Структурные конфликты отделяются от конфликтов, связанных с изменением

В очень большой части мира проблемы развития управляют всеми другими, общества определяются скорее их способом изменяться, чем специфическими проблемами того или другого типа общества. Но реальность оказывается иной в индустриализованных обществах. Хотя они осуществляют ускоренную трансформацию, они живут все более синхронно. Это также связано с расширением политической системы и с развитием общества и массовой культуры. Именно это привело к признанию границ роста. Тема существенная, так как она порывает с историцизмом и эволюционизмом прошлого века, данниками которых мы еще были. Нам все более трудно видеть в оппозиционных силах носителей новой власти: оппозиция должна определяться как таковая, не заключая в себе модели общества и зародыша нового государства. Народный класс не может более отождествляться с новым типом правителей. Мы открываем, что классовые конфликты не являются более инструментами исторических изменений. Это объясняет, почему мы встречаем скорее силы сопротивления и защиты, а не способность к контрнаступлению, скорее конфликтные ситуации, чем конфликты. Обычно обороняющиеся группы вовлекались в контрнаступление либо новым правящим классом, либо политической и идеологической элитой. Оказавшись независимыми, не рискуют ли силы конфликта остаться чисто оборонительными, в то время как аппарат воцарится как солнце посреди общества? Не поразительно ли видеть, что в той части мира, где оппозиция не задушена, она крошится, а общественное движение, аналогичное тому, каким могло быть рабочее движение в середине предшествующего периода, так и не появляется? Напротив, в остальном мире в результате господства больших империй государство становится главным агентом оппозиции с тех пор как национальное сообщество оказывается независимым.

Такой тип коллективной мобилизации, который позволяет какой-либо стране преодолеть новый этап, несмотря на помехи, которые тормозят ее прогресс, и в особенности несмотря на испытываемую ею зависимость, не имеет той же природы, что и общественные движения, формирующиеся внутри постиндустриального типа обществ. Точно так же нельзя смешивать рабочее движение, то есть структуральную оппозицию капитализму, и государственную, революци [:154 ] онную или консервативную политику добровольной индустриализации в зависимой или слаборазвитой стране.

В этих условиях идеологически связный ансамбль общественных движений не может обрести принципа единства, которое бы сделало из него возможного управленца. Оппозиционные общественные движения объединяет только их оппозиционное положение.

Посредством своего критического действия они стремятся постоянно разбивать корку идеологий, разновидностей практики и ролей и вновь обрести не спонтанность или человеческую природу, а реальность социальных отношений. Их критическое действие оказывается единственным возможным принципом объединения оппозиционных сил и сопротивления в том типе общества, в который мы входим. Эти общества осуждены быть авторитарными, осуждены на господство аппаратов, если не трансформированы упомянутой критической деятельностью, элементарным условием демократии. Перед лицом суверена демократия была политической, перед лицом капитализма она должна была стать «социальной», то есть проникнуть в область труда, стать индустриальной демократией. Перед лицом правящих аппаратов, руководящих все более всеми аспектами социальной жизни, демократия может быть только глобальной, культурной в том смысле, в каком говорили о культурной революции. Конфликт, стало быть, должен существовать и признаваться во всех областях социальной жизни и, особенно, на уровне социальной и культурной организации, то есть установленного порядка. Повсюду. где существует порядок, должно существовать его оспаривание. Смешно, если последнее имеет в виду создать параллельный контрпорядок, как хотели это сделать критически настроенные преподаватели университетов, более догматические, чем другие. Но упомянутое оспаривание является фундаментальным, если помнят при этом, что порядок скрывает собой интересы, конфликты и их цели. Не наблюдаем ли мы, что социальные образования, которые традиционно занимались созданием и передачей социального и культурного порядка, вроде школы, церкви и даже семьи, оказываются иногда убежищами и все чаще базой протеста? Формирующиеся конфликты все более направляются против «суперструктур» или, проще говоря, против порядка, ибо новая власть обладает ранее неизвестной способностью придавать себе видимость порядка, господствовать над социальной организацией в целом, над разновидностями социальной практики, вместо того чтобы запереться в укрепленных замках, дворцах или финансовых городах. Мы входим в общество, которое [:155 ] не может более «иметь» конфликты: или последние задавлены в рамках авторитарного порядка, или общество осознает себя как конфликт, оно является конфликтом, потому что оно представляет собой просто борьбу противоположных интересов за контроль над способностью общества воздействовать на самого себя.

