Письмо Екатерины II к Сиверсу 1774 г.

Генерал Бибиков отправляется туда с воисками … чтобы побороть этот ужас XVIII столетия, который не принесет России ни славы, ни чести, ни прибыли, но наконец с Божиею помощью надеюсь, что мы возьмем верх, ибо на стороне этих каналий нет ни порядка ни искусства: этот сброд голытьбы, имеющий во главе обманщика столь же бесстыдного как невежественного по всей вероятности, это кончится повешением. Какая перспектива, г. губернатор для меня, не любящей повешений! Европа в своем мнении отодвинет нас ко временам царя Ивана Васильевича – вот та честь, которой мы должны ожидать для империи от этой жалкой вспышки». А. Каменский. Под сению Екатерины… С. 286.

 Бибиков в письме к Фонвизину писал: «… Не Пугачев важен, важно общее негодование». А. Каменский. Под сению Екатерины… С. 289 2.

Мнения исследователей

2.1. Ю.М. Лотман. Декабрист в повседневной жизни / Ю.М. Лотман. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII – начало XIX вв.) – СПб., 1994.

    Исторические закономерности реализуются не автоматически. В сложном и противоречивом движении истории скрещиваются и противоборствуют процессы, в которых человек является пассив­ным агентом, и те, в которых его активность проявляется в самой прямой и непосредственной форме. Для понимания этих послед­них (их иногда определяют как субъективный аспект истори­ческого процесса) необходимо изучение не только общественно-исторических предпосылок той или иной ситуации, но и специ­фики самого деятеля — человека.     Под воздействием исключительно сложных социально-исторических процессов складываются специфические формы исторического и социального поведения, эпохальные и социальные типы реакций, представления о правильных и неправильных, разрешенных и недозволенных, ценных и не имеющих ценности поступках. Возника­ют такие регуляторы поведения, как стыд, страх, честь. К созна­нию человека подключаются сложные этические, религиозные, эстетические, бытовые и другие семиотические нормы …

Однако группового поведения как такового не существует в реальности. Подобно тому как нормы языка реализуются и одно­временно неизбежно нарушаются в тысячах индивидуальных гово­рений, групповое поведение складывается из выполнений и нару­шений его в системе индивидуального поведения многочисленных членов коллектива. Но и «неправильное», нарушающее нормы дан­ной общественной группы поведение отнюдь не случайно. Наруше­ния общепринятых норм поведения — чудачества, самые «без­образия» человека до- и послепетровской эпохи, дворянина и купца, крестьянина и монаха — резко различались (при том, что, конеч­но, имелись и общие для всех «национальные» разновидности нарушений нормы). Более того, норма и ее нарушения не противо­поставлены как мертвые данности. Они постоянно переходят друг в друга. Возникают правила для нарушений правил и аномалии, необходимые для нормы. Реальное поведение человека будет коле­баться между этими полюсами.

Однако, учитывая богатство индивидуальных психологических вариантов и разнообразие возможных поведений, не следует забы­вать, что практически для общества существуют совсем не все поступки индивида, а лишь те, которым в данной системе куль­тур приписывается некоторое общественное значение. Таким путем общество, осмысляя поведение отдельной личности, упрощает и типизирует его в соответствии со своими социальны­ми кодами. Одновременно личность как бы доорганизовывает се­бя, усваивая себе этот взгляд общества, и становится «типичнее» не только для наблюдателя, но и с позиции самого субъекта.

Таким образом, при анализе структуры поведения людей той или иной исторической эпохи нам придется, строя те или иные конструкции, постоянно иметь в виду их связь с многочислен­ными вариантами, сложное диалектическое переплетение зако­номерного и случайного, без чего механизмы общественной пси­хологии не могут быть поняты.

 При этом не следует забывать, что каждый человек в своем по­ведении реализует не одну какую-либо программу действия, а по­стоянно осуществляет выбор, актуализируя какую-либо одну стратегию из обширного набора возможностей…

    Без изучения историко-психологических механизмов человеческих поступков мы неизбеж­но будем оставаться во власти весьма схематичных представле­ний. Кроме того, именно то, что исторические закономерности реа­лизуют себя не прямо, а через посредство психологических ме­ханизмов человека, само по себе есть важный механизм исто­рии, поскольку избавляет ее от фатальной предсказуемости про­цессов, без чего весь исторический процесс был бы полностью избыточен.

 2.2. Мауль В.Я. Пугачевский бунт в социокультурном измерении: опыт использования междисциплинарной «оптики» / Социальные конфликты в истории России. Материалы Второй Всероссийской научной конференции. Омск, 30 ноября 2006 г. – Омск. 2006. – С. 61 – 67.

