Фаддей Венедиктович Булгарин

(1789–1859)

 

Гнуснейшая фигура русской журналистики, имя, ставшее нарицательным для журнальной рептилии, доносчика и шантажиста. Жизнь его, как и жизнь Чичикова, можно уподобить как бы барке какой‑нибудь среди свирепых волн. Чего не потерпел он? Поляк. Кончил курс в петербургском кадетском корпусе, выпущен корнетом в уланский полк. Кутил и буйствовал, как полагается корнету. Участвовал в походах 1805–1807 гг. Долголетний его журнальный соратник Греч сообщает: «Хотя впоследствии он рассказывал мне о своих геройских подвигах, но, по словам тогдашних его сослуживцев, храбрость не была в числе его добродетелей: частенько, когда наклевывалось сражение, он старался быть дежурным по конюшне. Однако он был сильно ранен в живот при Фридланде». Через три‑четыре года мы находим Булгарина в Ревеле. Из военной службы его за дурное поведение выгнали. Опухший от пьянства, оборванный, он на городском бульваре подходил к гуляющим и в вычурных литературных оборотах просил милостыни, – иногда даже в стихах: «Кто бедным милости творит…» Однажды у приятеля своего, камердинера одного полковника, он стянул шинель и спустил в кабаке. Еще года два прошло. Булгарин – солдат французской армии. Под наполеоновскими орлами сражается в Испании, потом с великой армией вступает в Россию, уже в чине капитана; в корпусе маршала Удино действует против Витгенштейна. Вместе с отступающей французской армией докатился до Франции и в 1814 г. был взят в плен прусскими партизанами. По окончании войны вернулся в Россию. В 1820 г. явился к Гречу человек лет тридцати, тучный, широкоплечий, толстоносый губан, порядочно одетый, и на сквернейшем французском языке начал:

– Excuser, monsieur, si je vous de´range…[272]

Это был Булгарин. Произошло знакомство, на долгие годы соединившее в совместной журнальной деятельности этих двух гиен русской журналистики. Свирепые волны вокруг жизненной барки Булгарина улеглись, и началось благополучное плавание по спокойной глади жизненных успехов и материальной обеспеченности.

У Булгарина оказался несомненный талант бойкого, легко читающегося фельетониста. Недурные были и его беллетристические вещи, их охотно печатали в лучших тогдашних альманахах, включая «Полярную звезду» Рылеева и «Северные цветы» Дельвига. Булгарин познакомился с рядом тогдашних писателей – Грибоедовым, Рылеевым, братьями Бестужевыми, братьями Тургеневыми и другими. Он производил впечатление малого умного, любезного, веселого и гостеприимного, способного к дружбе и искавшего дружбы людей порядочных. Однако не пренебрегал знакомством и милостями людей влиятельных: сошелся с Магницким, Руничем, с приближенными Аракчеева, пролез и к нему самому. Разразилось 14 декабря. Булгарин сильно перетрусил: он водил знакомство со многими из декабристов – Рылеевым, братьями Бестужевыми, Кюхельбекером. Все меры стал принимать, чтобы доказать свою непричастность. На запрос полиции описал приметы бежавшего Кюхельбекера «так умно и метко», что по ним узнали и арестовали беглеца. Донес на племянника своего, молодого офицера Демьяна Искрицкого. Явился к нему журналист Орест Сомов, заявил, что бежал из Петропавловской крепости, и просил спасти. Булгарин запер его на ключ у себя в кабинете, помчался в полицию и сообщил о своем госте. Оказалось, однако, что Сомов просто подшутил над Булгариным. Он действительно был арестован и сидел в крепости, но выпущен «без последствий». За такую шутку Сомов отсидел три дня в крепости.