Но к этому единству оппозиционных движений добавляется более позитивный механизм объединения: собственно политическое действие. Это прямое следствие уже отмеченного разделения общественного движения и партии. С того момента, как движение не является более базой или первичной материей для деятельности партии, которая одна только может быть носительницей смысла, нужно перевернуть отношение и признать, что общественные отношения могут конституироваться и интегрироваться между собой только в той мере, в какой они находятся в соотношении с политическими силами. Но последние не являются представителями движений, хотя и основывают на них свою стратегию. Народные общественные движения могут организовываться только в рамках политической стратегии «левой», но первые есть и будут все более независимы от политических партий. Последние терпят неудачу, если они идеологизируются; первые разделяются, раздробляются, если они не объединены стратегически, то есть с помощью собственно политических целей, в большой мере инструментальных, но по отношению к которым движения сохраняют свою свободу и остаются всегда в роли оппозиции или в ситуации выхода за рамки порядка. Вследствие этого форма деятельности общественных движений будет зависеть все больше от характеристик политической системы.

Зато оставаясь такими же раздробленными, какими они являются, движения станут носителями глобального смысла, некоего образа общества, и перестанут замыкаться в ограниченном мире требований и реформ. Если же политическая система замкнута, имеет форму деспотизма, общественные движения рассеиваются и в конечном счете смешиваются с маргинальными или отклоняющимися формами поведения.

Относительная значимость базовых общественных движений и их интеграции с собственно политическим уровнем зависит прежде всего от степени отделения проблем развития от проблем, свойственных функционированию постиндустриального общества. Вследствие этого, чем больше общество продвинулось в направлении постиндустриализма, тем более значительна роль политической системы и ее составляющих, а это благоприятствует сильной диверсификации [:156 ] базовых движений в духе grassroots democracy (корневой демократии — М. Г.). Когда препятствия к вхождению в постиндустриальное общество более велики, политические институты оказываются менее автономны по отношению к государству или, наоборот, по отношению к управляющей развитием иностранной буржуазии. Тогда оппозиционные движения объединяются скорее идеологией социального протеста, чем собственно политической стратегией. Оба упомянутых случая соответствуют, может быть, классическому делению современных обществ, таких как Швеция, Соединенные Штаты, Германия или даже Великобритания, и обществ еще очень гетерогенных, включающих большие архаические сектора, таких как Франция и Италия.

Доминирующая идея только что сформулированных различных гипотез может быть легко резюмирована следующим образом. Не будучи ничем иным кроме того, что оно делает, будучи освобождено от всякого обращения к сущностям, постиндустриальное общество становится целиком полем конфликтов. Последние могут или нет обсуждаться и ограничиваться в зависимости от состояния рассматриваемого политического коллектива и его институтов. Эта идея, очевидно, противоречит мнению, будто обогащение приведет к смягчению конфликтов, и еще более другому, слишком поверхностному и не заслуживающему большой дискуссии, согласно которому должно происходить рассеяние «больших конфликтов» во множестве очень эмпирических напряжений, стратегий и переговоров, направленных исключительно на управление изменением.

Очень важно придать значение существованию некоего общественного типа и проанализировать его структурные конфликты. Можно отрицать принятое здесь разделение между индустриальным и постиндустриальным обществами, но нельзя считать, что единственная проблема наиболее индустриализованных обществ заключается в управлении изменением. Проблемы власти и социального господства не исчезли, область структурных конфликтов только расширяется по мере того как область священного тает в огне запланированных или организованных трансформаций.

