Усенко О. Самозванчество на Руси: норма или патология? //Родина. М., 1995. № 1. С. 54 – 57. № 2. С. 69 - 72

     До XVII века Россия не знала самозванцев, имеющих виды на царский трон. Во-первых, для самозванчества царис­тского толка необходим определенный уровень развития феодальных отношений и государства. Во-вторых, исто­рия самозванчества в России тесно связана с династи­ческими кризисами, время от времени сотрясавшими царский трон. Первый такой кризис относится к рубежу XVI и XVII веков, когда пресеклась динас­тия Рюриковичей и на престоле оказались «бо­ярские цари» — Борис Годунов и Василий Шуйс­кий. Именно тогда появляются первые лжецари и рождаются массовые движения в их поддерж­ку. И позднее нарушения традиционного поряд­ка престолонаследия (например, появление на троне малолетних детей или же воцарение жен­щин) обогащали историю самозванчества новы­ми именами и событиями. В-третьих, история са­мозванчества представляет собой цепь конкретных воплощений народных утопических легенд о «возвращающихся царях-избавителях». Первая из них возникла, вероятно, еще при Иване Грозном, показавшем себя «несправедли­вым» и «неблагочестивым», а значит, и «неправедным». Ге­роем легенды стал разбойник Кудеяр, бывший якобы на самом деле царевичем Юрием, сыном Василия III от первой жены — Соломонии Сабуровой.

***

«Праведным» в глазах народа выглядел тот монарх, который был, во-первых, «благочестивым», во-вторых, «справедливым», в-третьих, «законным».

 «Законность» правителя определялась Богоизбран­ностью — обладанием харизмой (личной благодатью), ко­торая доказывалась «наличием царских знаков» на теле. Именно с их помощью (креста, звезды, месяца, «орла», то есть царского, герба) многочисленные самозванцы в XVII—XVIII веках доказывали свое право на престол и обеспечивали себе поддержку в народе.

***

Помимо «царских знаков» имелись и другие отличительные признаки «законного» претендента на престол поддержка самозванца «всем миром», а также удачливость претендента, свидетельствующая о его Богоизбранности.

Массовая поддержка могла опираться на признание претендента «подлинным государем» со стороны авторитетных лиц или свидетелей, которые-де знали его еще в бытность царем.

***

Наконец, в народном сознании хранился определенный план действий, который предписывался каждому самозванцу. Суть его заключалась в вооруженной борьбе с «изменниками» и походах на Москву (в XVIII веке — сна­чала на Москву, а затем на Петербург). Действовать как-то иначе значило разоблачить себя. Ведь «законный» царь для того и «объявлялся» народу, чтобы с его помощью вер­нуть себе власть.

***

Теперь поговорим о таком признаке «праведного» царя, как «благочестивость», которая заключалась, прежде всего, в строгом соответствии образа жизни предписани­ям «царского чина». Истинный государь должен был вы­полнять все установления православия, строго соблюдать национальные обычаи и традиции двора.

***

 

Для признания в народе какого-либо претендента на царский трон в качестве «благочестивого», а значит, «ис­тинного» государя требовалось, ко всему прочему, что­бы он жаловал и одаривал своих сторонников, чтобы его сопровождала свита из знати (настоящей или созданной самим самозванцем).

***

История крестьянской войны 1773—1775 годов позво­ляет добавить еще один штрих к фольклорному портрету «благочестивого» (сиречь «истинного») царя. Среди при­чин, породивших у сподвижников Пугачева сомнения в его императорском происхождении, была и его неграмот­ность. «Настоящий» государь должен был подписывать свои указы собственноручно, а Пугачев этого не делал. И хотя он предупредил своего секретаря А. Дубровского, что тот будет сразу же повешен, если проговорится, тай­ну сохранить оказалось невозможно. В результате «слу­хи о том, что Пугачев не знает грамоты, ибо не подписы­вает сам своих указов, и потому является самозванцем, послужили основанием к организации заговора, завер­шившегося несколькими неделями спустя арестом Пуга­чева и выдачей его властям».

Таким образом, далеко не всякий, кто стремился по­мочь народу, кто играл роль «справедливого» (и только) царя, мог получить массовую поддержку.

***

«Наивный монархизм» был не базой, а препятствием для сознательной поддержки заведомого и явного само­званца. Даже ближайшее окружение самозваного претен­дента на престол должно было пребывать в уверенности, что служит «истинному», «настоящему» государю. Само­званец должен был выдвинуть такую программу, которая бы указывала не просто путь к вольной и сытой жизни, но и строго определенные методы достижения цели — уже намеченные народным сознанием.

Отмеченные выше особенности впрямую относятся и к самозваным пророкам и мессиям. Оба типа самозванчества (царистской и религиозной окраски) по сути своей — явления одного порядка. Родство их видится уже в том, что человек, принявший имя какого-либо пророка или самого Христа, теряет свободу жизненного выбора. Он обречен играть свою роль так, как это предписано мас­совым сознанием, делать то, что от него ожидают. Пре­тензии такого лица на получение им свыше каких-либо полномочий могли быть признаны окружающими только в том случае, если его облик и поведение соответствовали агиографическим канонам, нормам «жития святых».

