К вопросу об эволюции эпического образа

Самобытность нартских сказаний у разных народов выражается не только в сюжетном составе эпоса и его поэтике, но и в том, что в различных версиях на первом плане выступают разные герои. В осетинском эпосе в центре повествования находится Батрадз, в адыгском главное место занимают сказания о Сосруко, а в галерее художественных образов абхазского эпоса почетнейшее место принадлежит женщинам. Подчеркнутая идеализа­ция роли женщины в абхазском эпосе дала основание пер­вому исследователю этого памятника Ш. Д. Инал-Ипа сделать вывод о том, что «в цикле Сатаней-Гуаши абхаз­ские нартские сказания донесли не просто пережитки, а наиболее яркую картину живого матриархального обще­ства сквозь призму мифологического восприятия жизни» К

Действительно, первостепенная роль женщины в хо­зяйственном и духовном быте, отсутствие в древнейших сказаниях о Сатаней-Гуаше и Сасрыкве каких-либо упо­минаний о брачных союзах, вхождение древнейших героев эпоса в семейство нартов по матрилокальному признаку и многие другие исконные мотивы эпоса могли быть порождены только матриархальными общественными отношениями. Правда, нартский эпос как жанр офор­мился много позже тех эпох, какие в нем отразились.

Сатаней-Гуаша нартского эпоса абхазов— прародитель­ница и глава эпической семьи — представляется нам древ­нейшим образом, отразившим в основном матриархаль­ные черты, хотя в нем запечатлелись и отзвуки более поздних эпох.

Во всех национальных версиях нартского эпоса Сата­ней-Гуаша играет исключительную роль. Как справед­ливо заметил В. И. Абаев, «можно мыслить нартов без любого из героев, даже главнейших, но нельзя их мыс­лить без Сатаны» ^[515].

Вместе с тем следует признать, что в сказаниях северо- кавказских народов, особенно осетин, эпическая деятель­ность Сатаны все-таки значительно ограничена, несмотря на почет и уважение, которым она окружена (например, она бесправна на мужском совете «нихас» (в адыгских сказаниях — «хаса»). В абхазском же эпосе (особенно в архаических его пластах) Сатаней-Гуаша весьма само­стоятельна и независима в своих поступках: она высту­пает родоначальницей и главой большого семейства, со­стоящего из ста человек. Никакого мужского совета, на­поминающего нихас, или другой формы общественной организации, решениям которых подчинялась бы Сата- ией-Гуаша, в абхазском эпосе не упоминается. Здесь она всегда права, всегда умна и заботлива по отношению к своим «детям» — нартскому братству.

Величественный образ Сатаней-Гуаши разрабатывается не только в сказаниях, специально ей посвященных, но и в тех, что повествуют о других нартских героях. Особое место занимает хороводная «Песня матери нартов» ^[516], где образ Сатаней-Гуаши предстает во всей своей эпической величавости. В ней рассказывается о том, как в отсутст­вие сыновей, отправившихся в поход^[517], мать нартов за трое суток прочесала, спряла, соткала шерсть, снятую с тысячи овец, постирала и высушила эту ткань, затем сшила одежду без примерки всем своим ста сыновьям и выгладила ее. При этом вся одежда пришлась нартам впору. Мать и сыновья, запев хороводную песню, лихо пустились в пляс. Если у текста данного сказания снять поздние хозяйственные атрибуты (утюжка, кройка, нож­ницы и т. п.), предстанет яркая картина матриархальной семьи, где ведущая роль принадлежит женщине.

В процессе длительного бытования эпоса образ Сата­ней-Гуаши претерпел значительную эволюцию. Анализ различных сказаний позволяет проследить, как полно­правная хозяйка нартского рода, не ограниченная ника­кой властью, идеальная женщина и мать (какой рисуют Сатаней сказания о Сасрыкве), в других случаях (цикл Нарджхоу) предстает слабой, мстительной, коварной женщиной.

Попытаемся проследить трансформацию образа Сата- нёй-Гуаши.

В сказании о рождении Сасрыквы говорится о том, как Сатаней-Гуаша, заметив на противоположном берегу реки Кубани (или Бзыби) нартского пастуха Нарджхоу^[518], воспылала к нему страстью и позвала к себе. Тот проворно бросился в реку, но не смог переплыть ее. Все попытки Нарджхоу переплыть реку оказались тщетными, не так он силен, чтобы преодолеть могучий поток! Это вызвало насмешку Сатаней-Гуаши, котбрая говорит: «Мне, как женщине, неудобно подходить к тебе первой, а не то я переправилась бы через реку, не смочив ног выше колен»^[519]. Нарджхоу посылает свою «стрелу», которая попадает в прибрежный камень (скалу) й оплодотворяет его. Впоследствии из этого камня родится герой, кото­рому суждено стать знаменитым нартским богатырем. В данном случае нас интересует не описание рождения Сасрыквы, а акцентирование слабости, беспомощности нартского пастуха, не сумевшего осилить препятствие, которое легко может преодолеть эпическая героиня, даже «не смочив ног выше колен». Здесь, безусловно, подчерк­нуто величие Сатаней-Гуаши, образ которой резко кон­трастирует с заведомо приниженным образом мужчины- пастуха.

