От прогресса к индустриальному конфликту

Первым и самым важным аспектом этого распада прогрессистской идеи, в которой объединялись революция, демократия и общественные движения, является формирование рабочего движения. По крайней мере это так, если мы даем точное определение понятию рабочего движения, которое не может быть отождествлено ни с профсоюзным движением, взятым во всех его аспектах, ни, еще менее, с индустриальными отношениями. Когда профсоюзное движение берется как форма действия, организованного ввиду достижения определенных целей — такое определение соответствует так называемому рыночному или еще коммерческому синдикализму — оно не является ни демократическим, ни революционным, как не является таковым продавец какого-либо другого товара. Но этот тип синдикализма скоро потерял свое значение, что происходило по мере того как рынок труда испытывал все большее влияние одновременно со стороны самих синдикатов, со стороны стратегий олигополии и со стороны вмешательства государства. Именно тогда приобрел преобладающее влияние другой тип профсоюзного действия, влияющего на формирование экономической и социальной политики. Чарльз Тилли и Эдвард Шортер (C. Tilly, E. Shorter. Strikes in France, 1830–1968. Cambridge University Press, 1974), анализируя причины частоты забастовок во Франции, придают центральное значение изменениям, происшедшим в политическом влиянии синдикатов. Таково же главное заключение Колина Крауча и Алессандра Пиццорно (C. Crouch, A. Pizzorno (sous la dir. de). The Resurgence of Class Conflict in Western Europe since 1968. Londre, Macmillan, 1978) в их книге о европейском синдикализме. Но как не вспомнить, что законы о труде [:175 ] и коллективные соглашения были результатом сильного, часто революционного давления, исходившего извне политической системы? Это давление и этот протест создают то, что мы называем рабочим движением. Существенным здесь является то, что это движение не может больше определяться в терминах участия или исключения из политической системы, а только в терминах собственно социального конфликта и, в особенности, конфликта классов. Рабочее движение родилось из существовавшего на заводе прямого конфликта в отношении условий труда между предпринимателями и наемными рабочими. Точнее, этот конфликт был непосредственно связан с разрушением профессиональной автономии рабочего вследствие рационализации, самым конкретным выражением которой является система оплаты в соответствии с выработкой.

Своего самого большого развития рабочее движение достигло в условиях серийного производства, где квалифицированный производительный труд был заменен неквалифицированным или полуквалифицированным трудом. До этой центральной фазы эволюции труда рабочие были более автономны и, следовательно, они определяли и защищали свои интересы скорее на рынке труда, чем на предприятии, путем переговоров или насильственным образом. После этой центральной фазы трудящиеся оказались включены в большие организации, так что они не могут больше противопоставить свою квалификацию и автономию организации труда и вынуждены поэтому протестовать против иерархизованной организации того, что Макс Вебер называл Herrschaftsverband (организацией со структурой господства).

Кажется соблазнительным придерживаться мнения, что рабочее движение в качестве агента структурного конфликта относительно социального употребления технологических ресурсов является по природе революционным, потому что оно включено в центральный конфликт с руководством предприятий и необходимо порождает идеологию, чуждую руководству предприятий и капиталистам. Таким образом, первый уровень профсоюзного действия (экономический) мог бы считаться автономным, тогда как его политический уровень определялся бы демократическими ценностями, а прямой классовый конфликт был бы ориентирован революционной идеологией. Эта концепция была широко принята, главные дискуссии велись насчет относительной важности каждого из названных уровней. Но она должна быть отброшена. Наш анализ рабочего движения сосредоточен на конкретных трудовых отношениях, на уничтожении контроля [:176 ] рабочих на их собственном производстве, что является собственно социальным, а не политическим определением рабочего движения. Его политическая ориентация определяется не столько его природой, сколько его окружением. Если его протест легко принимается и обсуждается политическими институтами, он может принять реформистскую или демократическую форму. Напротив, если политическая система закрытая и авторитарная, то социальные протесты, будучи отброшены, ориентируются против существующих политических институтов и становятся революционными. Очень убедительное доказательство этого типа связи дал во многих местах и еще недавно в президентском послании Американской Ассоциации Политической Науки С. М. Липсет. Рабочее движение даже не способно предложить модель социальной и экономической трансформации. Оно зависит от конфликта и не может стать выше идеологического выражения этого конфликта. Оно требует, чтобы завод принадлежал рабочим, или требует самоуправления, но эти меры не составляют политической программы. Классовое рабочее движение принимает свое собственное подчинение политическому действию. Иногда оно подчиняется партиям среднего класса или даже консервативным партиям, в других случаях — популистским коалициям, наконец, в других — рабочим партиям, для которых характерно ленинское разделение между политическим действием и тред-юнионизмом. Рабочее движение защищает трудящихся и критикует иррациональность, приписывая ее индустриальной системе, но чтобы добиться рационального использования технических ресурсов, оно должно обратиться к государству с целью уничтожения власти капиталистов или ее ограничения. В большинстве случаев мыслится, что вмешательство государства будет прямым результатом мобилизации масс, открытого конфликта или даже всеобщей забастовки. Преобладающая роль политического действия была подтверждена революционными партиями, которые считали ограниченным экономическое действие. Для нашего анализа, напротив, значение рабочего движения состоит в том факте, что оно заявляет об автономии общественных движений перед лицом любых форм политического действия, будь оно демократическим или революционным. Это именно независимое и центральное общественное движение, но область его действия ограничена проблемами производства, так что оно само подчиняется политическому действию, чтобы изменить все общество.