… Протестное по­ведение Пугачева и пугачевцев - это яркая проекция коллективной ментальности переходной эпохи, своими культурными истоками ухо­дившей в архаическую древность. Это был ответ традиционной куль­туры на вызов модернизации, с помощью которого она пыталась транслировать свои ценности в будущее, анонсируя смысловое пред­назначение русского бунта как символического моста между прошлым и будущим, как отчаянной попытки аксиологической апологии тради­ционализма в условиях насильственной модернизации.

Инновационные формы социокультурной организации общества, проникавшие в тело традиционной культуры, выполняли, помимо про­чего, и психообразующую функцию, трансформируя общественную ментальность по своим канонам, провоцировали ее страхи, отчаяние и эсхатологические ожидания. Петровская модернизация, ускорявшая переход культуры из одного состояния в другое, добавила еще больше «топлива» в пожар, охвативший все здание традиционализма. На этом фоне из «сполохов огня» явственно проступили контуры грозного рус­ского бунта. Традиционная культура бралась за свое надежное оружие.

Противодействие традиций и инноваций провоцировало, наряду с общественными и групповыми, также и индивидуальные формы «спасения» традиционной культурой своей идентичности. В такой си­туации очевидный крах традиционного трафарета трансформировался в поиск «истинного царя». В России XVIII столетия бытование слухов о «возвращающихся избавителях» связывалось с утопиями о «золотом веке» в прошлом и готовило почву для появления «истинных» царей-самозванцев. …В обстановке назревания и развития Пугачевского бунта важнейшей из таких форм стало формирование и целенаправленное конструирование самозванческой харизмы Пугачева, оказавшейся способом личной идентификации в условиях переходного периода. Соот­ветствуя своими качествами переходному состоянию культуры, Пуга­чев всем поведением словно олицетворял традицию, прикрывался ее авторитетом, но он же и нарушал ее культурные табу. Через реализа­цию Пугачевым и его окружением фольклорной модели «истинного» царя-батюшки осуществлялась культурно-семантическая идентифика­ция повстанческого вождя с образом императора Петра III в его идеа­лизированном виде, что обеспечивало в глазах пугачевцев легитим­ность всех актов русского бунта

… В то время как традиционная культура искала внутренние по­тенции обеспечения своей кредитоспособности, модернизация подра­жала образцам извне (то есть чужим и чуждым), внедряя их в не под­готовленную для этого почву.

***

В этой ситуации с помощью бунта осуществлялась инверсия эмо­циональных переживаний общественных низов, которые сублимирова­лись в их протестном поведении. Инверсией коллективных страхов была и смеховая обусловленность Пугачевского бунта, основанная, прежде всего, на хорошо знакомом народной культуре «правиле изнанки» с ха­рактерным для него антиповедением, выворачиванием мира «наизнан­ку», его «раздвоением». Элитарная культура, аксиологически устре­мившаяся к Западу, несомненно, должна была рассматриваться народом сквозь смеховую «призму». Олицетворенный в эпоху Пугачевщины ко­щунственным поведением дворянского сословия и «самозванкой на троне» - Екатериной II, мир господ внутренне ощущался простолюди­нами как неправильный, перевернутый. Выступая на защиту социальной правды, пугачевцы всем своим действиям пытались придать противопо­ложную культурную символику. Смех в условиях кризиса традиционно­го трафарета играл психотерапевтическую роль. Однако иногда сил эмоционального напряжения оказывалась столь великой, что карнаваль­ный смех «тянул» за собой смех бунтовской. В то же время необходимо отметить его амбивалентность. Перевернутый мир узнавался бунтовщи­ками в порядках екатерининской России, но элементы смеховой культу­ры обнаруживались в поведении и самих пугачевцев. Поэтому Пугачев­ский бунт воспринимался его противниками и усмирителями как яркая иллюстрация анти-поведения, он ощущался во всех своих ипостасях по­ведением наоборот, абсолютной перевернутостью [Мауль В. Я. Пугачев­ский бунт в зеркале народной смеховой культуры // Диалог со временем: альманах интеллектуальной истории. Вып. 11. М., 2004. С. 275-292].

