Новое представление об общественной жизни

В данной книге этот вопрос является исходной точкой. В ней принимается и отстаивается идея, что понятие общества должно быть исключено из анализа общественной жизни. Но при этом считается возможным и необходимым описать другой тип анализа, в центре которого находится идея социального действия. Означает ли это возвращение действующего лица, скрытого классической социологией и исключенного антисоциологией? Главное тут то, что растущее отделение действующего лица и системы могло бы быть заменено их взаимозависимостью благодаря идее системы действия. Но что это означает? [:18 ]

Если классическая социология сплавила воедино культуру, социальную организацию и эволюцию, чтобы образовать те большие культурные, социальные и исторические ансамбли, которые она называла обществами, мы будем стремиться их отделить друг от друга, чтобы создать таким образом проблемное пространство, где может поместиться социология. Сначала приходит культура. Как можно рассуждать иначе в период, когда создается новая культура, новые отношения с миром, тогда как формы общественной жизни остаются старыми, разложившимися или беспорядочными? Такая культура не является общей «рамкой» общественных отношений, совокупностью ценностей. Еще менее она является «господствующей идеологией», как легкомысленно представляет ее левое мышление. Культура является смыслом, совокупностью средств и моделей, которыми действующие лица стремятся управлять, которые они хотят контролировать, которые они осваивают или обсуждают между собой превращение их в социальную организацию. Ее направления обусловлены коллективной работой, уровнем действия (самопроизводства), которое рассматриваемые коллективы оказывают на самих себя. Я называю уровнем историчности упомянутый уровень действия, который проявляется как в характере знания, так и в способах экономических вложений или в этике. Сегодня осуществляется переход от космоцентрического к антропоцентрическому образу общественной жизни. Вместо того, чтобы искать гарантов, то есть принципы легитимации человеческого действия в отношении вещей вне человеческого мира — в божественной благодати, в требованиях разума или в смысле истории, общество, достигшее самого высокого уровня историчности, определяет человека только в понятиях действий и отношений. Обращение к сущностям и к природе вещей исчезает из области науки. В этике моральность не определяется больше заповедями и преодолением интересов и страстей, она измеряется волей к самоутверждению и собственному выбору, так же как признанием других в качестве личностей во всем их своеобразии и воле к действию.

Действующие лица общества владеют культурными направлениями, определяющими область историчности, и оспаривают друг у друга контроль над ними. Ибо центральный сегодня общественный конфликт разделяет сообщество на тех, кто является агентом и хозяином этих культурных моделей, и тех, кто принимает в них зависимое участие и стремится освободить их от влияния общественной власти. [:19 ]

Один пример будет достаточен. Рабочее движение является центральным действующим лицом индустриального общества, ибо оно считает, что машины и организация труда хороши лишь в той мере, в какой они служат трудящимся и населению. Предприниматели тоже являются центральным действующим лицом этого общества, ибо они используют аналогичный язык: наше действие и наша прибыль хороши, потому что они развивают промышленность и повышают общий уровень жизни. Конфликт промышленников и рабочих находится, таким образом, в центре индустриального общества, оба лагеря верят в промышленность и разделяют одни и те же культурные цели, но борются между собой за то, чтобы дать промышленной культуре противоположные социальные формы.

Нет больше оснований противопоставлять Маркса Веберу. Один приносит в сегодняшнюю социологию идею о том, что общественная жизнь основана на центральном отношении господства, другой — идею, что действующее лицо ориентируется на ценности. Комбинируя эти две идеи, мы получаем определение общественного движения: действующие лица, противопоставленные друг другу отношениями господства и конфликта, имеют одинаковые культурные ориентации и борются между собой за общественное управление этой культурой и диктуемыми ею формами деятельности. Понятно, такое соединение может осуществиться только при отказе от того, что у Маркса или Вебера зависит от эволюционистского представления об общественной жизни. Но такое разделение между тем, что принадлежит ушедшей эпохе, и тем, что может быть использовано в другом историческом контексте, не менее законно для мыслителей, чем для людей искусства.