Рабочее движение представляет первую, еще частичную попытку обеспечить автономию общественных движений. Оно отделяет [:177 ] действие рабочих против руководства предприятий от антикапиталистической политической программы. Первый элемент присутствует во всех странах на определенной стадии развития промышленного производства. Второй, напротив, появляется только в определенных экономических и политических условиях. Первый элемент представлен сегодня на польских или бразильских предприятиях так же, как это было в Детройте или в Бийанкуре в тридцатые годы. Зато каждый тип режима, капиталистический или социалистический, рождает особые политические ориентации, которые накладываются на рабочее движение в собственном смысле, каковое во всех странах борется с руководством предприятий.

Тогда как прежние общественные движения, начиная с крестьянских восстаний XVII века и вплоть до движений ремесленников и квартиронанимателей с XIV до XX веков, были непосредственно политическими, давили на государство с требованием контролировать цены на продукты и регулировать самый низкий уровень заработной платы, рабочее движение является более социальным, чем политическим, даже если оно поддерживает связи с политическим действием, которому оно само подчиняется. Автономия рабочего движения в качестве социального тем более велика, чем сильнее классовое сознание. Напротив, политическая революционная ориентация движения преобладает там, где экономические и политические условия давят больше, чем плохие условия труда.

Дистанция между рабочим движением и демократией увеличивается в двух различных политических ситуациях. С одной стороны, в некоторых европейских странах вроде Франции, где политическая и идеологическая мобилизация «прогрессистского» среднего класса более важна, чем автономное действие синдикатов. В таких странах одна фракция общественных движений непосредственно подчинилась политическим партиям, тогда как другая, не желая включаться во внутренние конфликты буржуазии, становилась антипарламентарной как справа, так и слева. Другая ситуация складывается в странах, где политическая система, наделенная сильной способностью интеграции и кооптации, не была организована в соответствии с классовым расслоением, как, например, в Колумбии или в Мексике. Эти политические системы не столько боролись с организованными общественными движениями, сколько отказывали в поддержке или отбрасывали за пределы политической системы широкие слои населения, используя методы сегрегации или даже насильственного удаления. Такие капиталистические системы функционировали с очень низкой степенью [:178 ] политического участия и комбинировали политическую кооптацию средних классов и антинародное насилие государства. Обоим этим типам государств противостоят страны, где главные партии организовывались в соответствии с классовым делением и где политическая система оставалась открытой. В этих странах дистанция между демократическими институтами и общественными движениями была более ограниченной, как, например, в Англии, на протяжении долгих периодов в Германии или еще в Чили и в Аргентине.

К тому отделению между общественными движениями и демократическими институтами, которое ввело рабочее движение в XIX веке, XX век добавил растущую дистанцию между общественными движениями и революцией и четкое разделение между демократией и революцией на мировом уровне. Революционные движения становятся все менее и менее антикапиталистическими и все более антиимпериалистическими и антиколониалистскими. Такая трансформация привела к перемещению революционных движений из индустриальных стран к странам неиндустриальным, из центральных стран к странам периферийным. Эта трансформация была очень ощутима после Советской революции, но еще более важные последствия она произвела после Второй Мировой войны, что произошло вследствие растущей роли мультинациональных предприятий, драматических результатов колониальных войн в Азии и в Африке и прямого вмешательства великих держав в политическую жизнь многочисленных стран Третьего Мира.

Напротив, демократические режимы преуспели в институционализации индустриальных конфликтов, между тем как в странах с авторитарным режимом требования должны были принять революционную форму. Таким образом, идеи демократии и революции все более соответствовали разным регионам мира. Значит, в ходе XIX и большей части XX веков наблюдаем постепенное разделение трех понятий, которые поначалу были слиты друг с другом. Они больше не объединяются в эволюционистском видении общественной жизни. Общественные движения, демократия и революция представляют теперь реальности и регионы не только различные, но часто противоположные друг другу.