В начале двадцатых годов Булгарин издавал журналы «Литературные листки» и «Северный архив», впоследствии слившийся с «Сыном отчества» Греча. С 1825 г. Булгарин и Греч стали издавать газету «Северная пчела», – в течение десятилетий бывшую единственной газетой, которую принужден был читать русский читатель. Обсуждать в печати вопросы внешней, а тем более внутренней политики в то время не разрешалось. Передовых статей в газете не было; политические известия сообщались в урезанном, часто даже в искаженном виде, исключительно с фактической стороны. Правительственные сообщения печатались без всяких комментариев, их не полагалось не только критиковать, но и хвалить. Внутренние известия состояли из сообщений о пожарах, о редких явлениях природы, о двухголовых младенцах и т. п. Иногда, однако, в «Северной пчеле» появлялись и руководящие статьи, – все они писались по заказу Третьего отделения или прямо доставлялись им в готовом виде для напечатания. Булгарин вел в газете фельетоны, где писал о литературе, театре, музыке, сводил счеты с литературными врагами, выхвалял произведения свои и своих друзей, рекомендовал публике магазины, рестораны и предприятия, дававшие ему взятки, и всячески опорочивал те, которые взяток давать не хотели. Не брезговал и доносительством, но большей частью избирал для этого более прямой путь: просто писал доносы в Третье отделение. Служба его правительству была многообразна. Он вообще состоял осведомителем Третьего отделения касательно литературы и литераторов, писал в нужных случаях для правительства даже официальные воззвания. О заслугах своих сам Булгарин писал однажды Дубельту так: «Во время восстания Польши все (правительственные) воззвания к польскому народу и войску, все письма к магнатам польским писаны мною, на польском языке. После 14 декабря, в турецкую войну и во время холеры, когда умы были в волнении, я писал и печатал статьи по указанию и воле графа А. X. Бенкендорфа для успокоения умов, и граф Бенкендорф не однажды повторял мне, что я из всей польской нации примерный подданный». Граф Бенкендорф, после него граф Орлов и Дубельт вообще очень благоволили к Булгарину, защищали его перед сами царем, но относились к нему с презрением. Как позволял Булгарин обращаться с собой начальству, показывает такой случай. В 1846 г. он напечатал в «Северной пчеле» стихотворение графини Е. П. Ростопчиной «Насильный брак»: старый рыцарь‑барон просит вассалов рассудить его с молодой его женой, обвиняет ее в холодности и ненависти к нему, а она отвечает:

 

Раба ли я или подруга,

То знает бог; я ль избрала

Себе жестокого супруга,

Сама ли клятву я дала?

Жила я вольно и счастливо,

Свою любила волю я,

Но победил, пленил меня

Соседей злых набег хищливый.

Я предана, я продана,

Я враг ему, а не жена!

 

Булгарин не доглядел, напечатал. И все поняли, что тут изображены отношения между Николаем и Польшей. Шеф жандармов Орлов призвал Булгарина для объяснений. Булгарин, – ко всему ведь еще и сам поляк, – страшно перетрусил, в оправдание приводил срочную газетную работу и несколько раз плачевным голосом повторил:

– Мы школьники!

– Так ты школьник?

Орлов схватил его за ухо, поставил у печки на колени, сам сел писать и продержал Булгарина на коленях более часа. Потом отпустил и сказал:

– Помни, школьникам бывает и другого рода наказание.

Сообщивший этот рассказ жандармский полковник Стогов прибавляет: «Когда Орлов рассказал государю сцену с Булгариным, государь много смеялся и сказал Орлову: «Ты, чудак, не стареешься!» Нужно еще заметить, что рассказ Стогова, видимо, сильно смягчен и сокращен цензурой. В «Русской старине» за 1886 г., где помещены воспоминания Стогова, листок, где был этот рассказ в первоначальном виде, вырезан и вместо него вклеен другой, напечатанный разгонисто.

Главными началами, руководившими Булгариным в его журнальной деятельности, были, как сообщает Греч, тщеславие и алчность. Булгарин был и романист, выпустил несколько романов – «Иван Жыжигин», «Дмитрий Самозванец» и др. Кто отрицательно отзывался о его романах, становился его врагом, и Булгарин с бешенством обрушивался на него инсинуациями, клеветой, бранью, доносами. Всего же больше любил он деньги, и, когда что‑нибудь грозило его карману, он развивал деятельность самую энергичную. Появление всякой новой газеты грозило конкуренцией его газете, монопольно властвовавшей в журналистике. Поэтому Булгарин немедленно начинал кампанию против конкурента, засыпал Третье отделение доносами на его неблагонадежность, опорочивал всячески в своей газете. Не без участия Булгарина погибла «Литературная газета» Дельвига. Как выгодна была для Булгарина и Греча их монополия, показывают доходы их с газеты. В 1855 г., например, каждый из совладельцев получил на свою долю по 24 000 руб. серебром.