Отток общественных движений

Еще десять лет назад наша общественная сцена казалась захваченной новыми общественными движениями, которые ставили под вопрос формы власти, характерные для передового [:157 ] индустриального общества или даже для постиндустриального. После первых ударов, нанесенных студентами из Беркли, затем Нантерра, появились экологистские и антиядерные движения, ассоциации потребителей и лиги самоуправления в области здоровья, феминистские ассоциации и движения освобождения женщин. Эти изменения в социальной действительности отразились на самой социологической мысли и привели многих социологов к признанию центральной значимости понятия общественного движения.

Но с какого-то времени оказалось, что эти факты и идеи принадлежат прошлому. Экономический кризис, серьезность международных столкновений, а также сильные коллективные движения, очень далекие от тех, которые знал Запад в шестидесятые годы, например, в Иране, с одной стороны, и в Польше, с другой, приводят к отходу от упомянутых течений мысли, которые, со своей стороны, утрачивают их силу и находятся либо в изоляции, либо пользуются очень поверхностным влиянием. Размышления об обществе приобретают все больше форму анализа государства, его экономической политики и его роли в международной конкуренции. Скоро, может быть, тема мировой войны и мира будет единственной, привлекающей внимание. Некоторые уже думают, что недавние общественные движения, казавшиеся несколько лет назад носителями будущего, были в действительности просто последними огнями во многом закончившейся эры, эры безудержной экспансии, связанной с западной гегемонией в отношении большой части земного шара.

Принадлежа к тем, кто придавал самую большую важность новым общественным движениям и кто хотел из размышлений над ними извлечь новую концепцию социологии, я считаю необходимым бросить критический взгляд на те факты и идеи, которым я придавал такое значение. Вопрос в том, не придавали ли мы преувеличенное значение феноменам по сути неважным и эфемерным? И даже не лежало ли в основе этого снисходительного внимания к второстепенным феноменам чувство боязни по отношению к великим потрясениям, которые меняют мир и которые не имеют большой связи с состоянием души интеллектуалов, принадлежащих к средним классам самых богатых стран мира?

Каким бы не был ответ на сформулированные таким образом вопросы и критику, сегодня невозможно удовлетвориться произвольным описанием этих новых общественных движений. Нужно задать себе вопрос о трудностях, которые они встретили, о причинах их упадка и, может быть, исчезновения. [:158 ]

Социологи, которые придали значимость существованию этих новых общественных движений, в любом случае слишком поспешно отождествили наблюдавшиеся ими особые действия с общей моделью. Они, таким образом, недооценили важность обстоятельств, в которых развивались упомянутые движения. А эти последние были очень особенными в силу, по крайней мере, двух причин. С одной стороны, их борьба развивалась в исключительный экономический период, в конце длительной фазы экономической экспансии и веры в способность индустриальных обществ, особенно западного типа, к бесконечному обогащению и усложнению. С другой стороны, эта борьба оказалась связана с идеологиями совсем другой природы, ставящими под вопрос господство центральной политико-экономической власти не только в рамках самих западных обществ, но особенно в масштабах всего мира. Студенческие волнения в Соединенных Штатах, Японии, Германии, Италии и Франции в ходе шестидесятых годов не могут быть поняты вне связи с большими движениями против войны во Вьетнаме, которые развились тогда в этих странах. Эта антикапиталистическая, антиимпериалистская и антиколониалистская направленность была часто в высшей степени далека от тем новых общественных движений, особенно в Соединенных Штатах. Что общего между Free Speech Movement в Беркли в 1964 году и идеологией S.D.S. в Колумбии, а затем идеологией Weathermen? Такая же противоположность наблюдалась и во Франции 1968 года, где открытая культурная брешь, формирование новых общественных движений и гошистская идеология смешивались, взаимно усиливались, сохраняя в то же время свою противоположность.