Столь же важно, что подобная реконструкция отношений между культурой и обществом является и преобразованием отношений между социальной структурой и историческим развитием. Повторим, классическая социология отличалась отождествлением двух осей анализа: модернизация была для нее одновременно постоянной силой изменений и принципом социальной организации. Их разделить было действительно трудно, когда существовал только один тип промышленного общества, а именно: Великобритания викторианской эпохи. Сегодня это легче при условии отказа от многократно опровергнутой фактами иллюзии о сходстве всех промышленных обществ. Это, между тем, не означает, что все зависит от национальной специфики и что нет ничего общего, например, между Советским Союзом и Соединенными Штатами. Индустриальное общество как ассоциация [:20 ] с некоей культурой и неким центральным общественным конфликтом повсюду одно и то же. Но способы индустриализации различны между собой, ибо если главным агентом индустриализации и, шире, исторического изменения является всегда государство, то последнее может вступить в союз с буржуазией или, напротив, само взять на себя роль правящего класса. В первом случае, который характерен для капиталистических стран, представительство социальных сил автономно по отношению к государству. Во втором случае, который относится к странам, называемым социалистическими, государство не соглашается на автономию структур, связанных с представлением социальных интересов.

Классическая социология, которая изучала общества капиталистической индустриализации, где государство, по крайней мере на территории метрополии, имело очень мало независимости в отношении национальной буржуазии, вовсе не размышляла над вопросом о государстве, охотно отождествляя правящий класс и агентов экономического развития. Сегодня существуют бок о бок общества, становящиеся все более гражданскими, где большое число действующих лиц оказывает влияние на политические решения. С другой стороны, существуют также социалистические режимы, где государство является всемогущим. Поэтому нельзя более придерживаться точки зрения тождества между функционированием индустриального общества и движением индустриализации. Напротив, общественное мнение противопоставляет страны, которые как будто утратили ощущение государства, и те, где тоталитарное государство отождествляет себя с обществом.

Самая главная особенность классической социологии заключается в том, что создавая из больших исторических ансамблей носителей собственного смысла, она сводила анализ общественного действия к поиску позиции действующего лица в системе. Социология действия отбрасывает такое объяснение действующего лица посредством указания на его место в системе. Напротив, она видит во всякой ситуации результат отношений между действующими лицами, имеющими определенные культурные ориентации и включенными в социальные конфликты. Если она придает решающее значение понятию общественного движения, то это потому, что последнее не представляет собой ответа на некую ситуацию, а ставит под вопрос отношения господства, позволяющие действующему лицу — можно назвать его правящим классом — управлять главными наличными культурными ресурсами. Бесполезно и даже опасно говорить об общественных [:21 ] детерминизмах, так как индивидуальное действующее лицо одновременно и обусловлено ситуацией, и участвует в ее производстве. Верно, что мы развиваемся в городах, построенных до нас. Но еще более верно, что планы градостроительства передают отношения между действующими лицами, как социальными, так и политическими.

Это помогает устранить одно недоразумение. Социологи с полным основанием не доверяют любым формам отождествления наблюдателя с действующим лицом, так как анализ в таких случаях сводится к интерпретации некоего дискурса и низводится, так сказать, до уровня идеологии второй степени. Социология общественных движений и, шире, социология социального действия является антиподом подобной идеологической интерпретации, так как она отделяет различные значения действия и различные типы общественных отношений, в которых находится действующее лицо. Зато историцистские объяснения, в которых утверждается существование исторического единства наблюдаемых явлений, впадают в эту смертельную болезнь социологического толкования. Как только начинают предполагать, что все в стране зависит от ее капиталистического характера, коренится в ее современности или в ее национальном характере, выходят из рамок доказательности и отдаются произвольным интерпретациям. Социология действия и в особенности метод социологической интервенции (который является ее специфической практикой) противятся отмеченному глобализму, стремятся отделять друг от друга различные смыслы поведений и, в частности, конфликтов, выделять в сложности исторического становления простые элементы анализа. Нет ничего более противоположного социологии действия, чем философия истории. Может быть, некоторые увидят в первой новое перевоплощение героической социологии, богатой описаниями революций и столкновений между прошлым и будущим. Какое ослепление! Именно говоря, например, о рабочем движении, можно освободить социологию от ее привязки к законам капитализма или исторической эволюции. Напротив, те, кто говорят о классовой борьбе, сводят социологию к истории противоречий капитализма. Говорить о социальном характере рабочего движения, значит признать его в качестве действующего лица, осознать его в присущих ему культурных ориентациях и социальных конфликтах. Это противоположно обычному, по крайней мере для Франции, употреблению указанного выражения, когда пишут «рабочее движение», а имеют в виду фактически «левые партии». [:22 ]