«В Булгарине, – рассказывает Греч, – скрывалась исключительная жадность к деньгам, имевшая целью не столько накопление богатства, сколько удовлетворение тщеславия; с каждым годом увеличивалось в нем чувство зависти, жадности и своекорыстия. В основе его характера было что‑то невольно дикое и зверское. Он ни с кем не умел ужиться, был очень подозрителен и щекотлив и при первом слове, при первом намеке бросался на того, кто казался ему противником, со всею силою злобы и мщения. Иногда по самому ничтожному поводу он впадал в какое‑то исступление, сердился, бранился, обижал встречного и поперечного, доходил до бешенства. В таких случаях он пускал себе кровь, ослабевал и приходил в нормальное состояние». Был он тучен, с брюшком; гнойные, воспаленные глаза, огромный рот и вся фигура производили неприятное впечатление. Голос был грубый, отрывистый, говорил нескладно, как бы заикался на словах. В своей семейной жизни Булгарин был точно чужой; как хозяин дома он не имел никакого значения. Домом, детьми, деньгами распоряжались по своему произволу его жена‑немка Елена Ивановна и ее тетка, знаменитая «танта», – гнусная, злая баба, которую Булгарин ненавидел всей душой. Она хорошо была известна в литературных кругах как домашний бич Булгарина. У Рылеева есть стихотворение: «Ах, где те острова, где растет трын‑трава, братцы?» В нем поминается и «танта»:

 

Где с зари до зари

Не играют цари –

В фанты;

Где Булгарин Фаддей

Не боится когтей –

Танты.

 

Жена Булгарина – бывшая проститутка, взятая им из дома терпимости. На это намекает Пушкин в «Моей родословной», отвечая Булгарину, назвавшему его мещанином во дворянстве: «Решил Фиглярин вдохновенный: я во дворянстве мещанин. Что ж он в семье своей почтенной? Он?.. Он в Мещанской дворянин (на Мещанской улице в Петербурге помещались дома терпимости)». Жена Булгарина и «танта» давали ему ничтожную сумму на карманные расходы, а все доходы от газеты отбирали. Булгарин тщательно скрывал от жены мелкие доходцы от фруктовых магазинов и винных погребов, восхваляемых им в своей газете. Под Дерптом у Булгарина было поместье Карлова, куда он ездил летом отдыхать.

В начале издательской деятельности Булгарина Пушкин относился к нему очень терпимо, помещал в его «Литературных листках» и «Северной пчеле» свои стихи, хотя в частных письмах называл Булгарина с Гречем «грачами‑разбойниками», «сволочью нашей литературы» и т. п. Булгарин со своей стороны очень дорожа сотрудничеством Пушкина, неизменно восхвалял его, называл первым современным поэтом русским, восторженно приветствовал каждую новую поэму Пушкина и каждую новую главу «Онегина». В 1827 г., по приезде Пушкина в Петербург, они с Булгариным познакомились лично, Пушкин вместе с Дельвигом даже обедал у Булгарина, что очень возмутило Вяземского. Кружок Пушкина, Дельвига и Вяземского в 1830 г. стал издавать «Литературную газету»; цель была – дать серьезный литературный орган и начать борьбу с духом пошлости, прислужничества и беспринципности, пронизавшим грече‑булгаринские органы. Булгарин, всегда боявшийся конкуренции, начал яростную травлю газеты, сначала не задевая самого Пушкина. В это время Булгарин напечатал роман «Дмитрий Самозванец», в котором целый ряд сцен позаимствовал из «Бориса Годунова», – еще не напечатанного, но уже широко распространившегося в публике. До Булгарина дошло, что Пушкин обвиняет его в плагиате. В «Литературной газете» появился неблагоприятный разбор «Дмитрия Самозванца», написанный Дельвигом. Но Булгарин решил, что статью написал Пушкин. Когда не хвалили его творений, Булгарин терял голову от бешенства. В «Северной пчеле» он поместил статейку под заглавием «Анекдот», написанный поистине «слюною бешеной собаки». В прозрачном образе якобы французского поэта выводился Пушкин, которому давалась такая характеристика: «Служит усерднее Бахусу и Плутусу (вину и богатству), нежели музам; сердце его – холодное и немое существо, как устрица, а голова – род побрякушки, набитой гремучими рифмами, где не зародилась ни одна идея; бросает рифмами во все священное, чванится перед чернью вольнодумством, а тишком ползает у ног сильных, чтобы позволили ему нарядиться в шитый кафтан; марает белые листы на продажу, чтобы спустить деньги на крапленых листах; одно у него господствующее чувство – суетность». Вслед за тем Булгарин напечатал уничтожающую статью о только что вышедшей седьмой главе «Онегина», в которой провозгласил полное падение Пушкина. Началась открытая война. Пушкин поместил в «Литературной газете» статью якобы о записках парижского сыщика Видока. Но все сразу в образе Видока узнали Булгарина. Пушкин писал: «Представьте себе человека без имени и пристанища, живущего ежедневными донесениями, женатого на одной из тех несчастных, за которыми по своему званию обязан он иметь присмотр, отъявленного плута, столь же бесстыдного, как и гнусного, и потом вообразите себе, если можете, что должны быть нравственные сочинения такого человека» и т. д. Статья произвела сенсацию. В книжной лавке Оленина Булгарин, взбешенный статьей, крестился и низко кланялся перед иконой, хотя был католик, – божась, что между ним и Видоком нет ничего общего.