В другом сказании, об умыкании героем Нарджхоу сестры нартов Гунды Прекрасной, Нарджхоу уже не «косматый пастух», неумелый и наивный простак, а не­победимый герой, воплощающий идеал мужской силы и красоты. Иначе характеризуется здесь и Сатаней-Гуаша; хотя это и умная, заботливая хозяйка дома, но она не так величественна и идеальна, как в «Песне матери нар­тов» или в сказании о рождении Сасрыквы. Здесь раскры­ваются ее такие новые качества, как коварство женщины, не гнушающейся никакими средствами ради своей цели. Она уже не играет в хозяйственной жизни нартов значи­тельной роли, она уже не всемогущая глава семьи, а ее слово — уже не закон для нартов. Об этом, например, говорит хотя бы такой эпизод. Завидев издали направляв­шегося к их дому могучего всадника Нарджхоу, Сатаней- Гуаша с тревогой обращается к сыновьям, чтобы те оста­вили игру в мяч — аимцакьача ^[520] и встретили гостя с по­добающими почестями, во избежание беды.

«Приедет к нам гость, тогда и увидим мы его», — сказали нарты, не обращая внимания на слова матери^[521]. Мать не раз повторяет свою просьбу, но нарты так и не оставили игру в мял. И только тогда, когда дело приняло серьезный и опасный оборот, братья-нарты обратили на гостя внимание. Подобное непочтительное отношение нартов к своей мудрой матери— несомненное свидетель­ство утраты Сатаней ее былого величия и ведущего места среди нартов. Об этом свидетельствует и тот факт, что в отличие от всех остальных сюжетов, где Сатаней-Гуаша рисуется вечно молодой, не умирающей матерью большого нартского семейства, в этом сказании говорится о смерти героини.

Вот как описывается гибель Сатаней-Гуаши. Непрошен­ный и нежеланный жених Нарджхоу, выдержав все труд­ные испытания, потребовал себе в жены сестру нартов, единственную дочь Сатаней-Гуаши — Гунду-красавицу (Гунда-шпдза). По условию, отказывать ему было уже нельзя, и тогда Сатаней-Гуаша решила отравить его ядом. Она накрыла стол, усадила Нарджхоу на почетное место и поставила перед ним кубок вина, отравленного кусками ядовитой красной змеи. Но Нарджхоу уже не тот простак, над которым в свое время посмеивалась гордая Сатаней- Гуаша, а могучий умный богатырь. Придерживаясь за­стольного этикета, гость уступает первый бокал хозяйке дома, и Сатаней-Гуаше (в отдельных вариантах и в сводном тексте — дряхлому отцу нартов) не остается ничего другого, как выпить бокал самой. Тут же она падает замертво. Ее выносят в соседнюю комнату, заве­ряя гостя в том, что у их матери бывают припадки. Затем Нарджхоу предлагает бокал старшему из сыновей Сатаней-Гуаши, и его одолевает яд. Затем уже тост под­нимает сам гость, но он процеживает вино сквозь густые стальные усы и таким образом обезвреживает его. Одер­жав победу и в этом виде единоборства, Нарджхоу увозит Гунду-красавицу^[522]. Правда, ему не суждено было благо­получно завершить свой путь, но в данном случае нас не

интересует дальнейшее развитие сюжета. Важно другое — мотив победы Нарджхоу над Сатаней-Гуашей. Трансфор­мация художественных образов Сатаней-Гуаши и Нард­жхоу налицо; она обусловлена социальными переменами в общественной жизни народа, продолжавшейся веками борьбой между матриархатом и патриархатом и оконча­тельной победой в этой борьбе последнего. «Ниспровер­жение материнского права, — замечает Энгельс, — было всемирно-историческим поражением женского пола» ^[523].

Естественно, этот исторический переворот не мог не отразиться в эпосе, возникшем в эпоху родового строя.

Отличительная черта абхазского эпоса состоит в том, что в древнейших циклах Сатаней рисуется последова­тельно безмужней; отец нартов отсутствует; в более позд­них сказаниях он рисуется настолько дряхлым, больным (иногда — и слепым), что не может играть первостепен­ной роли ни в хозяйственной, ни в духовной жизни нар­тов. В эпосе абхазов отец нартов не получил даже соб­ственного имени, которым наделены все более или менее запоминающиеся персонажи, включая и животных.