Левые интеллектуалы

Интеллектуалы принимали широкое участие в этом разложении прогрессистских идеологий, вскормленных философией Просвещения [:179 ] и французской и американской революциями. Некоторые из них сблизились с общественными движениями, но эта тенденция была ограниченной, ибо такие движения часто были антиинтеллектуалистскими, в особенности, когда они были популистскими.

Более многочисленны были интеллектуалы, которые сделались идеологами демократических институтов и отождествили их с общими принципами, скорее чем социальными силами или со специфическими социальными проблемами. Меньшая, но более влиятельная группа интеллектуалов отождествила себя с идеей революции. Интеллектуалы, конечно, чувствовали себя удобно с той теорией, которая при анализе системы господства делала вывод о невозможности внутренних изменений и о необходимости противопоставить естественные законы эволюции организованному сопротивлению людей, преследующих свои корыстные интересы. Они думают, что революция должна дать власть науке и ученым в их борьбе с капиталистами. Роль революционных интеллектуалов была особенно велика в коммунистическом движении, но они были также среди западных анархистов или русских нигилистов.

Но самое важное заключается в том, что часть интеллектуалов в западном мире вместо того, чтобы присоединиться к общественным движениям, либо к демократии, либо к революции, стремились противодействовать растущему их отделению и их объединить, не только практически и политически, но и идеологически. Они объединяли эти три темы в одной фразе: общественные движения усиливают и расширяют область демократических институтов с помощью своего революционного действия. Чем более демократические институты, движения национального освобождения и синдикализм удалены друг от друга, тем более интеллектуалы твердят об их единстве. Больше века они с возрастающей силой утверждали, что классовая борьба, движения национального освобождения и движения культурной модификации являются только разными аспектами одного и того же общего конфликта между будущим и прошлым, между жизнью и смертью. Начиная с конца XIX века и до середины 1970 годов с большей или меньшей силой в зависимости от стран и периодов развивалась идеология (или, точнее, миф), имеющая в виду объединить между собой все более разделяющиеся и даже вступающие в конфликт силы.

Иногда это осуществлялось в рамках реформизма: фабианцы, особенно С. и Б. Вебб, ввели идею индустриальной демократии, которая затем использовалась во все более ограниченном контексте для описания развития коллективных переговоров. В других странах [:180 ] и в другие периоды она наполнялась более радикальным содержанием. В этом центральную роль сыграли французские интеллектуалы, а также некоторые интеллектуалы Третьего Мира. От Анатоля Франса до Андре Жида, от Андре Мальро до Жана-Поля Сартра многие французские интеллектуалы считали, что социалистические или коммунистические революционные режимы, а затем националистические режимы Третьего Мира прорвали и трансформировали слишком ограниченную, слишком буржуазную до сих пор демократию. Можно сослаться на множество интерпретаций этого феномена, в рамках которого столько интеллектуалов, стремясь отыскать единство всех сил и форм политической и социальной трансформации, пришли к поддержке режимов, очень далеких от всех демократических принципов.

Между тем, существенное заключается не в ослеплении некоторого числа интеллектуалов, оно заключается, напротив, в существовании автономного течения левых интеллектуалов, четко отмежевывающихся от революционных интеллектуалов и озабоченных защитой общественных свобод в их собственной стране. Представители авторитарных постреволюционных режимов часто нападали на них, видя в них буржуазных интеллектуалов. Эти левые интеллектуалы действовали против растущего отделения общественных движений, демократии и революции. На первом этапе они поддерживали новый союз между демократией и общественными движениями, как это было в случае либеральных интеллектуалов — сторонников Рузвельта в Соединенных Штатах, или в случае французских интеллектуалов, которые играли главную роль в подготовке Народного Фронта.

После Второй Мировой войны, когда холодная война и экономический рост усилили на Западе правые правительства, новые поколения интеллектуалов, чувствительных к критике сталинизма и расположенных в пользу польского Октября и Венгерской революции, а позже к Пражской весне, увидят в освободительных движениях Третьего Мира новое выражение народных и революционных сил, с которыми должны идти либеральные интеллектуалы Запада, чтобы бороться против антидемократических, империалистских и расистских сил в их собственных странах. Сегодня все более слышна критика в адрес таких левых интеллектуалов, обвиняемых в политической слепоте или даже в непорядочности. Такое суждение неприемлемо, поскольку оно объединяет две совершенно противоположные позиции. С одной стороны, действительно, некоторые интеллектуалы сблизились с революционными движениями, которые [:181 ] казались антибюрократическими и антиавторитарными. Они противостояли сталинизму от имени Троцкого или Мао и «подлинной» социалистической революции. Например, они могли поддерживать китайскую культурную революцию, причем, в терминах, которые факты скоро опровергли. В странах Запада такие интеллектуалы создавали или пересоздавали доктринерскую «Новую старую левую», которая очень часто вскоре оказывалась в противоречии с новыми общественными или культурными движениями. Не будучи сильны во Франции, эти революционные «фундаменталисты» были такими скорее в Соединенных Штатах и особенно в Японии, Германии и Италии.