– Неужели в этой статье хотели представить меня? – спрашивал он.

Книгопродавец Лисенков выпустил портрет Булгарина с подписью Видок, портреты брались нарасхват. За Булгариным утвердилась кличка Видок, присоединенная к прежней его кличке Фиглярин, так он теперь и стал фигурировать во всех эпиграммах – Видок Фиглярин. Года два продолжалась беспощадная война между Пушкиным и Булгариным. Булгарин обливал грязью Пушкина, Пушкин высмеивал бездарные романы Булгарина, стрелял в него эпиграммами и не гнушался, подобно Булгарину, задевать и личную жизнь противника – например, намеками на его жену, бывшую проститутку. Под влиянием Греча Булгарин понял невыгодность борьбы с Пушкиным, прекратил свои нападки, опять стал восторженно хвалить его произведения. «Грачи‑разбойники» не теряли надежды вступить в союз с Пушкиным. Но, конечно, надежды эти не осуществились. До конца жизни Пушкин не переставал мечтать о журнале, который бы дал отпор гнусному господству в журналистике этих беспринципных рептилий, и в первый же книжке своего «Современника» поместил статью Гоголя «О движении журнальной литературы», дававшую достойную оценку журналам Булгарина и Греча.

 

Николай Иванович Греч

(1787–1867)

 

Журналист и педагог. Сын онемечившегося чеха, протестант. Окончил курс в петербургском Педагогическом институте. Был преподавателем в учебных заведениях, издал ряд книг и учебников по русской грамматике и словесности, в свое время пользовавшихся большим распространением. Писал романы – «Черная женщина» и др. Но главное значение он имел как журналист – как редактор журнала «Сын отечества» и соредактор Булгарина по газете «Северная пчела». В истории русской журналистики имя Греча по праву ставится рядом с именем Булгарина, как такой же беспринципной рептилии и такого же угодливого поборника православия, самодержавия и народности. Однако Греч был образованнее и культурнее Булгарина, держался более корректно, не позволял себе таких неприличных выходок, какие вызывали к Булгарину всеобщее отвращение. Греч, сколько возможно, старался отмежевываться от Булгарина, называл его за глаза «польским псом», но связи с ним не разрывал. «От него, – сознается он в своих воспоминаниях, – зависело благосостояние моего семейства. Я сносил с терпением все его причуды, подозрения и оскорбления». В конце концов, однако, – это было уже в пятидесятых годах, – между ними произошел разрыв, и в воспоминаниях своих Греч без стеснения изобразил Булгарина во всей его непривлекательности.

Отношение Пушкина к Гречу было в общем отрицательное. Он и Булгарин были для него «грачи‑разбойники», борьбу с обоими Пушкин считал долгом всякого честного журналиста, в полемических статьях своих наносил Гречу очень жестокие удары, высмеивал «утешительный пример согласия Н. И. Греча и Ф. В. Булгарина, основанного на взаимном уважении, сходстве душ и занятий гражданских и литературных»; писал, имея в виду Греча, о «китайском журналисте, который, потакая своему товарищу и в глаза выхваляя его бредни, говорит на ухо всякому: «Этот пачкун и мерзавец ссорит меня со всеми порядочными людьми, марает меня своим товариществом; но что делать? Он человек деловой и расторопный!» Пушкин очень осторожно держался в вопросе о сотрудничестве в «Энциклопедическом словаре» Плюшара ввиду того, что редактором словаря состоял Греч. Все это, однако, не помешало Пушкину в начале тридцатых годов обращаться к Гречу с предложениями, справедливо вызывающими недоумение исследователей. В то время у Пушкина явилась надежда получить разрешение на издание собственной газеты, – и он попытался переманить в нее Греча, потом предлагал Гречу передать его журнал «Сын отечества» ему, Пушкину, с тем, что редактором останется Греч. Греч нашел невыгодным разрывать с Булгариным и вежливо отклонил предложения Пушкина. Личные отношения Пушкина с Гречем носили внешне дружелюбный характер. Умирая от раны, Пушкин вспомнил о Грече, у которого в это время умер сын‑студент, талантливый, симпатичный юноша, и просил передать отцу свое соболезнование. Греч со своей стороны относился к Пушкину с неизменной почтительностью, хвалил в печати его произведения. Он, между прочим, один из первых отметил исключительный талант Пушкина и еще в 1821 г. в своем «Опыте краткой истории русской литературы» в числе наиболее выдающихся современных писателей назвал и двадцатидвухлетнего Пушкина.