Возникновению сильного главы патриархальной семьи, достойного преемника Сатаней-Гуаши, препятствовал, по- видимому, созданный ранее с такой огромной обобщаю­щей силой образ женщины — главы материнского рода. В народном сознании представление о Сатаней-Гуаше как главе большого нартского семейства укоренилось на­столько глубоко и прочно, что впоследствии, при изме­лившейся ситуации, когда женщина уже не соответство­вала занимаемому в обществе положению, оказалось невозможным окончательно низложить ее и заменить мужчиной-патриархом.

Следует заметить, что и в нартских сказаниях адыгов и осетин, где патриархальные отношения получили гораздо большее, чем у абхазов, отражение, фигура пат­риарха не затмила образ Сатаны-Сатаней. Правда, Урыз­маг в осетинских сказаниях признается достойным суп­ругом своей мудрой жены. В. И. Абаев, касаясь вопроса взаимоотношений супругов — Урызмага и Сатаны, пи­шет: «Быть супругом такой выдающейся дамы — дело не­легкое, связанное с риском обезличиться, затеряться, отойти на задний план. Однако с Урызмагом этого не случается. С большим достоинством и честью он поддер­живает супружеский «ансамбль». Рассудительность, выдержка, находчивость в минуту опасности — таковы отличительные черты старшего из нартов. В щедрости и храбрости он под стать сроей супруге» ^[524].

Как видим, здесь не идет ре^ть о превосходстве Урыз­мага над Сатаной. Выражения «поддержать ансамбль» и «под стать супруге» свидетельствуют о равнозначности, но никак не о превосходстве супруга. Вообще же, в осе­тинском и адыгском эпосе так же, как и в абхазском, образ Сатаней-Гуаши несравненно сильнее, глубже, мону­ментальнее образов патриархальных глав.

«Попытка представить Урызмага в осетинских и Нас­рена в кабардинских сказаниях в качестве «старшего» нарта является относительно поздней и в общем не дове­дена до конца», — пишет Е. Ml Мелетинский^[525].

Сложный образ Сатаней-Гуаши получил различное толкование. Одни рассматривают его в* мифологическом аспекте, другие, наоборот, усматривают в нем реальные бытовые черты эпохи родового строя.

Дюмезиль, основываясь на материале осетинских сказаний, пришел к выводу, что в цикле сказаний о Са­тане и Урызмаге бытовые мотивы превалируют над мифо­логическими. Подчеркивая полную земных забот и тягот жизнь героев, исследователь вместе с тем возводит гене­зис этих образов к мифу. По мнению Дюмезиля, в про­цессе эволюции фольклорных сюжетов герои мифа, боже­ственные существа, часто меняют (теряют) свою мифо­логическую природу и трансформируются в бытовых героев. Происходит, таким образом, процесс снижения, «оземления» мифических образов^[526].

Соглашаясь с такой трактовкой образов Сатаны и Урызмага, В. И. Абаев пишет: «Нам кажется, что в цикле Урызмага и Сатаны мы имеем такое именно снижение старых мифических образов, причем связь наших якобы «земных» героев с их божественными или полубожест- венными прототипами выступает еще ощутимо и про­зрачно» ^u. И исследователь восстанавливает первона­чальный мифологический образ Сатаны в виде «дочери солнца и воды» ^[527].

Б. М. Мелетинский, напротив, указывает на «связь образа Сатаны с реалиями сарматского матриархата», и считает ее «матриархальной прародительницей рода», которую, по его мнению, «нет оснований рассматривать в качестве сниженной в бытовой план «богини» ^[528]. Мы согласны с таким объяснением сущности этого образа: действительно, в абхазском эпосе не обнаруживается никакой связи эпической героини с божественными силами.

Правда; Сатаней-Гуаша — прорицательница и чаро­дейка. Она каким-то чудом всегда узнает об опасности, подстерегающей ее сыновей, и выручает их. Но эту черту героини мы объяснили бы не мифологической природой образа, а необычайной идеализацией бытовых черт эпохи материнского рода. В абхазском эпосе, как указывает Ш. Д. Инал-Йпа, «вообще богов в настоящем смысле этого слова еще нет — нарты не знают ни молитв, ни Жертво­приношений» ^,г. Здесь не только нет представлений о мо­нотеизме, но даже отсутствует сколько-нибудь развитый пантеон языческих богов. В трудных случаях Сатаней- Гуаша, Сасрыква или другие герои обращаются к неопре­деленной сверхъестественной силе («доу^а Ьарцоит»), т. е. произносят молитву или заклятие. Религиозные представления героев эпоса скорее всего напоминают первобытную магию, анимизм, тотемизм.