Сегодня дисквалифицировано видение истории и прогресса, унаследованное от Просвещения и эволюционизма XIX века. Но это далеко не умаляет внимания к общественным движениям, хотя требует такого их анализа, который бы, вместо того чтобы помещать действующее лицо в историю, задавался бы вопросом о производстве исторических ситуаций действующими лицами.

В чем состоит тогда единство действующего лица, и представляет ли оно что-либо другое, чем совокупность ролей? Действующее лицо имеет единство и способно регулировать и организовывать формы своей деятельности лишь в той мере, в какой оно лично проживает историчность, то есть способно освободиться от форм и норм воспроизводства поведения и потребления, чтобы участвовать в производстве культурных моделей. Свойство человеческого субъекта заключается в том, что он обеспечивает иерархию форм своего поведения, более ценит научное знание по сравнению с мнениями и слухами, инновацию и инвестицию по сравнению с рутиной, добро по сравнению с общественными соглашениями. Чем более высокого уровня историчности достигает общественная жизнь, тем более действующее лицо утверждает значение и права сознания. История современности является историей роста роли сознания в противовес закону государя, обычаю, корысти, невежеству, страху. Общественное движение, коллективное поведение, включенные в конфликт в целях управления историчностью, существуют лишь в том случае, если действующее лицо обладает способностью подняться выше простых требований и даже политических переговоров, чтобы осознать себя и утвердиться скорее в качестве производителя, чем потребителя общественной ситуации. Оно должно быть способно поставить последнюю под вопрос, вместо того чтобы только соответствовать ей.

Социальная жизнь может быть прежде всего охарактеризована как деятельность самопроизводства и самотрансформации, которые она осуществляет посредством своих инвестиций, если дать этому понятию более широкий, а не чисто экономический смысл. Ее характеризуют, далее, конфликты, связанные с борьбой за управление этими инвестициями, наличие все более и более живого сознания действующего лица — субъекта, которое дистанцируется от результатов своих инвестиций, признает их своими творениями, размышляет над своей творческой способностью, выбирает в качестве главной ценности осознание и опыт самого себя в качестве субъекта и видит в других сходство с собой единственно в силу их способности быть субъектами. Здесь коренится единство социальной системы, оно [:23 ] представляет собой область, где производится историчность, представляющая смысл общественных конфликтов и основанная на сознании субъекта.