***

Таким образом, пышной свите, которая была атрибутом лжецарей, находится аналогия в истории религиоз­ного самозванчества. «Истинного» пророка или Мессию должны были окружать ученики и соратники. Без этого ус­ловия ему, очевидно, трудно было рассчитывать на массо­вую поддержку. Популярность же была нужна для под­тверждения «законности» его притязаний на сакральный статус.

Логично предположить, что для самозваных пророков и Мессий был актуальным и другой способ достижения популярности — привлечение на свою сторону авторитет­ных и уважаемых людей с высоким социальным статусом.

***

Скорее всего, суть, самозванства заключается в искреннем, «бесхитростном» отождествлении самого себя с тем лицом, имя которого

принимаешь.

Поговорим вначале о самозванстве царистского тол­ка. Нельзя сказать, что в его основе лежало стремление к достижению материальных благ или житейских выгод. Вот что пишет, например, К. В. Сивков о самозваных претен­дентах на престол последней трети XVIII века: «Ни в од­ном случае самозванчества нельзя установить, чего имен­но каждый из самозванцев хотел добиться лично для себя. Видимо, никаких реальных, конкретных планов у них не было, и их личная судьба даже на ближайшее время едва ли рисовалась им в сколько-нибудь определенных очер­таниях».

Так что же тогда двигало самозванцами? Б. А. Успенс­кий выявил три обстоятельства, которые могли заставить простого человека поверить в то, что он «истинный го­сударь».

1)Раз в народном сознании присутствовало представление о Божественном предназначении подлинного царя, которое воплощалось в поверье о неких «царских знаках», то нет ничего удивительного в том, если человек, обнару­жив на своем теле какие-либо «знаки», начинал считать себя Божиим избранником.

2) В случае нарушения естественного (родового) порядка наследования престола тот, кто занимает в итоге подобной комбинации царский трон, может сам воспри­ниматься как самозванец. «Открытие» такого самозван­ца на троне провоцирует появление других: в народе происходит как бы конкурс самозванцев, каждый из которых претендует на свою отмеченность. Основой всего этого является убеждение, что судить о том, кто есть подлин­ный царь, должен не человек, но Бог.

3) Одним из факторов самозванства является такая черта традиционного сознания, как «мифологическое отождествление».

***

Чтобы разобраться в сути и механизмах «мифологи­ческого отождествления», необходимо познакомиться с некоторыми особенностями так называемого «мифоло­гического сознания». Имеются в виду своеобразные прин­ципы восприятия и описания мира, характерные для но­сителей традиционной культуры (в том числе для русских людей XVII -XVIII веков).

Согласно Ю. М. Лотману и Б. А. Успенскому, окружаю­щий мир в глазах носителей «мифологического сознания» должен казаться совсем не таким, каким он предстает перед нами. Во-первых, «мифологический мир» состоит как бы из одного уровня, он не знает логической иерар­хии объектов и понятий. Носителю «мифологического сознания» не нужно раскладывать объекты внешнего мира по полочкам, снабженным этикетками типа: «природа», «общество», «экономика», «политика», ему не требуются абстрактные категории и методы логического анализа. «Мифологическое сознание» исходит не из умозритель­ной картины мира, а из живого, чувственного его воспри­ятия, оно смотрит на мир «невооруженным глазом». «Ми­фологическое» осмысление мира покоится на узнавании, на отождествлении видимых предметов с увиденными ранее, с теми, чьи реальные, наглядные образы хранятся в памяти.

С другой стороны, «мифологический мир» нерасчленим на признаки. Разумеется, признаки как таковые вы­являются, - те или иные свойства объектов закрепляют­ся за ними в памяти и языке. Однако «мифологическое мышление» с помощью признака не характеризует целое (не выделяет в нем какой-либо аспект), а сливает, ото­ждествляет признак и объект в целом. Получаются «од­номерные», «однократные» представления, которые не сводятся воедино.

Например, уже сама постановка вопроса: какое имя в паре «Петр III — Пугачев» является истинным? — для но­сителей «мифологического сознания» была абсурдной, некорректной. Среди записей А. С. Пушкина имеется та­кая: «Расскажи мне, говорил я Д. Пьянову, как Пугачев был у тебя посаженым отцом? - Он для тебя Пугачев, отве­чал мне сердито старик, а для меня он великий государь Петр Федорович».

Далее. Для «мифологического сознания» ха­рактерно представление о количественной огра­ниченности предметов и явлений в окружающем мире. Отсюда стремление рассматривать совер­шенно различные (на наш взгляд) предметы как один. Все дело в том, что для носителей «мифо­логического сознания» всякий знак аналогичен имени собственному.