Сатаней-Гуаша особое внимание и заботу проявляет о своем чудесно рожденном младшем сыне — Сасрыкве. Любопытно проследить отношение Сатаней-Гуаши к Сас­рыкве в различных вариантах эпоса (архаических и бо­лее поздних). Если в древнейших циклах Сатаней- Гуаша неизменно покровительствует Сасрыкве, рев­ностно оберегая его от всевозможных опасностей, прежде всего от козней других сыновей, не признающих «неза­коннорожденного» героя своим родным братом; если подвиги и победы героя, как правило, обусловливались постоянной поддержкой матери-чародейки, то постепенно герой все более и более теряет это покровительство и, наконец, вовсе лишается его. Когда Сатаней-Гуаша не­заметно сходит со сцены, как бы предрешается этим ро­ковая судьба ее любимого сына. В этом эпическом про­цессе мы склонны видеть отражение борьбы двух форм общественной организации — материнского и отцовского родов, закончившейся победой патриархата.

Роль женщины в нартском эпосе, как справедливо отмечают все исследователи, исключительно велика. В то же время нельзя не заметить, что эта роль раз­лична в циклах эпоса. Возможно., это — результат отра­жения в эпосе положения женщины на протяжении мно­гих веков, в течение которых формировался эпос. Если нартский эпос отражает различные этапы родового строя и более поздние эпохи, то и образы женщин в циклах, возникших в разные периоды развития данного строя, не могут быть однотипными.

Если образ Сатаней-Гуаши в своей первоначальной основе воплощает широко обобщенные типические черты женщины эпохи матриархата (здесь мы не говорим о на­пластованиях последующих эпох, которые, по нашему мнению, не составляют основу образа), то ее дочь— Гунда Прекрасная воплотила, на наш взгляд, черты об­щественной жизни, характерные для переходного периода от материнского рода к отцовскому. Абхазская Гунда так же, как адыгская Адиюх, осетинская Агунда, отли­чается необыкновенной, неземной красотой, «сияет без солнца, сверкает без луны», как говорится в эпосе; к ней сватаются или же ее похищают различные богатыри (Нарджхоу, Хважарпыс, Хабжин и др.). Из-за обладания Гундой Прекрасной, собственно, и возникает вражда между нартом Сасрыквой и его братьями, завершив­шаяся гибелью Сасрыквы (Ш. Д. Инал-Ипа справедливо видит в этом сказании отражение борьбы за переход от группового брака к парному) ¹⁸.

Гунда-красавица не играет той ведущей роли в хо­зяйственной и духовной жизни нартов, не проявляет той активности в решении важнейших общественных вопро­сов, какие отличают Сатаней-Гуашу, Правда, Гунда не выведена в эпосе пассивной, инертной фигурой. Она до­вольно сильна и духовно, и физически, чтоб постоять за себя, защитить свою честь. В отдельных абхазских сказаниях образ Гунды примыкает к эпическим образам богатырских дев мирового фольклора, генезис которых исследователи возводят к матриархату ^[529]. В сказании го­ворится о том, как Гунда-красавица вступила в едино­борство со своими женихами, у побежденных женихов она отрезала уши или клеймила спины. Такая участь постигла девяносто девять неудачливых богатырей, сва­тавшихся к ней, и только лишь сотый, Хважарпыс, смог победить ее^[530].

Богатырская сила Гунды-красавицы ярко показана и в другом сказании эпоса, повествующем о том, как две женщины — дочь аиргов Ханиа и Гунда-красавица — в неравном бою легко одержали победу над вооруженной сотней всадников во главе с Бырзыком Хуаша — нежелан­ным женихом Ханиа. Причем, Ханиа сражалась палкой, а Гунда —лишь пятками^[531]. Активной, деятельной нату­рой рисуют Гунду и многие другие сказания, особенно те, где рассказывается о том, как она спасла Сасрыкву, упавшего вместе с табуном с моста в разбушевавшуюся горную реку^[532]. Могучая сила сестры нартов — Гунды- красавицы подчеркивается в сказаниях неоднократно (ей ничего не стоило сдвинуть с места большую желез­ную скамью нартов (арымз) или приподнять тяжелую надочажную балку).

Однако, несмотря на все это, Гунда-красавица не яв­ляется богатырской девой-воительницей. Гунду воспиты­вают братья, поместив ее на седьмом этаже дворца, от­куда ей не позволено ни спускаться вниз, ни смотреть на небо. Братья кормят свою любимую сестру лишь кост­ным мозгом горной дичи^[533].

Если Сатаней-Гуаша полна забот о нартах — своих сыновьях, то Гунда-красавица в основном сама является предметом попечения братьев-нартов. Хотя Гунда отдель­ными чертами и сближается с женскими образами ма­триархальной эпохи, в целом же этот образ мы склонны относить к переходному периоду от материнского рода к отцовскому, ко времени возникновения и упрочения мо­ногамной семьи.

Следует обратить внимание и на то, что в отдельных вариантах известного сказания о рождении Сасрыквы иногда в роли Сатаней-Гуаши выступает Гунда-краса- вица: в сказании, записанном нами от талантливого ска­зителя Кастея Арста, матерью нарта Сасрыквы, которая встречает пастуха Ерчхеу, названа Гунда-красавица. Безусловно, здесь имеет место замена одной эпической героини другой, что, несомненно, есть результат поздней­шего переосмысления эпических образов.

