Михаил Николаевич*, услыхав гром взрыва, бросился на канал, хотя застал брата уже умирающим. Во всяком случае царь был уже окружен значительным числом разных лиц – конвоя, полиции, военных, народа. В рассказах о 1 марте, собранных Глинским[374], говорится, будто бы Гриневицкий стал к нему подходить. Это неправда, изобличаемая уже тем, что сраженный бомбою император упал на тротуар канала, прислонившись спиной к перилам, на том самом месте, где стоял Гриневицкий, а последний валялся тут же около. Дело в том, что Гриневицкий уже никак не мог подойти, когда сбежалось столько народа. При первом же шаге его, он обратил бы внимание на себя и на свою бомбу в белом платочке. Что он думал, что он замышлял, никто не знает, он унес свои предсмертные мысли в могилу. Но он стоял неподвижно. Так прошло несколько минут, 3, 4, 5, никто не считал, конечно. Император Александр II бродил бесцельно среди окружающих, упорно не подымаясь в карету, не отвечая на уговаривания свиты, наконец, вышел из окружающей толпы и направился тихо, поворачивая без надобности направо и налево, к тому месту, где стоял Гриневицкий.

Когда я слушал рассказ об этом, мне вспомнилась картина загипнотизированного, отыскивающего место, указанное ему гипнотизером. Словно зачарованный, осужденный судьбой, он сам шел навстречу своей смерти. Он потихоньку подвигался к Гриневицкому, который продолжал стоять неподвижно. Но вот царь подошел к нему вплотную, на два, три шага. Тогда Гриневицкий ударил бомбой в землю, и под гром взрыва жертва и убийца, оба пораженные насмерть, свалились рядом на панель канала. […]

 

Памяти Гриневицкого

 

[…] Прислонившись спиною к решетке канала, упершись руками в панель, без шинели и без фуражки, полусидел Александр II… Он был весь в крови и с трудом дышал… Ноги его были раздроблены, кровь сильно струилась с них, тело висело кусками, лицо было в крови… Около него лежала шинель, от которой остались одни окровавленные и обожженные клочья…

На месте взрыва лежал смертельно раненным и Гриневицкий. Его, вместе с другими ранеными, отнесли в ближайший придворный госпиталь. […]

Гриневицкий все время был в бессознательном состоянии, и только незадолго до смерти, в 9 ч., на короткое время к нему вернулось сознание. Стороживший его судебный следователь поспешил спросить его: «Как ваше имя?»

Гриневицкий, очевидно, понял этот вопрос, понял, где он, припомнил события последних часов. Он умирал, с ним начиналась уже агония… Он, всю жизнь свою боявшийся оказать какую‑либо услугу врагам, остался и во время своей предсмертной агонии верен тому, чему он всегда служил.

– Не знаю, – отрывисто ответил он…

После страшных мучений Гриневицкий умер в 10 1/2 часов вечера 1‑го марта 1881 г. Несколько раньше его – в 3 ч. 35 минут умер Александр II…

Имя Гриневицкого правительство узнало уже после того, как кончился процесс по делу 1‑го марта…

 

19. А. В. Тырков*

 

Из воспоминаний о 1 марта

В самый день 1‑го марта Перовская назначила мне свидание в маленькой кофейной, на Владимирской улице, близ Невского, чуть ли не известной теперь под именем «Капернаум». Свидание было назначено в начале четвертого часа. Не помню почему, но в этот день я прислушивался к улице. Вероятно, был сделан кем‑нибудь намек, что именно в этот день нужно ждать развязки. К назначенному часу я шел на свидание издалека, от Таврического сада. В тех краях еще ничего не было известно о том, что творится на Екатерининском канале. Но на Итальянской, недалеко от Литейной, я встретил офицера, мчавшегося, чуть не стоя, на извозчике. Он громко и возбужденно кричал, обращаясь к проходившей публике. Я не мог разобрать, что он кричал, но видно было, что человек чем‑то сильно потрясен. Я, конечно, понял, в чем дело. Придя в кофейную, я прошел в маленькую заднюю комнату, в которой и раньше встречался с Перовской. Комната эта бывала обыкновенно пуста. Я застал в ней студента С.[375], члена наблюдательного отряда. Он тоже ждал Перовскую. Вскоре дверь отворилась, и она вошла своими тихими, неслышными шагами. По ее лицу нельзя было заметить волнения, хотя она пришла прямо с места катастрофы. Как всегда она была серьезно‑сосредоточена, с оттенком грусти. Мы сели за один столик и хотя были одни в этой полутемной комнате, но соблюдали осторожность. Первыми ее словами было: «кажется, удачно, – если не убит, то тяжело ранен». На мой вопрос: «как, кто это сделал?» – она ответила: «бросили бомбы: сперва Николай[376], потом Котик (Гриневицкий). Николай арестован; Котик, кажется, убит».

