Из воспоминаний о народовольческом кружке офицеров в Кронштадте

[…] В Кронштадте первый партийный революционный кружок создали черно‑передельцы. […] Это был кружок молодых мичманов, который занимался пропагандой среди матросов с целью приготовить из них будущих пропагандистов в деревню. По‑видимому, пропаганда шла довольно успешно – так, по рассказам одного из участников этого кружка, они сорганизовали на передельческой программе от 80 до 100 человек матросов. Но так как чернопередельческая программа не ставила своей задачей непосредственную политическую борьбу, то она и не могла иметь успеха среди офицерства, и через сравнительно короткое время этот кружок распался и большая часть членов примкнула к нам.

Скажу несколько слов о Суханове, игравшем такую крупную роль в деле военной организации. […]

По своему характеру и темпераменту он не был создан для политической деятельности. По натуре это был мягкий, добрый, мирный человек, с большой склонностью к науке, и живи он в другое время, из него, вероятно, выработался бы крупный ученый культурный деятель. Но вместе с тем Николай Евгеньевич был глубоко честный и прямолинейный человек, не способный ни на какие компромиссы, – и если раз он убеждался в чем‑нибудь, для него уже не существовало сомнений и колебаний – и он шел прямо, не уклоняясь в сторону. Эти‑то свойства его характера и сделали из него, мирного, мягкого человека – решительного, ни перед чем не останавливающегося революционера. […]

Осенью 1879 года, возвратившись из плавания, я отправился к своим двум приятелям, У[клонскому]* и З[авалишину]*, с которыми не видался уже более четырех месяцев.

– А знаете ли, Еспер Александрович, – сказал мне У[клонский], – что Суханов знаком с социалистами и обещал им набрать у нас в Кронштадте 300 человек офицеров в их партию.

– Да, – заметил З[авалишин], – у него бывает член Исполнительного Комитета, и знаешь, Еспер, он рассчитывает на тебя; ты ему почему‑то очень понравился.

– Но я ему сказал, – воскликнул У[клонский], – что относительно вас‑то, он ошибается в расчете, что я знаю ваши убеждения и вы никогда не согласитесь на его предложения.

– Вы совершенно правы, – ответил я, – я никогда не соглашусь фигурировать на Казанской площади, чтобы быть побитым шорниками, или в чем‑нибудь в этом роде. […]

На следующее воскресенье, я, вместе с некоторыми приятелями, пошел к Суханову. У него мы застали большую компанию офицеров и двух штатских, которых Николай Евгеньевич представил нам, назвав одного Андреем[339], другого Глебом[340] […]

Сначала разговор шел об общих предметах, мало интересных. В разговоре я не принимал почти никакого участия, а все свое внимание сосредоточил на присутствовавших штатских, желая разгадать, кто из них интересующий меня член Исполнительного Комитета. Назвавшийся Андреем был замечательно красив, высокого роста, с темно‑русыми бородою и волосами; серые глаза его, казавшиеся темными, были замечательно живы и выразительны. Другой – невысокого роста с лицом, почти совсем закрытым густой черной бородой, с проницательными черными, как уголь, глазами.

Разговор продолжался недолго. Немного времени спустя после нашего прихода Суханов прервал разговор и, обратившись к присутствующим, сказал:

– Господа, эта комната имеет две капитальные стены; две другие ведут в мою же квартиру; мой вестовой – татарин, почти ни слова не понимающий по‑русски; а потому нескромных ушей нам бояться нечего, и мы можем приступить к делу.

Потом, повернувшись к высокому штатскому, прибавил:

– Ну, Андрей, начинай!

Тогда штатский, назвавшийся Андреем, встал и, обращаясь к офицерам, произнес с большим энтузиазмом длинную горячую речь.

– Так как Николай Евгеньевич передал мне, – начал он, – что вы, господа, интересуетесь программой и деятельностью нашей партии, борющейся с правительством, то я постараюсь познакомить вас с тою и другою, как умею: мы, террористы‑революционеры, требуем следующего…

Я не могу точно передать его речи, но суть ее заключалась в обзоре положения дела в России, в самой резкой критике правительства и его действий, в доказательствах неизбежности революции, в изложении и объяснении программы партии и в соответствии ее тогдашнему положению дел в России и в доказательстве необходимости центрального террора.

