Пушкин А.С. Капитанская дочка

Жители начали присягать. Они подходили один за другим, целуя распятие и потом кланя­ясь самозванцу. Гарнизонные солдаты стояли тут же. Ротный портной, вооруженный тупы­ми своими ножницами, резал у них косы. Они, отряхиваясь, подходили к руке Пугачева, который объявлял им прощение и принимал в свою шайку. Всё это продолжалось около трех часов. Наконец Пугачев встал с кресел и сошел с крыльца в сопровождении своих старшин. Ему подвели белого коня, украшенного богатой сбруей. Два казака взяли его под руки и посадили на седло. Он объявил отцу Герасиму, что будет обедать у него. В эту минуту раздался

женский крик. Несколько разбойников вытащи  ли на крыльцо Василису Егоровну, растрепанную и раздетую донага. Один из них успел уже нарядиться в ее душегрейку. Другие таскали перины, сундуки, чайную посуду, белье и всю рухлядь. «Батюшки мои! — кричала бедная старушка.— Отпустите душу на покаяние. Отцы родные, отведите меня к Ивану Кузмичу». Вдруг она взглянула на виселицу и узнала  своего мужа. «Злодеи! — закричала она в исступлении.— Что это вы с ним сделали? Свет ты мой, Иван Кузмич, удалая солдатская головушка! не тронули тебя ни штыки прусские, ни пули турецкие; не в честном бою положил ты свой живот, а сгинул от беглого каторжни­ка!» — «Унять старую ведьму!» — сказал Пугачев. Тут молодой казак ударил ее саблею по голове, и она упала мертвая на ступени крыльца. Пугачев уехал; народ бросился за ним.

***

  Необыкновенная картина мне представилась: за столом, накрытым скатертью и установлен­иям штофами и стаканами, Пугачев и человек десять казацких старшин сидели, в шапках и цветных рубашках, разгоряченные вином, с крас­ными рожами и блистающими глазами. … С любопытством рассматривать сборище. Пугачев на первом месте сидел, облокотясь на стол и подпирая чер­ную бороду своим широким кулаком. Черты лица его, правильные и довольно приятные, не изъявляли ничего свирепого. Он часто обращал­ся к человеку лет пятидесяти, называя его то графом, то Тимофеичем, а иногда величая его дядюшкою. Все обходились между собою как товарищи и не оказывали никакого особенного предпочтения своему предводителю. Разговор  шел об утреннем приступе, об успехе возмуще­ния и о будущих действиях. Каждый хвастал, предлагал свои мнения и свободно оспоривал Пугачева. И на сем-то странном военном совете решено было идти к Оренбургу: движение дерзкое, и которое чуть было не увенчалось бедственным успехом! Поход был объявлен к за­втрашнему дню. «Ну, братцы,— сказал Пуга­чев,— затянем-ка на сон грядущий мою любимую песенку. Чумаков! начинай!» – сосед мой затянул тонким голоском заунывную бурлацкую песню, и все подхватили хором.

***

Невозможно рассказать, какое действие произвело на меня это простонародная песня про виселицу, распеваемая людьми, обреченными виселице. Их грозные лица, стройные голоса, унылое выражение, которое придавали они словам и без того выразительным,— всё потрясало ме­ня каким-то пиитическим ужасом.

Гости выпили еще по стакану, встали из-за стола ипростились с Пугачевым. Я хотел за ними последовать, но Пугачев сказал мне: «Сиди; я хочу с тобою переговорить».— Мы остались глаз на глаз.

Несколько минут продолжалось обоюдное на­ше молчание. Пугачев смотрел на меня присталь­но, изредка прищуривая левый глаз с удиви­тельным выражением плутовства и насмешли­вости. Наконец он засмеялся, и с такою непри­творной веселостию, что и я, глядя на него, стал смеяться, сам не зная чему.

— Что, ваше благородие? — сказал он мне.— Струсил ты, признайся, когда молодцы мои на­кинули тебе веревку на шею? Я чаю, небо с овчинку показалось... А покачался бы на пере­кладине, если б не твой слуга. Я тотчас узнал старого хрыча. Ну, думал ли ты, ваше благоро­дие, что человек, который вывел тебя к умету, был сам великий государь? (Тут он взял на себя вид важный и таинственный.) Ты крепко передо мною виноват,— продолжал он; — но я помиловал тебя за твою добродетель, за то, что ты оказал мне услугу, когда принужден я был скрываться от своих недругов. То ли еще увидишь! Так ли еще тебя пожалую, когда по­лучу своё государство! Обещаешься ли слу­жить мне с усердием?

Вопрос мошенника и его дерзость показались мне так забавны, что я не мог не усмехнуться.

— Чему ты усмехаешься? — спросил он меня нахмурясь.— Или ты не веришь, что я великий государь? Отвечай прямо.

Я смутился: признать бродягу государем был я не в состоянии: это казалось мне малодушием непростительным. Назвать его в глаза обман щиком — было подвергнуть себя погибели; и то, на что был я готов под виселицею в глазах всего народа и в первом пылу негодования, теперь казалось мне бесполезной хвастливостию Я колебался. Пугачев мрачно ждал моего отве­та. Наконец (и еще ныне с самодовольствием поминаю эту минуту) чувство долга восторже­ствовало во мне над слабостию человеческою. Я отвечал Пугачеву: «Слушай; скажу тебе всю правду. Рассуди, могу ли я признать в тебе го­сударя? Ты человек смышленый: ты сам уви­дел бы, что я лукавствую».

— Кто же я таков, по твоему разумению?

— Бог тебя знает; но кто бы ты ни был, ты шутишь опасную шутку.

Пугачев взглянул на меня быстро. «Так ты не веришь,— сказал он,— чтоб я был государь Петр Федорович? Ну, добро. А разве нет удачи удалому? Разве в старину Гришка Отрепьев не царствовал? Думай про меня что хочешь, а от меня не отставай. Какое тебе дело до иного-прочего? Кто ни поп, тот батька. Послужи мне верой и правдою, и я тебя пожалую и в фельд­маршалы и в князья. Как ты думаешь?»

— Нет,— отвечал я с твердостию.— Я при­родный дворянин; я присягал государыне им­ператрице: тебе служить не могу. Коли ты в самом деле желаешь мне добра, так отпусти ме­ня в Оренбург.

Пугачев задумался. «А коли отпущу,— сказал он,— так обещаешься ли по крайней мере про­тив меня не служить?»

— Как могу тебе в этом обещаться? — отвечал я.— Сам знаешь, не моя воля: велят идти против тебя — пойду, делать нечего. Ты теперь  сам начальник; сам требуешь повиновения от своих. На что это будет похоже, если я от службы откажусь, когда служба моя понадобится? Голова моя в твоей власти: отпустишь меня —спасибо; казнишь— бог тебе судья; а я сказал тебе правду.

Моя искренность поразила Пугачева. «Так и  быть,— сказал он, ударя меня по плечу.— Казнить так казнить, миловать так миловать. Сту­пай себе на все четыре стороны и делай что хо­чешь. Завтра приходи со мною проститься, а те­перь ступай себе спать, и меня уж дрема клонит».