Разговор шел короткими фразами, постоянно обрываясь. Минута была очень тяжелая. В такие моменты испытываешь только зародыши чувств и глушишь их в самом зачатке. Меня душили подступавшие к горлу слезы, но я сдерживался, так как во всякую минуту мог кто‑нибудь войти и обратить внимание на нашу группу. Студент С., очень скрытный и сдержанный человек, не проронил за все время ни слова.

 

20. В. И. Дмитриева [377]

 

Из воспоминаний о 1 марта

Это был странный и страшный день. Воскресенье. Утром зашел ко мне Караулов[378] и пригласил итти с ним в Измайловский полк на сходку, где должна была собраться сочувствующая «Народной Воле» молодежь. Отправились. Было солнечно и тепло. На улицах копошилась обычная праздничная толпа. Невский был полон гуляющими. В церквах звонили колокола. […] К 12 часам мы добрались до места. Не помню ни улицы, ни дома, где происходила сходка; помню только, что, когда мы пришли, народу собралось уже человек 50; большая комната была битком набита, табачный дым стоял столбом, а публика все продолжала прибывать. […] Мы с ним уселись на подоконнике и мирно разговаривали, удивляясь, почему так долго не начинают. Очевидно, кого‑то ждали, потому что при каждом звонке все головы поворачивались к дверям, и разговоры на минуту смолкали. Но так и не дождались. Прозвенел звонок, и, вместо ожидаемого лица, не вошел, а ворвался в комнату студент‑технолог и прерывающимся голосом произнес:

– Царя убили! Взрывы!.. Там, сейчас… на Невском!

В один миг все перепуталось и смешалось: одни окружили студента и стали расспрашивать его о подробностях; другие устремились в переднюю, разбирали свою одежду, куда‑то бежали. […]

Не знаю, что чувствовали другие, но меня пробирала дрожь. Казалось, что вот сейчас должно что‑то начаться… революция, баррикады. […]

На Загородном и Владимирской было пустынно, но Невский кишел народом. Все бежали туда, по направлению к Зимнему дворцу. На лицах было написано удивление, смешанное с испугом. Кто‑то сказал: «Жалко, театры, наверное, теперь закроют…»

Когда мы около Екатерининского канала протискивались сквозь толпу, нам вслед послышались враждебные возгласы:

– Это все жиды, да студенты!.. Избить бы их всех, этих стриженых!

Мой спутник принял эти возгласы на свой счет и нерешительно сказал:

– А знаете что, не повернуть ли назад? Изобьют, пожалуй, черти…

Но я воспротивилась: я все еще чего‑то ждала и тащила его все дальше и дальше.

Мы прошли к Дворцовой площади через Александровский сад и влились в молчаливую толпу, густыми шпалерами опоясавшую все огромное пространство перед дворцом. Толпа была настроена молчаливо и загадочно: не было слышно ни разговоров, ни смеха; все стояли плечо к плечу, тупо смотрели на дворец с развевающимся на нем штандартом, на проносившиеся по площади экипажи с военными, в плюмажах – и чего‑то ждали. Всколыхнулись лишь тогда, когда под аркой главного штаба что‑то произошло и туда поскакали конные жандармы. Должно быть, оттуда разгоняли, потому что из‑под арки кучками выбегали люди и устремлялись в нашу сторону.

– Что там такое? – слышались тревожные вопросы.

– Ничего, студента били.

– А, может быть, из ихних кто?

– Кто его знает! В красной рубахе…

– Флаг, флаг спущают! Кончился, должно.

Мы подняли головы: штандарт, действительно, медленно спускался со шпиля. По толпе пронесся вздох; некоторые снимали шапки, крестились; чей‑то бабий голос запричитал:

– Кончился наш голубчик, царство ему небесное, доконали злодеи!..

Больше ничего не было: ни баррикад, ни революции… И глухая тоска о несбывшемся черной тучей вползала в сердце…

Вечер прошел в такой же тишине и тоске. Театры были закрыты, улицы безлюдны, город молчал. Только у меня за стеной друг хозяйки ругал цареубийц и придумывал для них всевозможные казни. […]

 

21. Н. С. Русанов [379]

 

Событие 1 марта и Николай Васильевич Шелгунов [380]  (1892 г.)

[…] Дело было 1 марта 1881 года. […] Мы были на углу Екатерининского канала… Вдруг раздался какой‑то необычный гул, и мимо нас с гиком, со свистом, давя прохожих, промчалась бешеным галопом сотня казаков, копья вперед, шашки наголо. Обоих нас, точно электрический ток, пронизала одна мысль: должно быть, покушение. Мы не ошиблись. Казаки были вызваны по телеграфу к Зимнему дворцу. Навстречу нам бежал народ, рассыпаясь по улицам, по переулкам, торопясь сообщить что‑то друг другу, встречным знакомым и незнакомым, и все это с каким‑то таинственным видом. Местами образовались кучки; слышалось: «Убили… нет… спасен… тяжело ранен…» Я до сих пор не могу забыть выражения лица Шелгунова. Его глаза смотрели напряженно вдаль, точно старались разглядеть, что делалось за извилиной канала. Тонкий нос, острый подбородок, казалось, впивались в пространство. Бледен он был смертельно. Я понимал его: неужели новое неудачное покушение и, может быть, новая ненужная кровь и новые ненужные жертвы?..