 

Осип Иванович Сенковский

(1800–1858)

 

Поляк, сын когда‑то богатого, промотавшегося помещика. В 1819 г. окончил Виленский университет. Еще студентом обратил на себя внимание переводом с арабского языка басен полумифического арабского мудреца Локмана. По окончании университета был отправлен на Восток для усовершенствования в восточных языках. В Сирии, Египте и Нубии он пробыл более двух лет. С пачкой книг за плечами переходил с места на место, в маронитских монастырях изучал и списывал арабские рукописи, спал по три, по четыре часа в сутки на голых плитах, подложив под голову вместо подушки словарь; учился у друзов и бедуинов чистому произношению арабского языка и достиг в этом отношении такого совершенства, что туземцы не хотели верить, что он «франк» (европеец), а не «ибн‑эль‑араб» (арабский сын). За это же время изучил еще языки – турецкий, персидский, сирский, новогреческий и итальянский. Близко познакомился с мусульманским востоком в его рукописях и живом быте. По возвращении в Россию приехал в Петербург. Лучшие ориенталисты дали о его познаниях самые блестящие отзывы, и в 1822 г. двадцатидвухлетний Сенковский был определен в Петербургский университет прямо ординарным профессором по кафедре арабского и турецкого языков. Лекции его были блестящи. В университете, недавно опустошенном помощником попечителя округа Руничем, среди тусклых профессорских бездарностей Сенковский, как яркая звезда, блистал глубиной и разносторонностью познаний, увлекательностью речи, уменьем будить в слушателях интерес к читаемому предмету. Печатавшиеся им научные труды вызывали самую лестную оценку первоклассных европейских специалистов, как Сильвестр де Саси и Карл Риттер. Сенковский изучил еще языки – татарский, китайский, монгольский, знал все европейские языки. В одной повести Марлинского герой говорит: «Ведь я не Сенковский, чтобы знать все в мире языки!» При этом Сенковский не был узким специалистом‑лингвистом. Познания его решительно во всех областях науки были изумительны. Историю, археологию, этнографию, философию, естествознание, астрономию, медицину, политическую экономию – все он знал, и знал не как дилетант, умел по ним спорить с самыми основательными специалистами. Впоследствии знаменитый хирург Н. И. Пирогов с увлечением беседовал с Сенковским на медицинские темы. Сенковский обладал еще и беллетристическим талантом; повести его написаны увлекательно и брызжут остроумием. Несколько цитат наудачу: «Автор какой‑нибудь книги есть тот необыкновенный человек, который, один на всем земном шаре, прочитал ее трижды, не задремав ни разу», «Я стал писателем. Любители чтения меня читали; любители словесности меня преследовали: все было, как должно быть, и было очень весело». «Красавица упала в обморок, случайно оказавшийся тут молодой человек поддержал ее. Муж принял его за любовника красавицы и зарезал. “Итак, я убил его понапрасну? Очень сожалею!..” Не обнимай чужой жены, если ты ей не любовник!»

В 1834 г. книгопродавец А. Ф. Смирдин стал издавать журнал «Библиотека для чтения» и редактором пригласил Сенковского с жалованьем в 15 тыс. руб. И на журнальном поприще Сенковский проявил способности изумительные. С первого же года «Библиотека для чтения» имела неслыханный успех, – подписка достигла пяти тысяч экземпляров, для того времени вещь небывалая: обычный тираж журналов был 500–1000. В журнале сотрудничали самые лучшие писатели, вместо обещанных пятнадцати листов он давал книжки в тридцать листов, знакомил читателей с текущей русской и иностранной литературой, со всеми новейшими научными открытиями и достижениями. Статьи по самым сухим, специальным вопросам написаны были так, что с захватывающим интересом читались даже людьми совершенно неподготовленными. Сенковский неутомимо писал во всех отделах под разнообразнейшими псевдонимами: «Барон Брамбеус», «Тютюнджю‑оглу» и многие другие. Литературную летопись с обзором текущих книг вел с таким блеском и остроумием, что она читалась как завлекательный роман. Редакторская работа Сенковского была огромна. Несмотря на слабое здоровье, он дни и ночи проводил за письменным столом. Ни одной статьи он не оставлял без переделки. Сухая статья, по которой прошлась рука Сенковского, начинала гореть жизнью. Он самым диктаторским образом переделывал и доставляемые в журнал повести, особенно писателей второстепенных; понравится ему, например, повесть по сюжету, – он, не дочитав ее, отдирал конец рукописи и приделывал свой. Сам выбирал для перевода все иностранные статьи, сжимал их, выкидывал лишнее, связывал оставшееся собственными вставками на том же языке, на котором написана была статья, – английском, немецком, французском, итальянском. Старался приблизить литературный язык к разговорному, вел беспощадную борьбу с устарелыми языковыми формами – «сей», «оный», «упомянутый», «таковой», «младой», «глас» и т. п. После едких насмешек Сенковского слова эти совершенно исчезли из журнального обихода.

