Э.И. Худошина О «Нравственной высоте» образа Пугачева у Пушкина / Ars 23/ Ars interpretandi : Сборник статей к 75 летию профессора Ю.Н.Чумакова. – Новосибирск, 1997. – С. 120 – 126.

В современной литературе уже замечено, что в "Капитан­ской дочке" содержатся отсылки не только к основному тек­сту "Истории Пугачева", но и к "Примечаниям" и к "Приложе­ниям". Важно подчеркнуть, что это именно отсылки, несущие на себе семантическую нагрузку интертекста, что очень важ­но, потому что здесь возникают иногда неожиданные и меня­ющие привычные знаки эффекты. Приведем один пример, оговорив, что для Пушкина, может быть, единственной це­лью, которой оправдывается "вымышленное повествование" на известном историческом материале, является попытка из­нутри увидеть исторического деятеля, угадать его натуру, мо­тивы поведения, "психологию".

Вспомним известную сцену, где Хлопуша спасает Гринева от пытки "огоньком", предложенной другим "енералом" - Белобородовым. Взятая вне "Истории", эта сцена свидетельству­ет вроде бы о природной доброте Хлопуши, участвующего в восстании, чтобы отомстить за несправедливую обиду, но чи­татель, узнавший из "Истории", что этот человек - знамени­тый разбойник, шайка которого наводила ужас на всю Сара­товскую губернию, понимает, что рядом с Пугачевым - мате­рый уголовник, как сказали бы мы теперь, а "доброта" его лишь подчеркивает изуверскую натуру благообразного ста­ричка Белобородова.

Вот эти внутренние, в отличие от внешних, объективных, причины поведения человека во время бунта и должны инте­ресовать художника и философа. Они угадываются и в радост­ном возбуждении казака, рассказывающего Гриневу о Пугаче­ве: "Ну, ваше благородие, по всему видно, что персона знатная: за обедом скушать изволил двух жареных поросят, а парится так жарко, что и Тарас Курочкин не вытерпел, отдал веник Фомке Бикбаеву да насилу холодной водой откачался. Нечего сказать: все приемы такие важные... А в бане, слышно, показывал царские свои знаки на грудях: на одной двуглавый орел, величиною с пятак, а на другой персона его"³.

Как лестно и радостно простому человеку оказаться ря­дом с человеком великим и своими глазами видеть знаки его избранничества; как приятно, когда кумир рядом, как радост­но созерцать его гнев и милость! Один из самых великих со­блазнов - сотворить кумира, бежать за чьей-нибудь колесни­цей, участвовать в этом живом театре. А от кумира в таком случае требуется только одно: не нарушить условий игры. И здесь ключ к изображению "изнутри" самого Пугачева.

Еще Г.А. Гуковский⁴ обратил внимание на то, что в "Бо­рисе Годунове" Самозванец - это поэт и артист, человек бога­того воображения, любящий игру и способный войти в роль до самозабвения, азартный игрок и авантюрист. Именно таким изображен у Пушкина и Пугачев. Это человек быстрого и лу­кавого ума, подвижной психики, обостренной сенсорики ("сметливость его и тонкость чутья меня изумила"⁵), любя­щий и умеющий "ходить перед толпой". Он безошибочно иг­рает то представление о царе (боярине, князе), которое соот­ветствует ожиданием зрителя.

Из "Истории" мы знаем Пугачева как неисправного каза­ка, плохо содержавшего свой дом (жена его с тремя детьми вынуждена была побираться), вора, наказанного казаками за кражу коня, бродягу, так и не привыкшего к оседлой жизни. И в "Капитанской дочке" он - бродяга, хорошо владеющий блатным жаргоном - с тем артистизмом, который вообще свойствен блатным (и скороговорка-то его оттуда). Но имен­но поэтому он как человек, любящий притворство, мгновен­но включающийся в ситуацию, и оказывается способным оценить красивый жест. Он и оценивает, и архитипически ос­мысляет и вправду красивый, поистине княжеский жест Гри­нева, который, не снизойдя до спора со слугой, дарит ему вме­сто полтины денег пятнадцатирублевый тулуп (как знаем мы из реестра Савельича). Пугачев, принимая тулуп и стакан водки, прочитывает эту мизансцену в контексте патриархально­го обряда, родственного обряду братания. Играя и лукавя, он иерархически выстраивает ситуацию, поднимая себя до бари­на и противопоставляя им обоим холопа: "Его благородие мне жалует шубу со своего плеча: его на то барская воля, а твое холопье дело не спорить и слушаться"⁶. Может быть, он су­мел оценить красоту этого жеста, потому что уже примерял на себя роль владыки. Эта-то роль и определяет его отноше­ния с Гриневым и то значение, которое приобрел в сюжете ро­мана заячий тулуп. Такое изображение "изнутри" не отменя­ет образа, заданного "Историей Пугачева", но ставит вопрос о загадке человеческой души, какой она предстает во время об­щественных потрясений. Изумление перед этой загадкой зву­чит в письме Пушкину Н.М. Коншина по поводу холерных бунтов 1830-х гг.: "Жалеют и истязают; величают вашими высокоблагородиями и бьют дубинами, - и это все вместе. Черт возьми, это ни на что не похоже! Народ наш считаю ум­ным, но здесь не видно ни искры здравого смысла"⁷. Цитатой из письма этого корреспондента Пушкина является эпизод из сцены казни в Белогорской крепости: " Меня притащили под виселицу. "Не бось, не бось", - повторяли мне губители, мо­жет быть и вправду желая меня ободрить"⁸. Пушкин знает, какие бездны обнажает в душе человека право на кровь, и, ко­нечно, ему, не только Гриневу, принадлежат известные слова: "Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестоко­сердые, коим чужая душка - полушка, да и своя шейка - ко­пейка"⁹.

Противопоставляя двух пушкинских Пугачевых, мы тем самым ждем от него однозначности, однолинейности в изобра­жении человека. Но лицемер у него не лицемерит, спрашивая стакан воды; убийца, рискуя жизнью, спасает из огня кошку; мучители, ведя человека на казнь, приговаривают: "Не бось, не бось"; и они же веселятся, раздевая донага старуху, срывая платок с ее седой головы и потехи ради (карнавал!) наряжаясь в ее (женскую!) душегрейку. Но, с другой стороны, убийца, пе­реживший бичевание и носящий знак отверженности и про­клятия на своем лице, может помнить о Боге, а другой злодей, виновный в безмерной "грубости" перед своим народом, мо­жет оказаться и удальцом, и артистической натурой, и оценить при случае доблесть, и полюбить, и помиловать.

Отношение к Пугачеву как к единому образу не отменяет, но подчеркивает трагическую красоту финального эпизода ро­мана, о которой мельком, между прочими сведениями сообща­ет "издатель": "... известно, что он (Гринев. - Э.Х.)... присутст­вовал при казни Пугачева, который узнал его в толпе и кивнул ему головою, которая через минуту, мертвая и окровавленная, показана была народу"¹⁰. За минуту перед казнью, когда вок­руг Пугачева лишь те, кому он "согрубил", и те, кто его каз­нит или предал, он находит человека, с которым его не связы­вают отношения вины, и прощается с ним. В этом жесте вы­свечивается высшая, духовная, утешительная красота: "Не су­дите да не судимы будете".

III. Визуальные материалы