Нам безумно хотелось бежать вперед, все вперед, туда, где совершался великий акт русской трагедии. Не знаю, как Шелгунов, но мне казалось, что я с ума сойду, если сейчас же не узнаю, чем кончилось там. Мы пробежали с ним несколько шагов, как нам навстречу попался знакомый редактор либерального «Церковного вестника», Поповицкий[381]. На его лице было написано какое‑то мучительное и пугливое недоумение. Он бежал, как оказалось после, предупредить своих домашних, и тяжело дыша в енотовой шубе, махал меховой шапкой. Должно быть, он упал перед этим: по его лицу катились капли пота, верноподданнические слезы и маленькие ручейки от приставшего к лицу и растаявшего грязного снега. «Сейчас увезли… очень ранен… государя убили, наверно, убили… Сам видел; другого арестовали, а тот сам убил себя», – лепетал плачущий либерал без шапки. Мы сели на извозчика и доехали до квартиры Шелгунова вместе. О том, что государь тяжело ранен, знали уже почти все прохожие. По улицам бежали городовые и гвардейцы и запирали наскоро портерные, кабаки, харчевни: правительство боялось бунта и думало, что покушение было только сигналом восстания. Один извозчик закричал другому, везшему одного моего приятеля из «Отечественных записок»: «Ванька, дьявол, будет тебе бар возить: государя на четыре части разорвало…»

В шесть часов вечера я был у Шелгунова, где собралось несколько близких друзей его из литераторов и кое‑кто из революционеров. Шелгунов был сдержан, но, очевидно, внутренне доволен, и если не показывал большой радости, то по врожденному чувству такта. Но он был гораздо более озабочен, чем его друзья, по большей части младшие по возрасту. Он задавался уже вопросом: «Что же дальше, что делать, что предпринять, на что рассчитывать?» Большинство литературной братии отдавалось, напротив, всецело чувству радости и строило самые радужные планы. Старик Плещеев[382]и соредактор Николая Васильевича по «Делу» Станюкович[383] особенно врезались мне своим оптимизмом в памяти. Странное дело: революционеры представляли на этом собрании единственно серьезный критический элемент и напирали на то, что, мол, нельзя же только ликовать да ликовать, нужно и поразобрать промеж себя работу для возможного давления на правительство в печати, покамест не ушло время. Кстати сказать, даже такой на редкость умный человек, каким был Михайловский[384], еще несколько дней спустя утверждал, что «на этот раз на нас идет революция». И ему вторил своими картинными выражениями веселый, как никогда, Глеб Успенский. […] Николай Васильевич в своем несколько скептическом, но действенном отношении к событиям был согласен скорее с революционерами, чем с записными литераторами, лишь «сочувствовавшими» движению. К тому времени принесли уже правительственную телеграмму в первом, неисправленном еще издании, которая начиналась курьезными словами: «Воля всевышнего свершилась; господу богу угодно было призвать к себе возлюбленного монарха». Телеграмма была встречена с большим оживлением; кто‑то сострил даже: «Народная воля – воля божия»…

 

22. И. И. Ясинский [385]

 

Из воспоминаний

…Сойдясь нечаянно с Каблицем[386], я привел его с собой. Нервы его были до такой степени натянуты, что некоторое время он сидел в передней и плакал.

– От радости, – сказал он мне шепотом, – и от ужаса перед предстоящим.

Он был оптимист, ждал восстания, ждал либеральной революции, выступления студентов с красным знаменем. Он точно не заметил полчищ верноподданной черни, состоявшей из лавочников, приказчиков и мелких денежников, всевозможных кумушек и кофейниц. Даже и студентов было не мало в толпе, связанной общим рабьим чувством.

Мы сидели за столом, когда пришел Осипович[387] с известием, что великий князь Владимир*[388] собирается поступить с Петербургом так же, как поступил с Парижем Наполеон Маленький. Он предлагает расстрелять Петербург, навести на город панику и пожертвовать в Бозе почившему по крайней мере двести тысяч человек.

– Хорошо, если бы его послушались! – вскричал Каблиц. – Потому что первые же ядра заставили бы проснуться… Э, да глупости, – двести тысяч уже не так‑то легко убить, но, по крайней мере началось бы восстание.

– Уж не ваших ли раскольников? – спросил Осипович.

– Между прочим, и раскольников, – ответил Каблиц, вспыхнув, – но дело в том, что Лорис‑Меликов не допустит.

 

23. П. А. Валуев*