Кризис и мутация

Эти идеи, казалось бы, было легче принять в период более высокой экспансии, мы даже думали о возможности прямо перейти, не ослабляя усилий, от индустриального общества к новому типу общественной деятельности и организации. Сегодня, напротив, мы живем в ситуации хаоса, и смысл перемен нам менее ясен. Дезиндустриализацию легче ощутить, чем формирование постиндустриального общества. Разложение индустриального общества и кризис идеи общества заставляет развивать мысль о несоциальном характере общественной жизни, мысль, выражающую то ли отчаяние, то ли цинизм, то ли мечтательность. Мы решительно отбрасываем все типы мышления, которые соответствовали гегемонии, ныне нами утраченной, ту бессовестную гордыню, с которой мы самих себя так долго отождествляли со смыслом Истории и с царством Разума. Понятны мотивы, в силу которых многие из нас живут с ощущением кризиса и отбрасывают всякую социальную мысль. Но такие чувства не могут заменить анализа. Кроме того, возникает мысль, не преодолеваются ли они уже в той мере, в какой мы снова учимся распознавать стоящие перед нами проблемы, в какой становятся необходимы новые экономические инвестиции, меняется наука, заявляют о своих правах новые формы моральной ответственности? И еще, не является ли образ социальной жизни, сведенной к простым изменениям, особенно благоприятным для тех, кто имеет лучшие шансы извлечь прибыль из этих изменений в силу своего богатства, расчетливости и могущества? Может быть, под предлогом освобождения от действительно устаревших образов социальной жизни мы возвращаемся к той чисто политической истории, с которой наши историки так эффективно сражались тому уже полвека?

Это временное помрачение общественной жизни должно быть понято исторически. Оно свидетельствует прежде всего об отказе от долгого и драматического извращения смысла рабочего движения, которое осуществляли тоталитарная власть или, по крайней мере, разного рода корпоративные системы и которое особенно зависело от либерального характера нашего способа общественных изменений. Тогда как волюнтаристический способ изменения ведет к [:24 ] сосредоточению вокруг государства (или овладевшей им партии) ценностей, идей, чувств, либеральный способ изменений отдает приоритет трансформациям культуры и открытию рынков. Только после этой первой фазы восстанавливаются изменившиеся действующие лица. Мы живем в момент культурной мутации, активного движения в области социальной жизни, где быстрее, чем прежде, циркулируют люди, идеи и капиталы. Но мы еще живем среди опустошенных идей и старых программ, и если некоторые интеллектуалы фиксируют уже появление новых, только формирующихся проблем и реальностей, то большинство интеллектуалов превратилось в хранителей устаревших идеологий и даже в презрительных критиков новых идей. Те, кто прославляет социальную пустоту, помогают вымести мертвые идеологические листья. Те, кто ищет в науке, а не в «идеях» источник перемен, имеют основание предпочитать аналитическую деятельность историческим интерпретациям. Но уже явственно наступил момент обновить социологию, чтобы понять фактически существующие формы действия и социальные ожидания. В середине XIX века надо было отодвинуть подпевал и спекулянтов сакрализованной и забальзамированной Французской революции для того, чтобы открыть реалии индустриализации и рабочего класса. Такая ситуация апеллировала к более общему рассуждению об общественной жизни. Не находимся ли мы сегодня в аналогичной ситуации? Не должны ли мы освободиться от устаревшей философии истории, чтобы обнаружить по другую сторону кризисов и разочарований новые для Европы цели и новые действующие лица в общественной жизни?

Я не утверждаю, что обновленная социология может одним ударом заставить исчезнуть крайние формы антисоциологии, такая победа могла бы быть завоевана только в результате целой серии доказательств. В этот период смятения нужно еще хорошо формулировать вопросы, прежде чем давать ответы. Сформулируем здесь некоторые из вопросов, с которыми связаны существование и переориентация социологии.

Самым необходимым представляется знать, находимся ли мы еще в истории или мы вышли из развития и балансируем в ситуации декаданса, стагнации или регрессии, что, впрочем, может представлять в течение какого-то времени преимущество и некоторый соблазн. Второй вопрос, который очертить проще, заключается в том, чтобы знать, переживаем ли мы культурную мутацию или только совокупность эволюционных изменений, не несущих в себе разрыва с [:25 ] прошлым. Этот выбор может быть ясно выражен в двух контрастных выражениях: «постиндустриальное общество» или «третья индустриальная революция». Подобный выбор апеллирует к еще мало развитым исследованиям изменений в типах знания, этических моделях и формах производства.