Что же касается образа Зылхи, дочери ацанов-карли- ков и матери непревзойденного героя нарта Цвицва (в адыгских и осетинских версиях карлица — мать Бат­раза, функционально соответствующего абхазскому Цвицву), то он определенно был создан в период рас­цвета патриархата.

Зылха, как и все ацаны, была небольшого роста, но обладала огромной физической силой и была искусной мастерицей-ткачихой. Она так усердно и с такой силой работала у станка, что и дом, и вся окрестность содрога­лись, когда она ткала. Вдобавок ко всему, Зылха была женщиной крутого нрава, болезненно переживала малей­шие оскорбления и никому не прощала обиды. Она по­кинула своего супруга Куна за то., что он имел неосто­рожность упрекнуть жену в медлительности^[534].

В то же время совершенно очевидно подчиненное по­ложение Зылхи в обществе, где мужчина занимает гла­венствующее место. Пренебрежение нартов к этой кар­лице, почти равнодушное отношение к ней со стороны сородичей мужа, сведение до минимума ее роли как ма­тери не только в воспитании, но даже в рождении ре­бенка (в абхазо-адыгских версиях карлица разрезает чрево ножом, выкидывает недоношенного ребенка й оставляет его на попечение мужа и его родных, а в осе­тинских сказаниях ребенок рождается из спины отца — Хамыца), и, наконец, ее невзрачный облик — все это уже указывает на господство в эпосе патриархальных отно­шений.

Среди других женских образов абхазского эпоса сле­дует назвать дочь аиргов — невестку нартов, жену нарта Сасрыквы. Дочь аиргов во многом напоминает сестру нартов Гунду-красавицу, но, в отличие от последней, она обладает божественным даром —- мизинец ее излучает солнечный свет. Этим мизинцем темной ночью она осве­щает путь своему мужу Сасрыкве, когда тот возвра­щается из дальних странствий с удачей. Завистливые братья стали упрекать Сасрыкву в том, что он совершает подвиги лишь благодаря мизинцу своей жены. Оскорблен­ный герой требует от жены, чтоб она не освещала ему дороги, когда он будет перегонять табун через камен­ный мост. Жена сначала послушалась, но, пожалев мужа, высунула мизинец как раз в тот момент, когда Сасрыква переходил мост. От яркого света кони шарахнулись в сторону и вместе с героем полетели в пучину горной реки. Сасрыква спасся от гибели, но жена, решив, что муж погиб, бросилась с высокого обрыва в теснину и раз­билась насмерть.

Жена Сасрыквы наделена не только прекрасной внешностью, но и высокими душевными качествами и незаурядным умом (она легко отгадывает смысл всех за­гадочных происшествий, которые произошли с Сасрыквой на пути к дому ее братьев и т. п.). Образ безыменной жены Сасрыквы абхазского эпоса идентичен образу Адиюх светлорукой адыгских сказаний.

Другая героиня абхазских сказаний — дева из. рода Лыдзаа, на которой женится нарт Дыд, занимает в эпосе эпизодическое место. Сам сюжет женитьбы Дыда — ти­пичный образец поздних сказаний о набегах, который впоследствии, возможно, в силу большой популярности подобных сказаний, примкнул к нартскому эпосу^[535].

Что же касается сказания о храброй дрчери старика, превратившейся по заклятию злой старухи из женщины

в мужчину^[536], то оно несомненно представляет собой не что иное, как абхазскую версию распространен­ной во многих странах мира сказки «перемены пола», глубоко и всесторонне исследованной венгерским фоль­клористом Мартоном Иштвановичем^[537]. Образы злых ведьм и старух в нартском эпосе занимают весьма огра­ниченное место. Одним из таких образов является страш­ная женщина, проглотившая всех братьев нарта Сас­рыквы, которых ^ёрой освобождает с помощью своих верных помощников — коня Бзоу и пса Худыша. Злая же ведьма, открывшая братьям-нартам тайну силы нарта Сасрыквы и указавшая им его уязвимое место, во мно­гом напоминает ведьму из сказаний о герое Абрскиле, где образ ведьмы получил более детальную разработку.

Образ Гынды — второй сестры нартов^[538], глуповатой, но работящей женщины, не имеет параллелей ни в адыг­ском, ни в осетинском эпосе. Возможно, что этот образ возник в недавнем прошлом и является пародией на эпи­ческую Гунду-красавицу.

Подобное пародирование, на наш взгляд, становится возможным лишь тогда, когда эпос начинает угасать; эпические сюжеты деформируются и могут переходить в смежные жанры, чаще всего — в сказку. Пародирова­нию эпического образа также могло способствовать нали­чие в абхазском фольклоре такого сатирического жанра, как «ахьзыртэра» — своеобразные частушки.