Трудно передать впечатление, произведенное на присутствующую публику этой речью. Все бывшие в этот вечер у Николая Евгеньевича, за исключением нас, не были подготовлены услышать подобную смелую речь. Все они привыкли говорить о правительстве, особенно же о революционных партиях, только в своих тесных кружках и то в известной форме. Никому из них Николай Евгеньевич не сказал, кто у него будет; и они даже не подозревали, с кем имеют дело. Суханов всех, кто ему нравился, приглашал к себе по одному и тому же способу: «приходите ко мне тогда‑то, у меня хороший человек будет», – говорил он и больше никаких объяснений не давал.

Когда Андрей произнес слова: «мы террористы‑революционеры», все как бы вздрогнули и в недоумении посмотрели друг на друга. Но потом, под влиянием увлекательного красноречия оратора, начали слушать с напряженным вниманием. Интересно было видеть перемену, происшедшую в настроении всего общества. Беззаботная, довольно веселая компания офицеров, как бы по мановению волшебного жезла, стала похожа на группу заговорщиков. Лица понемногу бледнели, глаза разгорались, все как бы притаили дыхание, и среди мертвой тишины раздавался звучный приятный голос оратора, призывавший окружавших его офицеров на борьбу с правительством. Кто знал Желябова, тот, вероятно, помнит, как увлекательно он говорил. Эта же речь была одною из самых удачных, по его же собственному признанию.

Андрей кончил […] под влиянием его речи начались оживленные разговоры, строились всевозможные планы самого революционного характера. И если бы в это время вошел посторонний человек, он был бы уверен, что попал на сходку самых горячих заговорщиков‑революционеров. Он не поверил бы, что за час до этого все эти люди частью почти совсем не думали о политике, частью даже относились отрицательно к революционерам. Ему и в голову не пришло бы, что завтра же большая часть из этих революционеров будет с ужасом вспоминать об этом вечере. […]

Но на некоторых из офицеров, в том числе на моих товарищей и на меня, этот вечер произвел неизгладимое впечатление. Мы и ранее были более чем оппозиционно настроены, и многое из того, что говорил оратор, отвечало нашему настроению и было известно нам. На нас произвела особенно сильное впечатление личность говорившего, его вера и убежденность, а главным образом ясное, точное понимание и последовательное, логическое изложение плана и способа борьбы с господствовавшим в России режимом и их возможность и осуществимость. Ранее, как я уже упоминал, у нас было недоверие к революционным партиям и революционной борьбе, главным образом потому, что мы не верили в силу партий, будучи убеждены, что они не имеют ясных, определенных программ и состоят главным образом из зеленой молодежи и энтузиастов. В этом убеждении поддерживало нас и то обстоятельство, что, сталкиваясь последние годы с революционерами, мы встречали лиц, которые не могли нам ясно показать, что они хотят и каким образом могут добиться своей цели. После же встречи с Желябовым и Колоткевичем, наше мнение о революционерах резко изменилось. В них мы встретили не только умных, но сильных людей с ясным политическим пониманием. Такой же переворот в наших взглядах произвела программа партии «Народной Воли». В ней вопросы учредительного собрания и национализации земли были поставлены ясно и точно, что вполне соответствовало нашему мировоззрению, и не будь в программе террора, мы немедленно бы примкнули к партии. […]

По‑видимому, сам Суханов тоже еще в то время не принадлежал к организации. Это можно было заключить по той резкой перемене, которая произошла в нем чрез несколько месяцев. В это время он хотя и относился крайне сочувственно к партии, но по многим вопросам относительно участия в ней офицеров отказывался высказать свое категорическое мнение – так, на мое заявление, что меня останавливает от вступления в партию главным образом ее террористическая деятельность, он отвечал:

– Я бы понял, если бы вы не соглашались принимать участие в террористической деятельности партии только потому, что, будучи офицером и держась военных традиций, вам тяжело принимать участие в тайном способе уничтожения врага, и вы предпочитаете способ открытой борьбы. Но я не понимаю, как может коробить человека уничтожение врага народного, раз он пришел к убеждению, что это действительно враг народа. […]

В начале осени 1880 года […] я поехал в Петербург и зашел к Николаю Евгеньевичу; увидя меня, он воскликнул:

– Ну, Еспер Александрович, мы довольно философствовали в прошлом году; пора и за дело приниматься.

– Дайте мне опомниться, Николай Евгеньевич, и тогда потолкуем, в каком деле и чем мы можем быть полезны.

– Но знаете, Еспер Александрович, покуда будем толковать и опоминаться, то сделают все и без нас. […]

Во время этих споров об организации выяснилась разница между Сухановым, – для которого дело организации было ново и который, под влиянием охвативших его чувств, стремился как можно скорее привлечь симпатичных ему людей на самую боевую деятельность в партии, а потому на самом деле несколько отпугивавший их, – и Желябовым, опытным организатором, понимавшим, что не следует побуждать людей брать на себя большие обязательства, чем они в настоящий момент вполне расположены на себя взять, что вообще обещания в заговорщическом деле играют ничтожную, формальную роль. В действительности важны не большие или маленькие обязательства, а люди их давшие, что каждый, вступивший в партию, выполнить свою роль соответственно своим свойствам, а не обязательствам, им данным.