Третий вопрос касается появления новых действующих лиц общества. Он самый трудный, ибо события как будто толкают к негативному ответу, то есть к отрицанию иллюзий у тех, кто, как и я, уже пятнадцать лет говорит о новых общественных движениях. Данная книга не имеет амбиции решить поставленный вопрос целиком, но, по крайней мере, она может показать, почему и как вопрос должен быть поставлен и, как я считаю, привести к положительному ответу. Когда столько голосов нам повторяют, что сегодня больше нет общественных движений и что поиск их обусловлен ностальгией по находящемуся в упадке рабочему движению, я бы указал причины, по которым моя позиция не может быть опровергнута указанием на простую историческую очевидность. Даже затухание социальной борьбы, свойственной шестидесятым и семидесятым годам, может помочь лучше понять природу заключавшегося в ней общественного движения и освободить его от контркультуры и старых идеологий, с которыми оно было перемешано.

На мировом уровне сомневаться в значимости новых общественных движений заставляет триумф авторитарных государств. Те, кто был солидарен с антиимпериалистическими движениями (за освобождение Алжира или Вьетнама), после скоро оказавшейся горькой победы увидели перед собой авторитарные, бюрократические, идеологические, репрессивные власти. И вообще, можно ли верить в социальные движения, когда самая огромная и сильная из тоталитарных систем основывает свою законность на рабочем движении? А между тем, в особенности «Солидарность» продемонстрировала, что тоталитарный режим, связанный с иностранным господством, может подавить, но не уничтожить совсем действующих лиц общества, одушевленных прочной волей построения гражданского общества. Демонстрация тем более убедительная, что такое произошло не в одной Польше.

Можно указать на часть Латинской Америки, где общественные движения сами собой разложились, а затем были подавлены военными диктатурами, и которая теперь возвращается к демократии и показывает, как реорганизуются действующие лица общества, особенно, связанные с синдикатами. [:26 ]

Что касается нашей части мира, то нужно ли действительно думать, что значение, придаваемое частной жизни противоречит коллективному действию? Совсем напротив, можно прочно стоять на той точке зрения, что частная жизнь и, если говорить более обобщенно, любая культурная сфера сегодня соприкасаются с областью политики, как это было с экономикой в индустриальную эпоху. Впрочем, все направления общественного мнения (показатель того — движение женщин) не доказали ли, что «частная жизнь» является сейчас более чем когда-либо общественным явлением, смыслом социального движения, центральной темой формирующихся социальных конфликтов? Причем успех или поражение определенной политической организации не служит здесь определяющим критерием.

Эволюция общественных наук

Если я говорю о «возвращении» человека действующего, то это происходит потому, что последний далеко не отсутствовал в социологии, даже если понимание его в ней часто было смешано с «прогрессистской» философией, унаследованной от Просвещения, или с критикой капиталистических противоречий. В частности, охотно признавали, что экономический рост зависит более от способов поведения, чем от обстоятельств, от воли, чем от материальных ресурсов. Май 1968 г. одновременно означал и апогей, и разрушение такой манеры видения. Это движение противопоставило, как это делает сегодня немецкая молодежь, политическому дискурсу, лицемерному обогащению, эксплуатации Третьего Мира — требования субъекта. В ходе шестидесятых годов я также писал книги, в которых видел этапы создания анализа исторического действия. В результате поражения Майского движения наступил долгий период оледенения, когда, особенно во Франции, политика стала отождествляться с индустриализацией, очень далекой от всякого настоящего социального проекта. В то же время в интеллектуальной жизни господствовали формы мысли, из которых было изгнано всякое обращение к действующему лицу. В эту эру подозрительности призывы к человеку действующему интерпретировались как хитрость какой-либо абсолютной силы — прибыли, государства и т. д. Предполагалась, таким образом, в ситуации ускоренных изменений идея неподвижного общества. Исследования от этого жестоко пострадали. Преподаватели и социальные работники, убежденные в своем бессилии перед лицом [:27 ] неравенства и расслоения, поддерживаемых общественным строем и его идеологией, замкнулись в словесном радикализме. Последний прикрывал очень кстати отсутствие у них инициатив, даже позиций корпоративной защиты. Социология вся целиком разложилась, превратившись в дискурс, интерпретировавший дискурсы, в идеологию, критикующую идеологии, — слепую по части поведения и фактических ситуаций.