Но авторы таких исследований имеют право ответить, что слабости их анализов были неизбежны. Маркс не мог осознать особых условий капиталистической индустриализации в Англии, когда он разрабатывал свою общую теорию капитализма, исходя единственно из английского примера, в силу того превосходного аргумента, что к моменту, когда формировалась его мысль, британский пример был издавна самым важным и почти единственным, который он мог наблюдать. Точно так же в ходе шестидесятых годов важно было заметить новые действующие лица и области социальной борьбы. Но независимо от того, примут или нет такое оправдание, понятно тем не менее, что в 1985 году нельзя больше удовлетворяться таким слишком простым отождествлением социальной структуры и особой исторической конъюнктуры и что нужно, значит, учиться разделять [:159 ] в так называемых новых общественных движениях общее и особенное, временное. Это тем более необходимо, что большие темы протеста не привели к созданию новых политических действий большого значения. Тогда как рабочее движение и, в особенности, профсоюзное вызвали довольно скоро формирование социалистических групп, движений и партий, нужно признать, что до сих пор новые общественные движения привели только к созданию слабых, за исключением Германии, экологических партий и к выдвижению феминистских кандидатов, которые в целом собирали гораздо меньше голосов, чем можно было предвидеть, учитывая их влияние в общественном мнении. Уместно, значит, прежде всего спросить себя о границах особой исторической конъюнктуры, о ее окончании и о том оттоке общественных движений, которое оно повлекло за собой. Затем надо спросить себя, не является ли этот кризис временным и не затронул ли он самого существования общественных движений.

Разложение

Историки рабочего движения часто настаивали на противоположности периодов, соответствующих двум разным фазам экономической конъюнктуры. Периоды экспансии более благоприятны для формирования общественных и культурных движений, фазы кризиса или спада — для усиления собственно политических действий. Также сегодня, после десятилетий, во время которых вопрос стоял только о фундаментальных культурных изменениях и низовых инициативах, вместе с перевертыванием экономической конъюнктуры принуждены все больше говорить об экономической политике, о способности верхов принимать решения и о роли государства. Это превосходство политики над социальным и еще более над культурным уровнями проявляется двумя разными способами, которые нужно четко различать, но последствия которых часто перекрывают друг друга.

Наиболее наглядной формой господства политического действия над социальным является терроризм, ибо последний формируется на месте соединения старых общественных движений, ставших скорее идеологическими, чем практическими, и реакций на кризис государства. Как и убийства, осуществленные анархистами в конце ХГХ века, недавние террористические движения появились в момент, когда исчерпали себя определенный тип общества и соответствующие ему общественные движения. Даже тогда, когда профсоюзные требования широко институционализируются, интеллектуалы и отдельные [:160 ] активисты хотят, используя силу, проделать трещину в социальном порядке и таким путем оживить массовое действие. Сам по себе терроризм — как и партизанская война в других ситуациях — совсем противоположен классовому и массовому действию. Он свидетельствует, напротив, о крайнем разделении между теоретическим призывом к уже исчезнувшему движению и сильно институционализированными требованиями. Но такая идеологическая компонента ведет к действию лишь в том случае, когда соединяется с формами поведения кризисного типа, то есть когда подвергается сомнению сам социальный порядок и, соответственно, государство как его представитель и гарант. Террористический натиск получил наиболее широкую поддержку в Италии, где другие движения, особенно в городской среде, показали чувствительность мнения к кризису общественного порядка. В Германии тоже, хотя и совсем иным образом, терроризм был неотделим от сознания политического кризиса, сказавшегося в отсутствии возможностей политического выражения у крайней левой. Другой, имеющий отличительные особенности опыт был проделан во Франции, в которой между 1970 и 1973 годами проявились сильные тенденции к терроризму. Ему помешал только союз левой и перспектива электорального политического решения, которое активисты крайней левой надеялись преодолеть, но первейшую необходимость которого они признавали. В других странах, особенно в Великобритании, тенденция терроризма отсутствовала, ибо политическая система оставалась открытой. Здесь социальный отток выразился в возросшем значении традиционных идеологических и политических тем рабочего движения в лейбористской левой и в довольно большом влиянии, завоеванном коммунистами или радикальными социалистами в профсоюзах.