Как видим, образы героинь абхазского эпоса, в кото­рых отразились идеальные представления о женщине в различные исторические эпохи, в процессе длительного бытования эпоса претерпели значительную эволюцию. Этим обусловлена известная противоречивость образа главной героини абхазского эпоса — Сатаней-Гуаши, ху­дожественное совершенство которой и в наши дни при­влекает внимание и слушателей, и читателей нартских сказаний.

А. А. Аншба

СТИХ И ПРОЗА В АБХАЗСКОМ НАРТСКОМ ЭПОСЕ

Одно из существенных проявлений своеобразия на­циональных версий нартского эпоса следует усматривать в различном соотношении и характере стиха и прозы. К сожалению, пропорция стихотворной (песенной) и про­заической форм изложения, равно как и их особенности в нартских сказаниях каждого народа, еще не изучены в полной мере, что делает весьма затруднительными со­поставления и общие выводы по этому вопросу. Способ­ствовать восполнению данного пробела на таком еще мало исследованном участке, какой представляет абхаз­ский нартский эпос, призваны наблюдения, излагаемые в настоящей статье.

Абхазский нартский эпос включает в себя тексты, различные по форме изложения: 1) чисто песенные (в народной терминологии — «песни о нартах»), 2) про­заические, с песенными или стихотворными вставками; 3) с начала до конца излагаемые прозой (в народе они называются «рассказами о нартах»).

Текстов, передаваемых стихами песенного характера, относительно мало. Из них наиболее полные записаны Б. В. Шинкубой от недавно умершего сказителя Квача- хия Абаса из села Джгерда Очамчирского района Абхазии *.

Особое место среди иоОТйчСских образцов абхазского эпоса принадлежит песне о матери нартов. Она уни­кальна в том смысле, что ее сюжет не имеет соответ­ствий в прозе. Песня о Сатаней-Гуаше существенным образом дополняет то представление о нартском эпосе абхазов, которое складывается при ознакомлении со ска­заниями в прозе.

Тщательно и подробно, в подчеркнуто гиперболиче­ских красках эта песня описывает, как трудится мать нартов Сатаней-Гуаша. Встав рано утром, она наматы­вает на левую руку шерсть, снятую с тысячи овец; уда­ром пятки вырывает огромный бук и делает из него ве­ретено; затем выдергивает из земли обломок скалы и_г просверлив его большим пальцем, превращает в прясло. Шагая по берегу реки, она прядет нить. К вечеру пряжа готова. На второй день Сатаней отбеливает ее в воде, садится к ткацкому станку и, прежде чем наступит ве­чер, превращает пряжу в полотно. На третье утро она принимается шить. К вечеру готова одежда для всех ста сыновей. Сыновья, вернувшись домой из похода, одевают ее, и она им приходится впору. На радостях сыновья вместе с матерью танцуют в хороводе.

Песня о Сатаней-Гуаше уникальна не только по со­держанию (в ней звучит героика труда, а не боевых свершений, как в других образцах нартского эпоса), но и по форме. Она имеет специальную «нартскую мелодию» и исполняется в сопровождении старинного музыкального инструмента типа скрипки* — «апхьарца»; когда звучат финальные строки (после слов «Когда она их одела»), слушатели начинают хлопать в ладони и танцевать.

Другие песенные тексты, бытующие самостоятельно, тоже связаны с именем Сатаней, а также с именами Сас­рыквы (см. песни об укрощении им коня, о борьбе с бу­шующим потоком, и, наконец, о его гибели) и Гунды. (Иногда к имени еще одного нарта, Кетуана, прикреп­ляется песня о возникновении пения и свирели; но этот сюжет чаще встречаем в виде прозаического сказания, не относящегося при этом к Кетуану ^[539].)

Исполнитель песни, как правило, знает обо всех дея­ниях богатырей. Это дают чувствовать и тексты пейен.

Так, в песне о гибели Сасрыквы в борьбе с нартским братством нарты называют его унизительным прозви­щем «отродье косматого пастуха», тем самым напоми­ная его родословную (ср. самостоятельное сказание о рождении Сасрыквы). В пределах этого же песенного текста Сасрыкв^ в ответ на нападки нартов напоминает, как трусливо они вели себя перед железноусым Нардж­хоу, похитившим их сестру. Реплика богатыря пред­ставляет, в сущности, резюме большого сказания о по­хищении Гунды.

Иногда внимание песни сосредоточено на одном со­бытии, упомянутом и в прозаическом сказании, но не описанном в нем достаточно подробно. Из сказания о жене Сасрыквы, красавице со светящимся мизинцем, мы, например, знаем, что Сасрыква попал в бушующий поток. Но на этом сказание кончается. Из песни же узнаем, что Сасрыква не погиб: его спасла Гунда.

В тех случаях, когда характер описываемого таков, что распространение, расширение рассказа маловоз­можно (например, при объяснении свойств животных и птиц, так называемые «этиологические мотивы»), содер­жание песни и сказания примерно равнозначно (хотя проза характеризуется большим количеством мелких под­робностей).