Однако действующее лицо, которое было представлено в нашей социологии в течение шестидесятых годов и затем изгнано оттуда, не исчезло из общественных наук. Но оно туда вернулось благодаря посредничеству историков. Эти последние следовали путем, обратным пути социологов. В XIX веке история оказалась в центре общественной мысли, которая отождествлялась одновременно с социально-экономическим прогрессом и с формированием национального государства, демонстрируя тем самым, что понятие общества было результатом пересечения понятий модернизации и нации. Эта победоносная мысль стала затем плоской вследствие экономизма, распространившегося особенно в период апогея Второго Социалистического Интернационала. Часто ограниченная изучением экономической конъюнктуры и неспособная соединиться с социальной историей, экономическая история заставила признать себя вследствие некоторых технических успехов, однако ценой обеднения всей совокупности исторической мысли.

Эта последняя была удачно обновлена двумя то дополняющими друг друга, то противоположными способами благодаря влиянию социальных наук. Если ограничиться ситуацией во Франции, то господствующим было влияние антропологии, может быть, потому, что в период между двумя мировыми войнами мысль Дюркгейма оказалась более плодотворна в этой области, чем в социологии. Отсюда интерес таких историков как Марк Блок, затем Фернан Бродель к изучению обширных исторических ансамблей, основы которых были скорее культурными, чем только экономическими. Влияние структуральной антропологии Клода Леви-Стросса усилило эту тенденцию, особенно в исследованиях древности и средних веков. Жак Ле Гофф ввел понятие исторической антропологии, Жорж Дюби перешел от изучения экономических систем к изучению культурных и идеологических структур.

Второе из упомянутых направлений, хотя оно больше связано с социологией, развивалось не столько в оппозиции, сколько в непрерывной связи с первым. Эммануэль Ле Руа-Ладюри, изучая [:28 ] проникновение капитализма в аграрную экономику Лангедока, открыл, что гораздо больше заслуживала внимания устойчивость сельских структур, чем их экономическая трансформация. Таков отличительный подход в духе структуралистского «момента». Но на второй фазе исследования он ввел вновь в область структур действующие лица, переходя от почти неподвижного мира Монтай к изучению общественного движения, которое просвечивает в карнавале романских народов. Изучение культур скоро трансформируется, таким образом, в «историю ментальностей», удаляясь от структуралистского направления и приближаясь к основному мотиву Люсьена Фебра. Робер Мандру и особенно Филипп Арьес были инициаторами такой эволюции, которая их приближала к основным работам Мишеля Фуко, имевшим более философскую природу. Со своей стороны, Жан Делюмо применил тот же метод к изучению религиозных чувств. Кризис социологии помешал ей извлечь пользу из этой новой истории, за исключением ситуации в Соединенных Штатах, где она обогатилась, вплоть до изучения самой Франции, многочисленными социо-историческими работами, наподобие текстов Чарльза.

Будучи преобразована таким образом, история могла сознательно покончить с традиционной историцистской моделью и разоблачить ее наивный натурализм, задаваясь вопросом о конструировании исторического объекта. Так поступил Жорж Дюби в отношении Бувин или Франсуа Фюре в отношении Французской революции, главной точки отсчета идеологии Прогресса.

Сегодня именно социология запаздывает сравнительно с другими дисциплинами в этой огромной трансформации общественных наук. Необходимо срочно помочь ей выйти из ее печальной изоляции, чтобы она могла участвовать в указанной эволюции. Помнится, что разложение классической социологии началось в период экономической экспансии. Давно пора сегодня перестать смешивать социологию кризиса и кризис социологии, чтобы приступить к решению тех проблем, какие поднимает новый тип общественной жизни, новый уровень историчности, появление которого кажется все менее и менее спорным.