 

25. А. К. Карабанович*

 

Из показаний (май 1884 г.)

Вскоре после того как составился кружок, в Кронштадт на квартиру Завалишина приехал Суханов с Желябовым, и тогда составилась сходка из членов образовавшегося кружка в присутствии Желябова. Сходка эта была устроена, чтобы выяснить цель революционного военного кружка. Желябов говорил, что партия «Народной Воли» стремится организовать революционные кружки среди войска на тот предмет, что если подымется восстание, то чтобы по возможности большее число войска было на стороне народа, а не против него. Как может случиться восстание – об этом было много разговоров; предполагалось, что это может произойти в Петербурге, и именно начаться среди фабричных рабочих; допускалась также возможность, что восстание вспыхнет где‑нибудь на юге или на Волге и оттуда распространится на всю Россию. Насколько я понял, между членами кружка было такое мнение, что сделать революцию – это дело агентов «Народной Воли», наше же дело принять участие в революции, вступив в ряды сражающихся против правительства. Возможность устройства революции в Кронштадте была отвергнута, но принято было предложение, что во время восстания в Петербурге потребуют войска из Кронштадта для усмирения народа и тогда члены кружка перейдут на сторону народа и постараются увлечь за собой подведомственных им нижних чинов. Но так как было известно, что среди нижних чинов не было сочувствующих революции, то предлагалось, чтобы партия «Народной Воли» послала своих агентов для пропаганды среди матросов. Было выражено мнение, что если в роте найдется несколько толковых людей, сочувствующих революции, то они сумеют в критический момент увлечь остальных за своим ротным командиром.

Я должен еще оговориться, что о том, каким образом может произойти революция, у каждого из членов кружка было свое мнение. О возможности убить государя у нас в кружке не было разговоров, хотя об этом были намеки в каждом революционном издании. Лично я был того мнения, что революция может произойти только в единственном случае, а именно если правительство созовет представительное собрание и предложит ему на обсуждение, как выйти из затруднительного положения, в котором находится правительство благодаря распространению в России революционных идей; тогда, по моему мнению, должно было произойти то же, что происходило во всех других европейских государствах, т. е. революция. […]

Я еще припомнил факт, касающийся несогласия кружка исполнять поручения Исполнительного комитета. Кажется, Завалишин выразил мнение: «Как же я обяжусь исполнять поручение Исполнительного комитета, а вдруг он поручит мне убить кого‑нибудь?» Желябов же не настаивал на принятии этого пункта программы и сказал, что это в сущности для формы и что никаких поручений и не предполагается делать членам военных кружков, что для исполнения поручений у них есть много своих охотников.

В начале 1881 г., в какой именно месяц не помню, Завалишин, сидя со мной рядом в минном классе, сказал мне: «Будете сегодня в Петербурге, так заходите к Суханову*, у него сегодня сходка, он звал вас». Я действительно в тот день собирался в Петербург и, приехав туда, зашел к Суханову, у которого застал очень много незнакомых лиц и был в сущности удивлен, что меня пригласили на такую сходку. В числе знакомых помню Желябова, были также Завалишин* и Штромберг*, других же не помню. Когда я вошел, то все жарко спорили о Французской Коммуне[341] и в то же время о революции в России, т. е. в одних кружках спорили о Коммуне, в других – о революции в России. В эти споры я не вмешивался и вынес о них впечатление такое же, как и в прежних наших толках о возможности в близком будущем революции в России. Кроме того, припоминаю, что Желябов перечислял силы партии, но говорил это в общих фразах, вроде того, что в таком‑то городе существует значительное число лиц военного сословия, организованных в кружок, в таком‑то городе кружка нет, но там несколько лиц энергично работают и имеется в виду составить кружок, и все в этом роде. Он упоминал, что, например, в Петербурге в числе лиц военного кружка есть гвардейские офицеры, академики и вообще всякого рода оружие, а также, что в других городах есть и лица с солидным положением, т. е. батальонные и полковые командиры. […]

Прямо об убийстве государя я не помню, чтобы говорили на сходке Суханова, но, разумеется, здесь было говорено, что убийство государя могло бы служить одним из поводов к возникновению революции. […]

 

26. Н. М. Рогачев*