С другой стороны, отношение к национальным и общественным движениям Третего Мира было для определенной группы левых интеллектуалов средством открытия и поддержки новых общественных движений, которые формировались в их собственных странах. Эта тенденция особенно ощущалась в Соединенных Штатах и во Франции в конце шестидесятых годов. Она стала господствующей почти во всех странах во время 70-х годов. Эта новая левая становилась все более антиреволюционной и либертарной, она противилась сближению общественных движений с государственной властью. Она заявляла о необходимости сделать политические институты более представительными, открыв их для новых протестов и требований.

Три типа интеллектуалов — ленинцы, революционные популисты и либертарии — иногда объединяли их силы, в особенности во время французской войны в Алжире и американской войны во Вьетнаме, или еще в момент больших возмущений во Франции и Соединенных Штатах, особенно в 1968 году. Но в то же время эти группы всегда оставались далеки друг от друга. Во Франции именно личность Жана-Поля Сартра более чем любой другой фактор способствовала поддержанию некоторого единства между расходящимися тенденциями. Он поддержал Майское движение 1968 года, как он поддерживал все антиколониальные кампании. Он становится затем покровителем маоистской Пролетарской левой, однако никогда не переставая определять самого себя как мелкого буржуа, что свидетельствовало о его воле защищать западные демократические свободы. Толпа, которая после его смерти сопровождала его на кладбище, уже сознавала, что без него будет невозможно поддерживать единство действий и идей, по-видимому, становящихся все очевиднее противоречащими друг другу.

Несколькими годами ранее некоторые интеллектуалы, стоящие вне этих трех групп, были убеждены в невозможности интегрировать столь [:182 ] четко расходящиеся социальные и политические силы. Но они пытались поддерживать единство общественных движений, демократии и революции не позитивно и утвердительно, как Сартр, а негативно и чисто критически. Они объявляли, что все общества, как либеральные, так и постреволюционные, находились в руках абсолютной власти и что все аспекты социальной и культурной организации должны рассматриваться как знаки логики абсолютного господства. В результате демократия оказывалась ложью, народные движения становились невозможны, а революция оказывалась ничем иным, как разрушением народных движений. С этой точки зрения, все такие режимы взывали к одному и тому же восстанию, к одному и тому же отказу от системы господства, отчуждения и манипуляции.

Эта концепция, отрицающая всякую связь с социальным действием или организованной политикой, стала в некоторых странах специфической идеологией разочаровавшихся революционных интеллектуалов. Во Франции такой абсолютный детерминизм привел к выводу, что все формы организованных коллективных действий были иллюзорны, лишены смысла и даже опасны. Эта идея после поражения Майского движения 1968 года завоевала преобладающее влияние. Многие интеллектуалы приняли альтюсеровскую концепцию, согласно которой марксизм должен быть прочитан как научное открытие внутренних механизмов тотального господства, которое простирается от области производства до всей совокупности областей общественной жизни.

В Латинской Америке в ту же эпоху такая же концепция привела революционных интеллектуалов к разрыву с классовой борьбой и массовыми движениями, к тому, что они доверяли только партизанской войне в деле разрушения системы экономического и политического господства, единственная сила которых состояла, с их точки зрения, в поддержке их со стороны американского империализма. В Венесуэле, в Перу, в какой-то мере в Уругвае (les Tupamaros)[1] эти партизаны действовали в соответствии с идеями блестящего и храброго ученика Альтюсера Режи Дебрэ.

Но, как и в индустриальных странах, в Латинской Америке различные движения все более отдалялись друг от друга. В Западной Европе и в Соединенных Штатах революционные интеллектуалы очень быстро отдалялись от «новых радикалов», связанных с новыми [:183 ] культурными и общественными движениями, тогда как чисто критические интеллектуалы традиции Маркузе рассуждали о невозможности общественных движений и революционных изменений. В Латинской Америке после поражения партизан и смерти Че Гевары некоторые группы революционеров от Никарагуа до Перу и короткий период в Аргентине отдавали приоритет вооруженной борьбе, тогда как другие группы, либерал-реформистские или находящиеся под влиянием христианства, организовывали антиавторитарные базовые коммунитарные движения.