Обоснование данной книги

Между тем, в тот момент, когда я пишу, «возвращение человека действующего» не кажется очевидным. И это наименьшее, что можно [:29 ] сказать, ибо социология, которая говорит о действии, историчности, об общественных движениях, о политическом представлении социальных требований, покажется многим идущей против течения. Данная книга вовсе не стремится быть полемической, но я ее писал, осознавая, что окажусь зажатым между, с одной стороны, новым разочарованным индивидуализмом, с другой, выродившимися и обюрокраченными формами прежних представлений об общественной жизни. Обоснованием этой книги и может служить не что иное, как поиск выхода из этого двойного тупика общественной мысли с целью реконструкции социологического знания.

Действующее лицо в обществе не является ни отражением функционирования (или «противоречий») общества, ни суммой индивидуальных интересов и желаний. По мере того как под влиянием науки и особенно технологии растет наша способность воздействовать на самих себя, все большее число из нас и все большая часть в каждом из нас оказываются вовлеченными в общественную жизнь. Общественное мнение может остаться безразличным, когда национализируют предприятия или даже увеличивают права профсоюзов. Но когда меняют статус телевидения, обсуждают права женщин (например, преимущества и отрицательные стороны контрацепции), когда затрагивают проблемы эвтаназии или перспективы генетических манипуляций, каждый чувствует себя лично и коллективно затронутым. Вернулось время эмоций, как в психологическом, так и в старом историческом значении этого слова. Это объясняется тем, что подобные социальные и культурные проблемы, которые апеллируют к коллективному выбору, еще не нашли политического выражения. Как в конце прошлого века, когда рабочее движение оставалось на краю политической жизни, загроможденной дебатами другой эпохи, так сегодня политики не перестают дебатировать о рабочем вопросе, тогда как настоящие новые вопросы существуют как бы вне сферы политики.

Есть и более новый феномен. В течение веков Франция решала свои общественные проблемы в благоприятной международной обстановке, когда она даже господствовала над некоторыми частями мира. Эта частичная гегемония позволяла ей быть внимательной к своим собственным общественным и культурным внутренним проблемам, не заботясь, в отличие от зависимых как вчера, так и сегодня регионов, о вопросах внешней угрозы. Но эта гегемония теперь исчезла, в первый раз за долгие времена Европа не является двигателем мировых изменений. Такая ситуация вызывает либо отказ от защиты национальных интересов, либо напротив, готовность к такой защите, [:30 ] что влияет на осознание наших внутренних общественных проблем. Это может помешать нам сформировать такие же стопроцентные и независимые общественные и даже культурные движения, как в прошлом. При таких обстоятельствах говорить о возвращении или, наоборот, об исчезновении человека действующего, значит по-разному отвечать на эту новую ситуацию. Ибо действующее лицо на самом деле вернулось, но еще не имеет политического и идеологического выражения. Антисоциологи, преемники критической социологии, загипнотизированы взрывом индивидуализма и представляют социальную действительность только как совокупность принуждений и внешних угроз. Ничто, по их мнению, не должно вставать между индивидом и государством, между правами человека и тоталитаризмом, как если бы не существовало никакой собственно общественной цели: как если бы борьба отныне шла единственно за жизнь против смерти.

Такое положение позволяет нам по крайней мере отделить, наконец, проблемы общественной жизни от проблем исторического становления и разорвать последние связи, которые мы еще имели с классическими моделями социологии. Рабочее и социалистическое движение до 1914 г. говорило от имени будущего, Истории, Прогресса. Кто сегодня чувствует себя настолько сильным и уверенным, чтобы говорить подобным пророческим образом? Действующее лицо не может больше говорит от имени Истории, а только от своего собственного имени в качестве определенного субъекта. Наша эпоха не является больше сциентистской, она становится моралистической. Мы не хотим теперь управлять ходом вещей, а требуем просто нашей свободы, права быть самими собой, не будучи раздавленными аппаратами власти, силы и пропаганды. Возвращение человека действующего имеет не победоносный а оборонительный характер. Действующее лицо не призывает никого слиться в большом коллективном порыве, склоняясь скорее к антиколлективистскому порыву, оно отказывается обожествлять общество и еще более — государство. Оно больше верит в личные свободы, чем в коллективное освобождение, утверждая, что общественная жизнь вовсе не управляется естественными или историческими законами, а направляется действием тех, кто борется и договаривается о том, чтобы придать некую общественную форму значимым для них культурным ориентациям.