Одна из песен — о Гунде — иллюстрирует возмож­ность иной, чем в прозе, обрисовки образа. Красавица Гунда предстает в ней в сатирическом плане: она ри­суется дурочкой, неряхой. Образ эпической красавицы резко снижен, чему способствует даже видоизменение ее. имени, получающего насмешливую форму (Гынды вместо Гунды) ^[540]. Правильно объясняет причину этого яв­ления Ш. X. Салакая: «Подобное пародирование... стано­вится возможным лишь тогда, когда эпос начинает уга­сать; эпические сюжеты деформируются и могут перехо­дить в смежные жанры, чаще всего — в сказку. Пароди­рованию эпического образа также могло способствовать наличие в абхазском фольклоре такого сатирического жанра, «как ахьзыртэра» — своеобразные частушки» ^[541].

Следует отметить, что перечисленные песни по ма­нере исполнения отличаются от песни о Сатаней — ма­тери ста нартов. Они исполняются речитативом и не имеют музыкального сопровождения.

В смешанных прозаическо-песенных текстах эпоса можно выделить четыре типа соотношения прозы и стиха. К наиболее редкому типу сочетания стиха и прозы относится краткое, как бы резюмирующее повторение прозаического изложения стихами. Такого рода изложе­ние сюжета мы встречаем, как правило, в историко-ге­роических сказаниях эпохи феодализма. Прикрепленное к имени нарта Куна типичное сказание о набеге под на­званием «Как Куна сделали своим родственником граби­тели» построено по этой схеме.

Чаще песенно-стихотворные партии продолжают дей­ствие, излагаемое в прозе. Обычно такого рода стихо­творные партии изложены в форме диалога. Примером подобного чередования прозы и стихов могут служить сказания о рождении Сасрыквы и укрощении им коня. В первом сказании в стихах изложен диалог между Са- таней-Гуашей и ее соседками, которые сообщают, что родился необычный жеребец, не подпускающий никого к себе. Сатаней, уже предупрежденная Айнаром, отве­чает, что конь, родившийся одновременно с героем, пред­назначен ему, другой конь не может его заменить.

Во втором сказании стихотворная часть передает раз­говор Сатаней с ребенком — Сасрыквой, она говорит, что Сасрыква сам должен пойти за конем, так как тот никого к себе не подпускает.

Иногда изложение событий прерывается своего рода лирическим отступлением в стихах. В сказании о похи­щении огня исполнитель как бы на время прерывает рассказ, чтобы выразить в стихах сочувствие герою, которым нарты несправедливо пренебрегли.

В другом сказании — о борьбе нартов с дьяволами — исполнитель стихами передает свое возмущение нарт- ским братством, которое покинуло Сасрыкву одного на поле боя.

Наконец, в роли стихотворных партий эпических сказаний часто выступают поэтические строки, восходя­щие к различным жанрам песенного фольклора или ис­пользующие их традиции. В эпосе можно встретить тру­довые и колыбельные песни, частушки «ахьзыртера», стихотворные тосты.

Весьма характерно для абхазских сказаний о нартах обращение к поэтическому арсеналу популярного в на­роде жанра «ахьзыртора». В частушке, встречаемой в сказании о нарте Куне, едко высмеиваются бесславные враги нартов:

Уа, ахацва рхацеа, афырхацва,

Амфа шэаныкулоз пюахънеиуаз шпашэзымдыри? Нар^аа руаса рыхца аацара идеьщулаз, _ч Нар^аа ыйамкуа ртыц иацулав.

Цхьау акаДвараеы ацвылашам^аз,

Нар^ Кун «ырххыла дзыхъзаз!

Нар^аа pvaca шьтахьйа изьтргьежьыз,

Ацулара ацкыс аиуара амч шамаз еилызкааз,

Нар^аа рцыла еы аидара зырдаз,

Ацулара ныжьны аиуара шщазЦаз!

У а, ахацва рхацеа, афырхацва,

Ахьз бвиацуа швара ишэыцуп!^

Когда в поход собрались, как вы не понимали,

куда идете?

У нартов овец —угнать отправившиеся,

Пока нартов не было, на их места напавшие,

На вершине Пхъау (скала, гора.— А. А.) на рассвете, Нартом Куном настигнутые,

Нартовскйх овец возвратившие,

Понявшие, что братство сильнее набегов.

В другом случае (см. сказание о героическом сватов­стве Сасрыквы и Нарджхоу к дочери Аиргов) ча­стушка служит выражением угрозы. сопернику:

Лара дажвуам, д^ахом,

Ададаира гушьаза;

Лыпхыз иалоу дарбану,

Ададаира гушьаза;

Лгу зыл'уо, лыпсы, зылуо дарбану,

Ададаира гушьаза;

У и ахацеи сареи данбеицушво,

Ададаира гушьаза;

Чыхвцвыла данбеигудло,

Ададаира гушьаза;

}^адэа ццышвцуа анбеиеакшо,

Ададаира гушьаза;

⁵ «Приключения нарта Сасрыквы и его девяноста девяти бра­тьев». Сухуми, 1962, стр. 129—130.