***

В ожесточенном противостоянии сошлись два разных типа культуры, воплотившиеся в двух разных знаковых системах, и мирный диалог между ними оказался практически невозможен. Поэтому Пуга­чевский бунт с неизбежностью приобретал насильственную семанти­ку. При этом Пугачев и пугачевцы действовали вполне последователь­но и согласно определенной «программе», которую подсказала и дала им народная коллективная мысль в ее историческом развитии. Крова­вые расправы, совершаемые бунтовщиками над противниками, были глубоко архаичными по своей культурной природе. Они соотносились с мифоритуальным миром прошлого, в котором черпали свой социо­культурный багаж. Поэтому казни не просто преследовали цель умер­щвления противника, но и служили своеобразным средством культурной коммуникации, несли большую смысловую нагрузку. Они пре­вращали в знак само тело жертвы, используя его как способ трансля­ции культурной информации. Вполне очевидно, что в выборе бунтов­щиками своих жертв отсутствовала четкая социальная направленность и определенность, в чем, очевидно, отражались привычные культурно-символические оппозиции, восприятие мира через аксиологические категории «своих» и «чужих», когда в основе данных критериев лежал отнюдь не социальный принцип. Традиционный общественный строй, идеализируемый мифологемой «золотого века», воспринимался низа­ми как естественный и единственно справедливый порядок, частью которого были они сами. Поэтому его нарушители осмысливались в качестве врагов, изменников и заслуживали, по мнению бунтовщиков, сурового наказанию. Данным обстоятельством детерминировался и способ казни, «выбираемый» по отношению к противнику, и тот смы­словой текст, который с его помощью передавался повстанцами. В любом случае, казня своих врагов, бунтовщики творили своеобразный ритуал, совершали своего рода жертвоприношение, культурными истока­ми обращенное к архаическому прошлому. С помощью казней пугачевцы словно пытались заявить о своем праве на уважение и «место под солн­цем». Кроме того, расправы над врагами становились для них результа­тивной психотерапией, избавлением от страхов, сомнений и переживаний, но также и способом легитимации протестного поведения. Иначе говоря, хотя русский бунт и был «беспощадным» в своей суровой и бескомпро­миссной решимости, его жестокость и непримиримость органично впи­сывались в культурную традицию

… Отрицая те или иные аспекты нового порядка, утверждавшегося миром господ, бунтовщики противопоставляли ему свой идеальный порядок, адресованный к «святой старине». В такой равновесной си­туации шансами на успех обладали обе альтернативы, но реализовался модернистский в духе вестернюации вариант, за которым стояла мощь дворянской России.

Выполняя многофункциональную роль «спасителя» традицион­ной идентичности, бунт становился сигналом тревоги о неполадках общественной системы. И результативность бунта следует определять по тому, насколько успешно и быстро ему удавалось донести до пра­вящих кругов этот сигнал об общем бедствии, насколько он был вос­принят и понят современниками. Для того чтобы «тревожный звонок» дошел до адресата, необходимо было «читать» его на том языке, на котором он писал свой социокультурный текст. Протестующая толпа своими манифестациями должна была «оживить» в памяти господствующего сословия смысловую семантику знаковой системы тради­ционализма, и с этой задачей пугачевцам в целом удалось справиться. Из-под рационалистических «шор» новоевропейской «азбуки» дворян­ство все же смогло увидеть и распознать в Пугачевском бунте знако­мый ему прежде язык традиционных «жестов». Поэтому в своих оцен­ках происходящего, в многочисленных рефлексиях на Пугачевщину оно нередко воспроизводило этот язык, но долго удержаться в рамках традиций культурной старины всё же было не в состоянии, постоянно переходило на инновационный лад вестернизованной культуры. Данное обстоятельство обусловило амбивалентный характер символических реакций дворян на протестное поведение простецов [Мауль В. Я. «Кро­вавое шествие карателей», или «Страшный Божий и вышемонарший суд и гнев» над пугачевцами // Конфликты и компромиссы в социокультур­ном контексте: Тез. Междунар. Науч. конф. М., 2006. С. 187-189].

С подавлением Пугачевщины русский бунт сходил с социокуль­турной сцены отечественной истории, возвращались привычная рути­на повседневности и трудовых будней общественных низов. Эпилог Пугачевского бунта знаменовал собой торжество дворянского сосло­вия, создавшего затем живописный миф о «бессмысленном» и «бес­пощадном» русском бунте. Сам же бунт постепенно становился дос­тоянием фольклора – не только сочувствующего, но и враждебного,-, сублимировался в преданиях и легендах, принимал все более лапидар­ный и иллюзорный вид. В бунтовщических действиях пугачевцев тра­диционализм надолго исчерпал свои защитные силы и оказался более не в состоянии противостоять проевропейской культурной интервен­ции со стороны государства, продолжавшего теперь без особого со­противления «снизу» свою «революцию сверху».