И однако, несмотря на все изумительные и необыкновенные в своем разнообразии дарования, Сенковский прошел через жизнь без всякой для нее пользы, и истории русской культуры нечем помянуть его.

 

Что же ты любишь, дитя маловерное?

Где же твой идол стоит?

 

Язвительный скептик и желчный насмешник, Сенковский ничего не любил, не было у него никаких ни идолов, ни идеалов. Поляк по происхождению, в молодости друг польского революционера Лелевеля, он после польского восстания в нашумевшей статье «Большой выход сатаны» так издевался над залитой кровью родиной: дух восстаний и мятежей Астарот докладывает верховному сатане о своих подвигах, – как он увлек благополучно живший народ, вскружил ему голову и заставил погибать десятками тысяч при полном неведении, за что он дрался и чего хотел. И с гордостью показывает сатане рану, которую получил под хвостом от пики донского казака, когда вместе с разбитыми поляками удирал за австрийскую границу. Знаменитая «Библиотека для чтения» была не больше, как великолепно поставленным промышленным предприятием, и Сенковский был талантливейшим директором этого предприятия. Предприятие давало хозяину прекрасный доход, – чего же еще требовать от промышленного предприятия и его директора? Жил на востоке могущественный султан Пюблик‑Султан‑Багадур, и был у него приближенный капанджи‑баша Брамбеус‑Ага‑Тютюнджю‑оглу‑Багадур. Султан жестоко скучал, зевал, страдал бессонницей и в раздражении каждое утро казнил красавицу, с которой проводил ночь. Повторилась история «1001 ночи». Брамбеус‑Ага‑Багадур, по требованию умной своей дочери Критикзады, предоставил ее на ночь султану, младшая ее сестра Иронизада приютилась у подножия султанского ложа, и Критикзада еженощными рассказами своими о текущей русской литературе вполне угодила султану – рассеивала его скуку, забавляла и погружала в сладчайший сон. В такой остроумной форме Сенковский около года вел в своем журнале обозрение текущих литературных новинок. Султан Пюблик‑Багадур – публика, его приспешник Брамбеус‑Ага – Сенковский. Вот его задача: забавлять скучающего, державного владыку‑публику. И литературный капанджи‑баша с успехом исполнял задачу – смешил публику остроумными статьями, высмеивал все направо и налево, в критических отзывах руководился минутным настроением, смеялся над тем, что вчера выхвалял: то, например, объявлял Кукольника русским Гете и соперником Байрона, то заявлял, что он просто забавлялся и, сидя у окна, вздумал бросить венок славы на голову первого прохожего, и прохожим этим оказался Кукольник. Подавалось все это остро, едко, и публика была очень довольна. Герцен рассказывает: «Ракеты, искры, треск, бенгальский огонь, свистки, шум, веселый тон, развязный смех привлекли всех к его журналу. Но – посмотрели‑посмотрели, похохотали и разошлись мало‑помалу по домам. Сенковский был забыт, как бывает забыт на фоминой неделе покрытый блестками акробат, занимавший на святой весь город, в балагане которого не было места, у дверей которого была давка». В самый блестящий период деятельности Сенковского выросла в Москве и вступала в литературно‑общественную жизнь группа писателей самых разнообразных направлений – Белинский, Герцен, Бакунин, К. Аксаков, братья Киреевские. Были они очень разные, но одно у них было общее – то, что Герцен сказал о своем идейном враге К. Аксакове: «Он за свою веру пошел бы на площадь, пошел бы на плаху, а когда это чувствуешь за словами, они становятся страшно убедительны». Такой убедительности не было и следа во всех писаниях Сенковского. Среди петербургских журналистов он был, безусловно, самым культурным и корректным из всех, пользуясь выражением Бальзака, «торговцев фразами». Новейшие исследователи не без основания восстают против включения Сенковского, совместно с Булгариным и Гречем, в никогда не существовавший «журнальный триумвират»: Сенковский был гораздо порядочнее этих рептилий‑доносчиков, и уже Чернышевский, при всем своем отрицательном отношении к Сенковскому, восставал против помещения его на одну доску с Булгариным и Гречем. Но все‑таки Сенковский был «торговец фразами» – и больше ничего. Однако кто знает? В другое время, – прийдись его журнальная деятельность, например, на шестидесятые годы, – Сенковский оставил бы в русской журналистике глубокий и плодотворный след. Будь он соратником Чернышевского, Добролюбова или Писарева, его мефистофельский ум, едкая насмешливость, отвращение к авторитетам, колоссальная образованность, – вся его голоразрушительная деятельность била бы в ту же точку, в которую била разрушительно‑созидательная деятельность упомянутых руководителей тогдашней радикальной журналистики. Их он, конечно, не смог бы заменить, – но был бы на десять голов выше и в десять раз полезнее Антоновича, Варфоломея Зайцева или Благосветлова.

