Самозванство и ролевая революция

«Несомненно плодотворной представляется идея И.П. Смирнова связать феномен самозванства с «ролевой революцией»[2] – переходом от статусной идентификации личности - к ролевой, которому в разное время подвергаются общества, втягиваемые в орбиту современной цивилизации… Под статусом понимается некое достоинство, завоевываемое индивидом и закрепляемое за ним в системе воспроизводства социальных функций…

…В более развитых обществах статус связывается с заслугами индивида перед сувереном социума. Но в обоих случаях статус примиряет биологическое и социальное, и имеет устойчивый, долговременный характер. В этом состоит главное отличие статуса от социальных ролей, репертуар игр которых на порядок более динамичен и в большей степени зависит от самоопределения личности. Если статуарный мир выстроен иерархически «вертикально», то ролевой – эгалитарен, выстроен «горизонтально», нивелируя и приводя все статусы к некоему общему знаменателю: все социальные индивиды в качестве «актеров» репертуара социальных ролей, по сути, равны друг другу.

Отрыв ролевого социума от статуарного столь радикален, что его поначалу могут осуществлять только единицы, присваивающие статусы наиболее высокого порядка[3], а значит, с неизбежностью, порождающие серьезные социальные конфликты, смуты. Еще бы - кто-то оказывается равным верховному правителю, царю, императору! Это, действительно, потрясает самые основы социального порядка. Поэтому такие смуты обычно оказываются неконструктивны для социума, да и для потрясателей основ заканчиваются печально - революции всегда пожирают своих вождей, открывая шлюзы перед потоком новых и новых претендентов.

Однако, если в Европе такие лидеры вроде Кромвеля, Робеспьера, Марата не прячутся под чужим именем, видя самих себя инструментом высшей справедливости, то на Руси ролевая революция чуть ли с неизбежностью принимала характер самозванства, когда даже яркий харизматичный лидер выступал не сам по себе, а «под именем» или «от имени». За этим стоит ряд обстоятельств, делающих рас­смотрение российского самозванства особенно поучительным.

Самозванство по-российски

Если понимать под духовным опытом способ осмысления действительности, самого себя, своего места в мире, то следует признать, что российский духовный опыт отличает как ряд весьма специфических особенностей, так и исключительная целостность, взаимодополнительность этих особенностей[4].

К ним относятся пониженное внимание к ценностям этой жизни, индивидуальной личности, собственности, праву, как гарантированию свободы и достоинства личности в сочетании с акцентированным вниманием к идее справедливости, нравственному герою, способному к самоотречению, страданию за правду. Это этика спасения, предуготовления к новой, высшей жизни в мире ином (потустороннем, «светлом будущем», за бугром), но не в этом мире - юдоли страдания, нравственного предуготовления. Эта нравственная «перегретость» в сочетании с нравственным нигилизмом («закон ниже благодати», «закон - немецкий фокус», «главное, чтобы человек был хороший») порождают исключительно благоприятную, «искусительную» духовную среду для самозванства, включая узурпацию чужого места в мире, собственности, оправдание насилия (коллективного и индивидуального), появления ложных царей и прочих «освободителей».

К этому следует добавить, что московское государство изначально и по мере своего становления неизменно стремилось ограничить вертикальную мобильность подданных на всех уровнях социальной иерархии, выстроить, как сейчас говорят, «властную вертикаль». И дело не просто в ограничении вечевых традиций или роли боярской Думы. В XIV в. был упразднен еще раннесредневековый обычай, согласно которому бояре были вольны менять князей. В конце XVI в. законодательно было оформлено закрепощение крестьян, права которых покидать обрабатываемые земли и до этого подвергались ущемлению. Одновременно XVI-XVII столетия - время «местничества», отчаянной борьбы бояр за позицию, приближающую их как представителей рода - к государю, фактически - за знатность, за статус.

Из этого обстоятельства И.П. Смирнов делает, как представляется, несколько причудливый вывод о том, что «неопределенность статуса того или иного боярского рода означала, что русское общество созрело для преобразования в ролевое», а запрет на вертикальную мобильность крестьян стал в этой ситуации «превентивной акцией, которая имела целью погасить ролевую революцию в социуме при том, что она уже дала о себе знать на его верхушке», а «русское самозванство, таким образом, примиряло противоречие, диахронически поляризовавшее эволюционно продвинутую аристократию и приговоренную к застылости основную часть народонаселения»¹⁵. Скорее наоборот, боярство жестко и однозначно встраивалось в статусную вертикаль, но на новой основе - не столько происхождения, сколько личной преданности великому князю, а затем - царю-императору, заслуг перед ним. Одна опричнина в этом плане чего стоит!