По сравнению с ситуацией, дающей рождение терроризму, ситуация, которая ведет к преждевременной институционализации социальных требований, имеет совершенно иной характер. Во многих странах и особенно в тех, где существовал развитый социал-демократический опыт и где не знают собственно политического кризиса национального государства, движения протеста легко преобразовываются в группы давления, добиваются легальных мер, которые их в большой мере удовлетворяют, оставляя существовать и те силы оспаривания, которые не удовлетворяет полностью ни одна мера. Во многих странах развитая институционализация профсоюзных требований превратила профсоюзных активистов и большую часть рабочего мира в массу, стоящую на защите новых форм социальной [:161 ] интеграции. Противоположностью этого явилась маргинализация индивидов и групп, в особенности молодых безработных, гнев которых давал иногда энергию движениям протеста, но которые теперь рассматриваются в качестве маргинальных и быстро соприкасаются с преступной деятельностью. Это замечание может быть обобщено. В большинстве европейских стран, где в большей или меньшей степени существует интервенция государства и господствуют различные механизмы институционализации конфликтов, общественные движения имеют тенденцию снижаться до уровня «социальных проблем» и даже проблем частной жизни. После того как были приняты важные законы, отвечающие феминистским требованиям, движение женщин оказалось вообще ослабленным. В то же время развились группы, внимание которых сосредоточено на опыте тела и ребенка, или еще на поиске женской идентичности, все менее определяемой в терминах конфликта и оспаривания.

Так или иначе, ведет ли к этому насилие или, наоборот, преждевременная институционализация служит помехой для формирования настоящих общественных движений, мы присутствуем при деградации начального порыва. Идя еще дальше, можно утверждать, что если общественные движения существуют только при наличии общей для противников цели, то начиная с момента, когда общество не соотносится больше с метасоциальным принципом единства, такая цель не может больше существовать. Уже упомянутые наблюдатели делают из этого заключение о рассеянии конфликтов. Другие, наоборот, утверждают, что социальная борьба становится борьбой на смерть, ибо господствующее действующее лицо господствует тотально, а подчиненное действующее лицо оказывается в ситуации изгоя. Эра обществ и социальных проблем была бы закончена, и государство стало бы сегодня одновременно и единственным центром власти, и единственным объектом оспаривания. Не в силу ли этой причины в момент, когда слабеют в западном мире реалия и идея классовой борьбы, тема Прав Человека приобретает все свое значение, заставляя ожить традиционную борьбу гражданского общества, которую ведут против государства и его военной и полицейской власти интеллектуалы? Действительно, верно, что на мировом уровне внутренняя социальная борьба индустриальных западных стран имеет слабое значение по сравнению с реальной или потенциальной борьбой и теми страстями, которые пробуждает существование диктаторских и даже тоталитарных государств. Мы достигаем здесь крайней границы той критики, [:162 ] которую ведут против исследований, посвященных новым общественным движениям. Речь не идет только о критике близорукости аналитиков и идеологов и о том, чтобы показать отличие конъюнктуры восьмидесятых годов от конъюнктуры шестидесятых. Речь не идет даже о том, что некоторые общественные движения уже исчерпали себя, тогда как другие еще не сформировались. Эта критика заявляет, что давно пора оставить унаследованные от прошлых веков концепции и что в мире, где мы живем, повсюду, хотя и в самых разных формах, абсолютное государство заменило собой правящий класс. Тем самым хотят сказать, что отныне собственно социальные конфликты заменены политическими и что сегодня снова борьба гражданина против государства превышает по значению борьбу трудящегося против хозяина.