В сороковых годах журнальная деятельность Сенковского стала ослабевать, писал он все водянистее и тупее, энергия его упала, упал и интерес к своему журналу, появились многочисленные болезни, следствие чрезмерных трудов и перенесенной холеры. Сенковский стал простым сотрудником журнала, в котором раньше был вдохновителем, журнал падал, явились на смену другие журналы, отражавшие более серьезные интересы, которыми стало жить общество. В последние годы жизни Сенковский писал мало, увлекался фотографией, гальванопластикой, музыкой, изобретал какой‑то колоссальный оркестрион, соорудил скрипку с пятью струнами, придумал особого устройства печь. Умер, давно уже став покойником.

Был он очень некрасив, к тому же лицо его было жестоко изуродовано оспой; черные волосы, большие черные глаза, широкий рот. Одевался изысканно и даже франтовато, с драгоценными булавками в галстуках. Всегда был переутомлен, поэтому нервен и болезненно раздражителен; знакомств с писателями избегал, жил особняком, в тесном кружке был, однако, говорлив и блестяще остроумен. Никитенко характеризует его так: «Сенковский весьма замечательный человек. Немного людей, одаренных умом столь метким и острым. Но характер портит все, что есть замечательного в уме его. Нельзя сказать, чтобы он был совсем дурной человек, но он точно рожден для того, чтобы на все и на всех нападать, – и это не с целью причинить зло, а просто чтобы, так сказать, выполнить предназначение своего ума, чтобы удовлетворить непреодолимому какому‑то влечению. Естественно, он нелюбим, на что сам, однако, смотрит без негодования, как бы уверенный, что между людьми нет других отношений, кроме беспрестанной борьбы, и он с своей стороны воюет с ними не за добычу, а как бы отправляя какую‑то обязанность или ремесло. В обращении он жесток и грубоват, но говорит остроумно, хотя и резко. Нельзя сказать, чтобы разговор его был приятен, но он любопытен и увлекателен». А Полевой писал брату Ксенофонту о Сенковском: «…вокруг него какая‑то адская атмосфера и страшно пахнет серою, хоть он беспрестанно курит лучшие сигарки».

Об одном из первых литературных дебютов молодого Сенковского Пушкин отозвался с большой похвалой. Он писал Бестужеву, издателю «Полярной звезды», где была помещена сказка Сенковского «Витязь буланого коня»: «Арабская сказка прелесть; советую тебе держать за ворот этого Сенковского». С основанием «Библиотеки для чтения» Пушкин поместил в ней ряд крупнейших своих произведений – «Пиковую даму», «Песни западных славян» и др. Однако к журнальной деятельности Сенковского относился отрицательно, считал ее такой же растлевающей, как деятельность Булгарина и Греча, а о самом Сенковском отзывался как о «бестии, с которой связываться невозможно», «свинье и мерзавце». В первом же номере своего «Современника» поместил статью Гоголя «О движении журнальной литературы», главным образом направленную против Сенковского. Гоголь спрашивал: «Что это такое? Что заставляло писать этого человека? Мы видим человека, который берет деньги вовсе не даром, трудится до поту лица. Для чего же вся эта деятельность?» К творчеству Пушкина Сенковский относился с восторгом, расхваливал в своем журнале его произведения. Но вот Пушкин вздумал издавать собственный журнал «Современник»: литературный журнал с широкой программой, с участием крупнейших писателей. Тут сразу дело повернулось иначе: являлся конкурент, грозивший подрывом «Библиотеке для чтения». И Сенковский открыл яростную кампанию против «Современника» и Пушкина, не дождавшись даже выхода первой книжки. И пользовался каждым предлогом, чтобы нанести конкуренту лишний удар.