Действующее лицо общества в прежние времена протестовало против традиций, соглашений, форм репрессии и привилегий, которые [:31 ] мешали его признанию. Сегодня оно протестует с такой же силой, но против аппаратов, дискурсов, заклинаний о внешней опасности, которые мешают ему разъяснить свои проекты, определить свои собственные цели и непосредственно включиться в те конфликты, дебаты и переговоры, которых он желает. Возвращение действующего лица не является возвращением ангела, а скорее старого крота, и работа социологии состоит в том, чтобы прорвать стену мертвых или извращенных идеологий, а также иллюзии чистого индивидуализма или ослепление декаданса, чтобы помочь увидеть действующее лицо и услышать его слова. Социологический анализ оказывается, таким образом, далеко от официальных дискурсов общества, размышляющего о себе самом. Он гораздо ближе к эмоциям, мечтам, обидам всех тех, кто является действующим лицом, но не признан в качестве такового, потому что формы политической организации и идеологии сильно запаздывают по отношению к практике и действительно современным идеям и чувствам.

Данная книга, которая является скорее этапом, чем конечным пунктом, больше стимулом, чем доказательством, может, однако, заставить услышать столь же простую, сколь и требовательную идею, согласно которой по ту сторону различных исследований и школ существует единство социологического анализа, придающее разным исследованиям некий общий смысл. Такое единство теперь тщетно было бы искать в эволюционизме классической социологии, оно может быть найдено только в социологии субъекта. Было бы ошибочно думать, что я отстаиваю здесь необходимость изучения общественных движений в том же смысле, в каком другие настаивают на важности контролирующих общественных инстанций или на сложности механизмов изменения. Или еще хуже, думать, что я ищу различий между «левой» и «правой» социологиями, то есть между идеологиями. Французские социологи, сознающие разложение их дисциплины, имеют тенденцию приписать его спорам индивидуумов, сект, идеологий. Нет ничего более ложного и опасного таких псевдообъяснений. Дистанция и несовместимость между различными работающими и по видимости конкурентными формами мысли гораздо меньше, чем между всеми ими и массой работ, лишенных какой-либо ориентации, если последняя не получена искусственным соотнесением с мертвыми идеями.

Никоим образом я не хочу здесь предлагать непосредственно приемлемые для всех принципы анализа. Но настоящая работа лишена всякого полемического содержания (даже если она дает очень спорную [:32 ] трактовку развития общественной мысли). Особенно когда она выдвигает в центр соотнесение с историчностью, с общественными движениями, с сознанием субъекта и его способами анализа, она это делает ввиду того, чтобы лучше расположить различные области социологического анализа в отношении друг друга. Когда говорят об общественных движениях и их открытых конфликтах, то лучше понимают, каким образом устанавливается закрытость институтов и связанной с ними системы, каким образом отношения производства превращаются в отношения воспроизводства. Тот же исходный пункт проясняет также формы разложения общественных отношений и общественного действия, почти так же, как недавно социология общества могла прояснить изучение того, что она называла маргинальностями, отклонениями, аномиями. Наконец, социология изменений не меньше, чем социология порядка, должна основываться на знании систем общественных отношений и их культурных целей.

Между тем, я охотно признаю, что общие рамки социологии действия, как она представлена в этой книге, еще слишком отмечены моим глубоким желанием подчеркнуть центральную значимость историчности и общественных движений. Это вызывает критику с разных сторон, исходящую от других исследовательских областей и подходов. Но главное состоит в утверждении необходимости — и возможности — рек<