Такого рода критика поднимает вопросы и вызывает сомнения, которые нельзя обойти. Возможно ли перед лицом современной слабости общественных движений придерживаться противоположного мнения, говорить не об их упадке или исчезновении, а наоборот, об их медленном и трудном рождении?

Формирование

Вернемся назад. Рабочим движением называли реальность не столь простую, как кажется поначалу. Допустим, что местом центральных социальных конфликтов является организация труда, то есть особый уровень социальной организации, не столь высокий, как уровень производства потребностей, который займет центральную историческую сцену только в постиндустриальном обществе. Тогда нужно признать, что собственно рабочее действие в индустриальном обществе было постоянно подчинено политическому действию и, конкретно, профсоюзы были подчинены социализму. В некоторых странах единство рабочего движения было создано только идеей революции, то есть насильственного взятия государственной власти, каковое, естественно, могло поддерживать только частичные и сложные отношения с рабочим действием, как это хорошо показал пример Советской революции. Часто вспоминают силу рабочего движения, чтобы подчеркнуть слабость новых общественных движений. Но в действительности первое не было полностью общественным движением. Примечательно, что когда большинство аналитиков говорит о рабочем движении, то имеют в виду не борьбу трудящихся против хозяев заводов, а скорее борьбу народа против капиталистов, [:163 ] взятых не в качестве руководителей заводов, а в качестве владельцев денег. Только сравнительно недавно внимание было обращено собственно на формы поведения рабочих, тогда как в течение долгого времени главное внимание трудов и идеологий было сосредоточено на господствующей роли буржуазии в процессе индустриализации.

Напротив, сегодня, по мере того как мы входим в постиндустриальное общество, общественные движения могут развиваться независимо от политических действий, имеющих в виду прямой захват государственной власти. Сегодня общественные движения характеризуются прежде всего тем, что являются чисто социальными. Вот почему их союз с культурными движениями был таким эффектным и плодоносным. Вот почему также в современной ситуации такие движения кажутся ослабленными вследствие поворота к господству политики, тогда как в индустриальном обществе рабочее движение было наиболее сильным лишь тогда, когда социальные требования были взяты на вооружение непосредственно политическим действием. Новизна чисто социальных движений проявляется в самой их форме. Мы еще привыкли к образу маленьких групп активистов с глубокими убеждениями, способных увлечь массу вплоть до политического действия, начиная с прямого столкновения с полицией или армией и до взятия правительственного дворца. Новые общественные движения формируются, напротив, не посредством политического действия и столкновения, а скорее влияя на общественное мнение. Они рассеяны, тогда как рабочее движение было концентрировано. Даже сегодняшняя слабость общественных движений не должна заставить забыть о том, что они представляют большую часть общественного мнения. Легко видеть, что во Франции экологическое и антиядерное движения завоевали на выборах, в которых они участвовали, лишь очень слабый процент голосов, тогда как в течение десятилетия непрерывных успехов добивалась ядерная политика правительства. И тем не менее там, где проядерная пропаганда была сильна, а антиядерные силы слабы и неорганизованны, в 1981 году около 40 % французов высказались против ядерной политики правительства и не вызывающее сомнений большинство населения высказалось за организацию национального референдума по проблемам, жизненную важность которых большинство признавало, как и то, что они разделяют нацию. Может быть, новые общественные движения кажутся такими слабыми только потому, что сознательно или нет мы их всегда сравниваем с одной и той же моделью, с рабочим движением, как бы забывая тогда его настоящий смысл. Наоборот, движение [:164 ] женщин и экологическое движение завоевали очень скоро аудиторию и влияние, которые оказались гораздо более значительными, чем аудитория и влияние рабочего синдикализма и даже всех форм рабочего действия (кооперативы, кассы взаимопомощи, муниципальная политика, культурные ассоциации и т. д.) в середине прошлого века, через несколько десятков лет после того, как начали сказываться результаты большой капиталистической индустриализации.