С нашей точки зрения, имя собственное (к примеру, Иван, Москва, Христос) только обоз­начает объект, является его «этикеткой» или «визитной карточкой». Да, это словесный знак, но особого рода, отличный от всех других словесных знаков типа: «чело­век», «силач», «косой», «великий». В глазах же людей, мыслящих по законам «мифологического сознания», любой словесный знак, любой эпитет может стать име­нем собственным (кстати, именно так и возникли мно­гие фамилии).

***

В системе координат «мифологического сознания» разные объекты, получившие одинаковое имя, восприни­маются как различные модификации одного и того же, Соответственно, потенциальный самозванец, обнаружив на своем теле «царский знак» и памятуя о том, что народ ждет «царя-избавителя» под именем, к примеру, Петра III, неминуемо начнет себя идентифицировать не просто как царя, но как «императора Петра III». Сменив имя, он поменяет и свое прошлое.

Однако это лишь первая стадия «мифологического отождествления». Следующим шагом должно стать внут­реннее и внешнее перевоплощение самозванца, его вжи­вание в конкретный образ «царя-избавителя».

Между самозванцем и теми, кто его поддерживает, устанавливаются отношения подданства, и только в сис­теме этих отношений претендент на царский трон чувству­ет себя психологически комфортно, полностью забывая о своем самозванстве. Выпадение из этой системы (или ее перестройка) мгновенно отрезвляет очередного «царя-избавителя». Самозванец по-прежнему верит в свою Бо­гоизбранность, но отдает себе отчет в том, что взятое им второе имя все-таки чужое, что он, к примеру, никакой не «царевич Дмитрий», никакой не «Петр III».

Кстати, «мифологическому отождествлению» помога­ло и создание определенного антуража, формирование свиты из людей, играющих роль конкретных историчес­ких лиц. Характерна в этом плане пугачевская политика переименований. Сакмарский городок стал «Киевом», Каргале -«Петербургом», а Берда - «Москвой». Кроме того, Пугачев звал своего сподвижника И. Н. Зарубина-Чику «графом Чернышевым», Шигаева — «графом Ворон­цовым», а Овчинникова — «графом Паниным».

***

Но какова была почва, питавшая самозванство? Первым «питательным слоем» для самозванцев всех мастей был, очевидно, постепенный распад древнерусской «со­борной» культуры, вызревание индивидуального созна­ния, выходившего из рабского подчинения коллективному мнению. Поскольку этот процесс проходил в условиях господства средневековой по своему типу культуры (ка­ковой и была культура «низов» в России XVII—XVIII веков), то и генезис индивидуальности в народной среде принимал чаще всего традиционные, средневековые формы.

Человек, осознавая свою уникальность и личностную автономность, начинал противопоставлять себя коллек­тиву, привычному окружению. Кто-то покидал свой дом и становился разбойником - мстителем за народные сле­зы. Кто-то никуда не уходил, оставаясь формально в со­ставе «родного» социального коллектива, но своим обра­зом жизни «выламывался» из него, нарушал привычные нормы поведения и общественные установления. Второй путь становления личности в эпоху, когда господствова­ло религиозное мировоззрение, был сопряжен с таким феноменом индивидуального сознания, как самосакра­лизация.

Рождающаяся личность нуждалась в доказательствах своей неповторимости, и чем больше их находилось, тем было лучше. Однако в той идейно-психологической «поч­ве», из которой «вырастали» самозванцы, был еще один «питательный слой». Речь идет об уникальной культурно-исторической ситуации, в которой тогда оказались наро­дные массы. Имеется в виду повсеместное распростра­нение эсхатологических ожиданий и связанный с этим рост религиозной экзальтации. 

В XVII и XVIII веках массы людей жили в посто­янном ощущении страха и надежды - страха пе­ред Антихристом и надежды на скорый приход Искупителя. Сутью народной эсхатологии было представление о наступлении «последних вре­мен» и ожидание скорого «конца света». Посто­янное психическое напряжение приводило к осознанию индивидуальной ответственности за происходящее и толкало человека на поиски лич­ного спасения. Для одних таким путем было самоуморение, для других - готовность пострадать за «ста­рую веру» или бегство в раскольничий скит, для третьих — стремление покончить со здлом, царящим в обществе.

Последнее прямо вело к самозванству. Именно пере­живание «конца света», помноженное на самосакрализа­цию, и может объяснить огромное количество самозван­цев, претендующих на роль не только царя, но и мессии (пророка).

Теперь от самозванства вновь обратимся к самозванчеству, к социально-психологическим факторам наро­дной поддержки «царей» и «пророков». В ожидании Страшного суда, который в сознании простых людей до­лжен был включать суд над угнетателями, очередной «царь-избавитель» воспринимался и как мессия.

***

Таким образом, закат эпохи самозванчества напрямую связан с угасанием средневекового мировоззрения в це­лом, с утверждением новых взглядов на мир и человечес­кую личность.