Этими разделениями отмечен конец движения, интеллектуальное и политическое влияние которого было значительным, иногда господствующим на протяжении всего века.

Его идеологическое поражение наступило вслед за практическим и политическим разделением понятий, которые были объединены философией Просвещения и Американской и Французской революциями. Это поражение ознаменовало конец объединительных попыток и окончательное разделение трех понятий, до того слитых друг с другом.

Конец революций

Самым непосредственным результатом разделения левых интеллектуалов в последней четверти XX века является закат революционных идеологий. Эра революций подошла к концу. Может быть, просто потому, что старые режимы свергнуты почти повсюду и что в основном народы чаще страдают от авторитарных модернизаторских режимов, чем от традиционной консервативной элиты. Уже в начале XX века Мексиканская революция была реакцией средних классов, крестьян и рабочих не против традиционных собственников, но во многом против ускоренного развития аграрного и промышленного капитализма, которым управляли иностранные финансовые группы и «cientificos» («научные» — М. Г.) с их позитивистской и модернизаторской идеологией. В Иране дело обстояло иначе, там шиитское правительство Хомейни положило конец не традиционной власти, а «белой» революции, направляемой Пахлеви и иностранным капиталом. В Польше «Солидарность», это национальное, демократическое и общественное движение, боролась с господством коммунистической партии, которая сама себя определяла как агента модернизации и которая разрушила то, что в какой-то мере было старым режимом. [:184 ]

Также теперь и в западных странах главные движения протеста направлены скорее против избытка трансформации и волюнтаризма, чем против отсутствия перемен. Революционная и прогрессистская идеология противопоставляла открытое «общество» закрытой «общности», общие установления государства партикуляристским интересам и ценностям собственников и священников. Теперь концентрация власти так велика, экономическое господство, политическая власть и культурное влияние так часто сосредоточены в одних руках (это происходит в обществах, где государственные инвестиции играют центральную роль и где централизованный контроль информации и коммуникации более важен, чем владение заводами со стороны монополий), что движения протеста направлены прежде всего против такой концентрации. Вопреки долгой традиции, они отбрасывают идею революции, потому что последняя открывает дорогу усилению государственной власти. Они не контрреволюционны, а антиреволюционны в том же смысле, что и испанское сопротивление наполеоновской армии, размахивавшей знаменем Французской революции, или в смысле действий чешских рабочих, которые противостояли армии, покрывшей свои танки знаменем революционного рабочего движения.

В интеллектуальном плане реакция против превращения общественных движений в авторитарные государства провоцировала трудное возвращение либеральной идеологии. Франция — это страна, где по причине самого сильного влияния левых интеллектуалов преобразование интеллектуальной жизни было самым резким. Раймон Арон прожил достаточно долго, чтобы убедиться, что в конечном счете его защита демократических институтов и его атаки в адрес «опиума интеллектуалов» были приняты как левой, так и правой, а революционная идеология, с которой он сражался, отброшена подавляющим большинством, включая учеников Сартра.

Ощутимая перемена заключается в том, что вновь признаны социальной мыслью важность и автономия политических категорий и, прежде всего, демократии.

Долгое время демократические институты критиковали от имени «реальной» демократии и социальной справедливости. Теперь, наконец, вновь придают большое значение законным и институциональным механизмам представления и просто свободному выражению интересов, идей и протестов. Возросшее число западных интеллектуалов анализирует опасности превращения народных движений в авторитарные режимы, тогда как прежде более заботились о [:185 ] том, чтобы говорить от имени социальных действующих лиц, отброшенных за пределы политической системы.

Кажется правильным, что идея демократии сегодня восторжествовала в западном мире, тогда как понятия демократии, общественного движения и революции исчезли все три из коммунистического мира и находятся в кризисе в Третьем Мире. Бразильцы, аргентинцы, уругвайцы и чилийцы после долгих лет жизни в условиях диктатуры договорились считать своей первой целью скорее демократию, чем революцию.

Параллельно этому историки отказываются от традиционной идеи, согласно которой общественные движения являются только подготовительным этапом революции. Французские историки оспаривают мысль о существовании якобы непрерывности от 1789 к 1794 годам (Fracois Furet. Penser la Revolution française. Gallimard, 1978), a другие историки доказывают, что профсоюзное движение в России в начале XX века вовсе не было подготовительным этапом большевистской революции (Victoria Bonnel. Roots of Rebellion. University of California Press, 1983).