Теперь, после того как мы долго слушали критику в адрес аналитиков общественных движений, нужно снова взять инициативу и изменить ход нашего размышления. Нужно поставить вопрос не столь исторический и более социологический, чем тот, который мы только что рассматривали, а именно, как могут движения общественности соединиться, сконцентрироваться и сорганизоваться в коллективные действия, способные поставить под вопрос центральные формы социального господства и стать, таким образом, настоящими общественными движениями?

Каким образом защитные реакции перед лицом кризиса могут превратиться в общественное движение, пройдя через несколько промежуточных уровней коллективного действия, через уровень социальной организации или уровень систем решения? Трудно вообразить, в самом деле, чтобы бунт мог бы непосредственно превратиться в центральный конфликт, мятежная сила слишком слаба и слишком подвержена давлениям, которые ее маргинализируют. Прежде нужно, чтобы она включилась в социальную организацию, создавая свою способность к протесту. Затем нужно, чтобы она превратилась в группу давления и завоевала некоторое влияние. Если бунт не получит возможности включиться в функционирование общества, он превратится в силу разрыва и даже в революционного агента в том случае, когда силы, отброшенные социальной организацией и системами решений, достаточно сильны и когда установленный порядок достаточно глубоко разрушен кризисом внешнего происхождения. Если говорить о современных западных обществах, революционный исход маловероятен, поскольку в них существует открытость систем решения и управления конфликтами. В таком случае нужно, значит, задаться вопросом о благоприятных или неблагоприятных факторах превращения бунтов и отказа в организационные требования, затем в давление политического типа и, наконец, в собственно общественное движение.

Переход от поведения бунта и отказа к требованиям предполагает одновременно относительную открытость организаций и [:165 ] репрессивное действие со стороны сил социального контроля. Эта комбинация позитивных и негативных элементов обязательно присутствует на всех уровнях. Если репрессия является всеобщей, поведения отказа быстро превращаются в коллективное восстание, но последнее доходит до прямого столкновения, и чаще всего восставшая группа слишком быстро оказывается приведена к крайним позициям, что ведет к ее маргинализации и поражению. Наоборот, отсутствие репрессий и открытость организаций, которые можно считать «демократическими», заканчивается тем, что требования включаются в функционирование этих организаций. Таким образом, для того чтобы восстание стало требованием, нужны два условия: нужно, чтобы оно столкнулось с сопротивлением и чтобы оно, тем не менее, достигло возможности видоизменить функционирование одного из секторов социальной организации. При отсутствии этих условий оно остается замкнуто в себе самом.

Переход от требования к политическому давлению делает прежде всего необходимыми определенную открытость политической системы и особенно вмешательство политических союзников силы, добивающейся своих требований. Именно таким образом в конце XIX века требования рабочих и действия профсоюзов получили поддержку в своем превращении в рабочее движение со стороны прогрессистских политических сил — республиканских, демократических или радикальных партий, смотря по стране. Но нужно также, чтобы выставленные требования одновременно и могли, и не могли стать предметом переговоров, чтобы действие в защиту требований не было поглощено политической системой, но усилено самими ее успехами, в то время как его сила оспаривания не могла бы быть в принципе интегрирована существующей политической системой.