Ахыбаодуа хыбарк анбарыцло.

Ацацаира гушьаза;

Лара дажэуам, двахом,

Ацацаира гушьаза;

Сара сышьщусцуа щыцусык рыцлап,

Ах,ах,аира гушьаза!

Она не стареет и не молодеет,

Ахахаира гушаДза⁶.,

Кто ей снится во сне,

Кому она отдаст свое сердце, свою душу,

С тем мужчиной я встречусь,

Мы конями столкнемся,

Наши острые сабли сшибутся,

К череду череп прибавится,

Она не (по) стареет и не (по) молодеет,

А к моим годам еще год прибавится,

И в другом месте (в том же сказании):

Чы — шьымхыла абаху ихалаз,

Ах,ах,аира гушьаза;

Ацхеызба ацеа дызвалымхыз,

Ах,ах,аира гушьаза;

Мшыбзиа ахеащьа иацумшеаз,

Ах,ах,аира гушьаза;

Амала иааз, амала ицаз,

Ах;ах,аира гушьаза;

Ахыбаодуа хыбарк рыцызцаз,

Ах,ах,аира гушьаза?.

На коне на скалу взобравшись,

Не смогший разбудить девушку,

Поздороваться не сумевший,

Напрасно пришедший, напрасно ушедший,

К черепу череп прибавивший.

В сказании о мудрой жене Сасрыквы воспроизво­дится старинная трудовая мельничная песня:

Саунау, Саунау 8,

Сацу сапыншеа иалагоит,

 Рефрен, повторяемый цосре каждой строки.

 «Приключения нарта Сасрыквы и его девяноста девяти бра­тьев», стр. 272, 273—274.

 Саунау — богиня мельничного ремесла.

Ыьамхыла ибыс£Оит,

.Саара хыла ибымсх’уеит.

Уа, улага, у л ага,

Саду сапыншеа улага.

Ар иаруеит, ах иах' уеит,

Апсуа_;—гуара и^анацсуеит!*

Саунау, Саунау,

Как мыльный порошок мелет,

Маленькой миской даю,

Большой тарелкой возьму,

Уаа, мели, мели,

Как мыльный порошок смели.

Мешалка мешает, терка трет,

В ущелье-двор бросает.

Сказание о том, как Гунда и сестра Аиргов Ханиа победили целое войско Бырзыка Хуаши, кончается исключительно поэтичным стихотворным тостом:

Уаа, дара дашьтахь ииуа адкунцеа! X^anibfjbiprya шэаднакылт,

Шеы — шыдуса анцы шэыцнаргуоит,

Ауаа рыцэгьа рйуэго Шэыцэгьа шэыйунагааит.

Аиргь рыцхара шеызнардааит,

Ажэа ишедэо.

Аиреи ацсрея едныдэа рымоу ада У ада ецныдед амамзааит!

Ахтылцра еяхылцра шеызнардааит, Шэышьтахь ииуа пату шеыцурДаацт Урч; рышь^ахь ииуагьы ныдэазааит!^[542]

Уаа, ктр после нас родится, дети —

Земля вас родила,

Через сто лет вас ей отдадут,

Что людское зло уносит,

Пусть вас избавит от зла.

Тепло Аиргов^[543] пусть вас греет,

Слово, сказанное вами,

Как смерть и рождение не имеют упрека,

Будет безупречно.

Пусть растёт число вдших потомков,

Пусть они вас уважают, почитают,

И после них рожденные пусть здравствуют.

Используются в эпосе жанры фольклора, не предна­значаемые для пения, но имеющие форму стихов, причем более резко и наглядно выраженную, чем в песенных текстах (прибаутки, пословицы, загадки и т. д.). Нагляд­ным примером может служить прибаутка, в которой Сас­рыква высмеивается нартским братством за то, что в своих подвигах опирается на помощь женщины (сказание о жене Сасрыквы, красавице со светящимся мизинцем):

Иахьа хуашоун,

Исхэо иошоуп,

Сзыцутеоу лашоуп.

А3Э иаб доагцала дьгахуоит,

Сасрыйуа шдоыс лнацэкьыс ала дыехуоитЬ У бри азы иашьцеё Даарыц^ашэшьаргьы йалоит! Ц

Сегодня пятница,

Я говорю правду,

Сижу на коне.

Один мотыгой ^отца хвастался,

А Сасрыква мизинцем своей жены хвастался! За это братья

Должны были бы его пожалеть!

Так как ни буквальный, ни поэтический перевод не передает стилистической окраски прибаутки, приведем русскую прибаутку аналогичного звучания:

В понедельник Савка —• мельник,

А во вторник Савка шорник...

Пришел Богдан,

Ерша