 

Николай Алексеевич Полевой

(1796–1846)

 

Выдающийся русский журналист. Сын купца, родился в Иркутске. Рано научился грамоте. В школе не обучался, но жадно читал все, попадавшееся в руки. С десятилетнего возраста писал стихи, драмы, издавал рукописные журналы. В 1811 г. отец его со всем семейством переселился в Курск, там открыл водочный завод. Сын принужден был помогать ему в торговых его делах, все дни проводил в конторе и читал по ночам, тайно от отца, при свете огарка. Стал систематически заниматься самообразованием, самоучкой изучил немецкий, французский, греческий и латинский языки. В 1820 г., по поручению отца, приехал в Москву, чтобы устроить депо для оптовой продажи водочных изделий отцовского завода. В 1822 г. отец умер. Полевой всецело отдался литературе, сблизился с рядом писателей. В 1825 г. стал издавать журнал «Московский телеграф», сыгравший очень крупную роль в истории русской журналистики. Белинский так характеризует эту роль: «“Московский телеграф” был явлением необыкновенным во всех отношениях. Человек, почти вовсе не известный в литературе, нигде не учившийся, купец званием, берется за издание журнала, – и его журнал, с первой же книжки, изумляет всех живостью, свежестью, новостью, разнообразием, вкусом, хорошим языком, наконец, верностью однажды принятому и резко выразившемуся направлению. Среди мертвой, вялой, бесцветной, жалкой журналистики того времени он был изумительным явлением. И с первой до последней книжки своей издавался он, в течение почти десяти лет, с тем неослабеваемым стремлением к улучшению, которых источником может быть только призвание и страсть. Первая мысль, которую тотчас же начал он развивать с энергией и талантом, была мысль о необходимости умственного движения, о необходимости следовать за успехами времени, улучшаться, идти вперед, избегать неподвижности и застоя… Критика “Московского телеграфа” высказывала свои мнения прямо, несмотря ни на какие авторитеты; и нет возможности пересчитать, сколько их было уничтожено ею. Многим сказал “Телеграф”, что их сочинения в свое время могли иметь относительную ценность, но что время их прошло и что теперь мальчики пишут лучше их, заслуженных и знаменитых авторов. Полевой показал первый, что литература – не игра в фанты, не детская забава, что искание истины есть главный ее предмет и что истина – не такая безделица, которою можно было бы жертвовать условным приличиям и приязненным отношениям. Изъявить публично такой образ мыслей в то время значило сделать страшную дерзость и выказать себя человеком “беспокойным”, т. е. хуже, чем безнравственным. В “Телеграфе” было много силы, энергии, жару, стремления, беспокойства, тревожности; вместе с тем все в нем было неопределенно, часто смутно, а иногда и противоречиво и ошибочно. Но он жил и действовал: кто спит, тот разумеется, не грешит, особенно если спит так крепко, что и во сне ничего не видит». Не в борьбе за романтизм, ярым приверженцем которого являлся Полевой, не в проводившейся им сборной философии Кузена, не в защите вообще каких‑либо конкретных литературных или политических идей была главная заслуга Полевого, а именно в том, что он был, как отмечает Белинский, «беспокойный человек», что он шевелил в читателе мысль и дерзость. Министр Уваров говорил: «Если Полевой напишет даже Отче наш, то и это будет возмутительно». Первые годы в «Телеграфе» принимал очень близкое участие князь Вяземский, привлек к сотрудничеству Пушкина и других своих литературных друзей, но вскоре с негодованием отошел от журнала, признав Полевого «низвергателем законных литературных властей». Общее возмущение вызвал Полевой резким выступлением против Карамзина и выпущенной им «Историей русского народа» в противовес карамзинской «Истории государства российского»; «История» Полевого – произведение дилетанта, в ней много научных недостатков. Однако и в то уже время люди независимые отмечали главное ее достоинство – попытку поставить в центр изучения историческую жизнь именно народа. Никитенко писал: «Так называемые патриоты, почитатели доброго Карамзина, не понимают, как можно осмелиться писать историю после Карамзина; в простоте сердца они веруют, что Карамзин действительно написал историю русского народа, а не историю русских князей и царей».

В 1834 г. Никитенко встретился с Полевым на вечере у Смирдина и так описывает его: «Это иссохший, бледный человек, с физиономией сумрачной, но энергической. В наружности его есть что‑то фанатическое. Говорил он нехорошо. Однако в р