Другой разговор, что российская (московская) государственность почти с самого начала претендовала на сакральный статус Святой Руси (земли святорусской) - на роль всемирной православной державы. 1453 год - окончательно пал Константи­нополь. 1461 год - турки взяли последний византийский город Трабзон и Второй Рим уже не существует. И почти одновременно: в 1478 году Москва присоединяет новгородские земли, а в 1480-м окончательно сбрасывает татарское иго. Иначе говоря, подъем и расширение Московского княжества фактически совпали по времени с упадком и крахом ромейской державы.

Рим пал, но мы стоим, и мы - Рим. Искушение слишком сильное, чтобы не стать догмой. И по мере практически неограниченного роста молодой евразийской империи крепла и эта догма…

…На Руси же главным оправданием занятия престола являются не личные качества претендента, а его принадлежность единому роду, некоей общности, своим именем дающей право на высшую власть. Это может быть царский род, может быть ЦК КПСС, «питерские чекисты», но власть дается и освящается именем.

Поэтому даже очень способный и справедливый царь, как, например, Борис Годунов, не располагающий этой привилегией имени, лишился не только боярской поддержки, но и отторгался народным сознанием. И наоборот, наследники, лишенные трона, положенного им «от Бога», приобретали в общественном мнении ореол мученичества, страстотерпения, а затем и святости (Борис и Глеб, царевич Дмитрий, семья Николая II), их именами прикрываются самозванцы-самоназванцы.

Однако российское самозванство не приняло религиозные формы, как это произошло с ролевой революцией в Европе, породившей такой феномен как Реформацию и протестантизм. Открытие новых глубин Благодати в Европе не предполагало подкрепления социальным статусом. На Руси же главным был вопрос именно о статусе, помимо которого не могли быть решены никакие прочие проблемы.

На Руси ролевая революция поэтому носит особенно острые и травматичные для общества формы. В чем безусловно прав И.П. Смирнов, так это в том, что «само­званство на Руси должно было повторяться, чтобы пробить брешь в жестко статуарном обществе»[5]. Действительно, самозванство Отрепьева и еще почти двух десятков лжеправителей было предвосхищено и продолжено на Руси массовыми фальсифи­кациями аристократических родословных. Пример был подан Иваном Грозным, возведшим свой род к римскому императору Августу. Пожар 1626 года, уничтоживший приказные документы дополнительно стимулировал волну мистификаций. Однако, это было самозванство в рамках общества статуарного. К концу XVIII столетия ситуация стала существенно меняться. Эта перемена была чутко уловлена российской художественной культурой».

…

 

Пушкинский урок

Пушкин очень точно определяет корни российского самозванства (смена социального статуса «по роду» и по рождению на личностно- ролевой) и его причин (проблема собственности и власти).                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                        

…Для дальнейших рассуждений важен еще один пушкинский урок: он рассматривает самозванство как способ преодоления слепого случая, сотворения «случая» по собственной воле…

А.С. Пушкин глубоко прочувствовал, точно выразил и диагностировал проблему российского самозванства. Ее корни - в традиционной для России идентичности личности, ее оценки и самооценки в зависимости от статуса. Поэтому развитие буржуазных отношений, третьего сословия выход на первый план людей не с родовым статусом, а лично талантливых, удачливых, не может не вызывать социальных напряжений. Эта проблема особенно остро проявляется именно в России, где личный успех должен получить легитимизацию в социальном статусе и быть закреплен в социальных привилегиях.

Причины эти четко проговариваются и в «Борисе Годунове», Самозванцем в его признании Марине Мнишек:

«Не презирай младого самозванца; В нем доблести таятся, может быть, Достойные московского престола...».

Так и Борисом Годуновым:

«Не род, а ум поставлю в воеводы; Пускай не спесь о местничестве тужит; Пора презреть мне ропот знатной черни И гибельный обычай уничтожить».

Самозванца А.С. Пушкин изображает как новый для русской жизни тип личности, строящий свою жизнь своею волею, в соответствии со своею мечтой. Он вне традиционной пассивности, веры, с одной стороны, в чудодейственное спасение, с другой - в простое «авось». Фактически это первый русский европеец. И значение этой фигуры выходит далеко за исторические рамки Смутного времени. В этом столкновении «русского европейца» с традиционным жизненным и духовным укладом А.С. Пушкин еще в допетровской эпохе обнаруживает главный конфликт русской культуры и самосознания.

Более того, он буквально становится всеми теми личностями, которых видят в нем другие[6]. Почти в каждой сцене он выступает как новая личность: он послушник в монастыре, мирянин в корчме, польский пан в ухаживании за Мнишек, полководец на границе, воин, оплакивающий верного коня... Его специфическая характеристика состоит в отсутствии какого-то жесткого «себя». Он умело подстраивается под любую речь, обращенную к нему. Как говорит Шуйскому Афанасий Пушкин, он «по нраву всем». И в этом тайна его успеха.