Наконец, переход от политического давления к собственно общественному движению требует также вмешательства и фактора интеграции, и фактора конфликта. Главным элементом конфликта является ясное видение социального противника. Так, сознание и классовая деятельность хозяев индустрии было самым мощным фактором создания рабочего движения. С другой стороны, общественное движение не может сформироваться, если действующее лицо конфликта не отождествляет себя с некими культурными ценностями. Рабочее движение начало формироваться только с того момента, когда оно преодолело свое отрицательное отношение к машинам и стало защищать идею, что надо поставить машины и прогресс на службу трудящимся и всему народу. [:166 ]

Но какова современная ситуация и каким образом имеющееся в общественном мнении недовольство может преобразоваться в общественное движение? Наши общества мало репрессивны, но большие производственные аппараты недостаточно гибки, что может заставить силы недовольства перейти к высшему уровню действия. На этом уровне, представленном системами решения, существует сегодня, как кажется, значительная открытость, особенно в странах, где действует преждевременная институционализация новых социальных конфликтов. В то же время доля не поддающегося переговорам остается существенной, как это можно наблюдать на примерах антиядерной борьбы и движения женщин. Формирующиеся движения могут, значит, легко выразить себя на собственно политическом уровне, сохраняя свою автономию в качестве социальных сил. Зато преобразование силы политического давления в общественное движение оказывается трудным. Это объясняется прежде всего слабостью классового сознания руководителей технократов, зависящего от того, что механизмы перехода к постиндустриальному обществу сегодня более важны и более видны, чем механизмы его функционирования, и особенно от того, что роль государства оказывается все больше, а это ведет к опасному смешению между областью социальных, в особенности классовых отношений и областью государственной инициативы. В период лет большого роста классовое сознание технократов развивалось очень быстро. Наступление кризиса спровоцировало как со стороны руководителей, так и со стороны народных движений регресс, заключающийся в сведении социальных конфликтов к более низкому уровню. Другая трудность происходит от того, что интеллектуалы неясно формулируют цели новых видов борьбы.

В XIX веке, начиная с Сен-Симона и Огюста Конта и до Спенсера, с большой силой развивались темы прогресса и эволюции. Сегодня верно, что интеллектуалы создают новую модель сознания и заставляют также проявиться новые механизмы инвестиции. Но еще более верно, что самые важные течения в интеллектуальной жизни продолжают интерпретировать прошлую практику и прошлую борьбу, так что слишком часто интеллектуалы оказываются противниками анализа новых социальных фактов.

Совокупность таких наблюдений ведет к заключению, что современная ситуация в западных индустриализованных обществах благоприятна для формирования оппозиционных течений и даже для их преобразования в группы давления, но момент их превращения в [:167 ] общественные движения еще не наступил. Вот почему мы часто наблюдаем связанное друг с другом присутствие сильно институционализированных сил, выдвигающих требования и не поддающихся переговорам «страстных» остатков, но эти взаимосвязанные силы не могут сами питать общественное движение. И наоборот, кажется затруднительным, чтобы недовольство преобразовалось в бунты, а последние — в революционные движения в странах, где велика политическая открытость. Это можно видеть в Германии на примере пацифистского движения, которое в одно и то же время основывается на воле к радикальному политическому разрыву и участвует в политической жизни, является силой обновления и расширения демократии. Никакая из современных форм борьбы не может быть обозначена как главный конфликт, вокруг которого могли бы объединиться все другие. Политическая экология не имеет более общего значения, чем движение женщин, и это последнее не проявило способности стать общим движением, мобилизующим как мужчин, так и женщин. Но трудно примириться с мыслью, что современные формы борьбы могут, оставаясь разделенными, только вступать в союз друг с другом. Пример шестидесятых годов заставляет, наоборот, думать, что объединение форм борьбы может осуществиться только посредством установления все более существенных связей между социальной борьбой и культурным движением. Это объясняется тем, что в постиндустриальном обществе целью деятельности как правящего слоя, так и оппозиционных движений становится управление способностью общества воздействовать на поведение своих членов, на их потребности и представления. Объединение или интеграция форм борьбы в общем общественном движении требует для своего осуществления усиления морального измерения, их воли понять и непосредственно утвердить права субъекта. Рабочее профсоюзное действие было, по существу, инструментальным.