Пушкинский Самозванец открывает продолжительный период «кризиса личности в российской истории. И весь «Борис Годунов» - о том, как расползаются ткани общества под мощными импульсами тотального, всеобщего самозванства. Отрепьев ищет реализации амбиции «тешиться в боях и пировать за царской трапезой». Шуйский - реализации амбиций древнего рода. Басманов - утверждения ума и силы. Марина - замужества за властелином московского трона. Это не просто игра интересов, а утверждение identity, ее трактовок и версий. Кто Я? И почему не Я? И стоило умереть Борису, как все расползлось и рухнуло.                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                      

Речь идет о разгуле всеобщего самозванства как осознания своих личных возможностей, воли, но еще не ответственности. Это социальная ломка рождения личности, когда главный акцент делается на взламывании социальных границ энергией личной воли и случая (удачи, lacky strike). Но еще не укорененной ответственности. Российская смута в пушкинском воплощении - эпоха незрелых личностей и незрелой морали!!! И она растянулась в длительной традиции само­воспроизведения еще на два столетия. Декабристы вывели солдат на Сенатскую площадь, обманно убеждая их в необходимости вступиться за Константина Павловича, не отказавшегося, якобы, от престола, а заточенного в крепость. П. Нечаев мисти­фицировал А.И. Герцена и М. Бакунина рассказами о готовой к действию сети революционных организаций, а своих единомышленников - рассказами о безусловной и масштабной финансовой поддержке за рубежом. Народники распространяли манифесты и прокламации то от имени мифического «Центрального революционного комитета», то – даже от имени царя, обманутого дворянами. Сами они при этом ходили в народ зачастую ряжеными, под видом разнорабочих, крестьян. Завершилось все захватом власти и установлением государства, основатели которого выступали под партийными кличками.

С этих позиций открывается интересная перспектива рассмотрения российской интеллигенции в трех ее основных ипостасях (аристократической, разночинной и советской) именно в терминах самозванства. Ее европеизированность в сочетании с оторванностью от национальной культуры, неукорененность в ней создают особую феноменологию раздвоенности сознания. Положение российской интеллигенции изначально и постоянно двусмысленно - как по отношению к власти, так и по отношению к народу. С одной стороны, она всегда «знает, как надо», и у нее у власти всегда «не те». С другой стороны, - готовность любой российской власти подсовывать свои проекты, не отвечая за последствия. Власть интеллигенцию не любит и не доверяет ей. И не безосновательно. То же и с народом. С одной стороны, понимание своей искусственности, возникновения и кормления за счет народа, комплекс вины перед ним, с горьковским придыханием «народушко». С другой - готовность втягивать народные массы в различные авантюры. Несостоятельность российской интелли­генции полностью проявилась в очень краткие периоды нахождения ее у власти, когда страна в считанные месяцы доводилась до катастрофы в 1917 г. и в конце 1980-х -начале 1990-х. Российский народ интеллигенцию не любит, не доверяет ей. И тоже -небезосновательно.

Корни этого двойственного положения, двойного (по отношению к власти и по (отношению к народу) самозванства интеллигенции, как в культурно-историческом, так и персонологическом проявлении, восходят не к петровским реформам, как обычно считалось и считается. Они восходят к Смуте, а возможно, и еще глубже – к разделению страны на «земщину» и «опричнину».

…И причина этой ситуации Пушкиным обозначена - нерешенность вопроса о собственности. Наличие собственности - важный фактор социальной ответствен­ности. Человек понимает, что входит в зону его ответственности, свои интересы и их возможную общность с интересами других. Достоинство рыночной экономики состоит именно в том, что собственность может легко и просто перейти к другому собственнику. При отсутствии нормального рынка и правовой культуры, гаранти­рующей права собственников, вопрос о смене владельца решается только через властную силу, пушкинским «булатом», но не «златом».

… «Россия - страна возможностей»!? Возможно - все еще. Но не закона и ответственности. Не права. До сих пор торжествует передел на основе беспредела.                                                                                                                                                                                                              

Наконец, А. С. Пушкин прозорливо увязывает проблему самозванства с проявлениями мещанства, фактически - формированием массового общества и массовой культуры[7], даже оговаривает неоднозначную роль просвещения в этих процессах. Сам АС. Пушкин это замечает походя, вскользь. Между тем, этот аспект пушкинского «урока самозванства» принципиально важен для понимания особенностей современного общества и современной персонологии.