Александр Скарлатович Стурдза

(1791–1854)

 

Молдаванин по отцу, грек по матери. Политический и религиозный писатель, крайний реакционер и пиэтист. Служил по министерству иностранных дел, выдвинутый графом Каподистрией. Для Аахенского конгресса, по поручению Александра I, написал доклад о германских университетах, которые, вместо того чтобы строить ковчег христианского государства, являются, по мнению Стурдзы, рассадником революционного духа и атеизма. В то время влияние русского правительства в Германии было очень сильно, и Стурдза вызвал к себе в немецком студенчестве не меньшую ненависть, чем действовавшие в том же направлении немецкий драматург Коцебу и профессор права Шмольц. На иенском съезде студенческого Тайного общества было решено всех троих убить, и выбранным трем студентам были торжественно вручены кинжалы. Занд убил Коцебу; Шмольц, здоровый и сильный, отбился от заговорщика; Стурдза, предупрежденный заранее, уехал в Россию; но еще в Варшаве, как писал А. Тургеневу князь Вяземский, ему, из боязни покушения, пришлось жить под охраной полиции. К этому времени относятся эпиграммы Пушкина на Стурдзу:

 

Я вкруг Стурдзы лежу,

Вкруг библического;

Я на Стурдзу гляжу

Монархического.

 

Пародия на песню «Я вкруг бочки хожу…» И другая эпиграмма:

 

Холоп венчанного солдата,

Благодари свою судьбу:

Ты стоишь лавров Герострата

Иль смерти немца Коцебу.

А впрочем, – – –!

 

Большинство редакторов сочинений Пушкина относило последнюю эпиграмму к Аракчееву, несмотря на категорическое свидетельство Вяземского и Каверина. В связи с неосуществившимся покушением немецких студентов на жизнь Стурдзы особенный смысл получают именно в отношении к нему слова эпиграммы «Благодари свою судьбу» и «Ты стоишь смерти Коцебу». В связи с этими соображениями можно более точно датировать и саму эпиграмму. Коцебу был убит 23 марта 1819 г., о замышлявшемся покушении на Стурдзу Вяземский писал Тургеневу в середине апреля. От Тургенева, конечно, узнал об этом и Пушкин. Навряд ли мы ошибемся, если время написания эпиграммы отнесем к апрелю – маю 1819 г.

С самим Стурдзой Пушкин познакомился еще в Петербурге весной 1820 г. у того же А. И. Тургенева. Снова встретились они в Одессе, где поселился отстранившийся от дел Стурдза. Осенью 1823 г. Пушкин писал Вяземскому: «Здесь Стурдза монархический, я с ним не только приятель, но и кое о чем мыслим одинаково, не лукавя друг перед другом. Читал ли ты его последнюю брошюру о Греции?» Вероятно, единомыслие их касалось именно греческого вопроса. Стурдза не только сочувствовал греческому восстанию, но и мечтал о возрождении греческой империи. Сам Стурдза уверяет, что ему удалось пробудить в Пушкине единомыслие и по некоторым другим вопросам. «Мне довелось часто встречаться с Пушкиным в Одессе, – вспоминает он. – Неукротимый дух его, в ту эпоху еще не дозревший, видимо, чуждался меня, как человека, гордившегося оковами собственной мысли. Однако, несмотря на такое предубеждение, я с удовольствием припоминаю, что однажды, за обедом у моей сестры, графини Р. С. Эдлинг, сидя друг подле друга, я успел овладеть полным вниманием и сочувствием Пушкина». Говоря о зиждительной силе христианской веры, Стурдза сказал:

– Теперь то и дело говорят о мечтательной политической свободе; а знаете ли, что в евангелии, в котором заключены все высшие истины, мы обретаем определение истинной свободы? Господь сказал: «познайте истину, и истина сделает вас свободными». Заключите же из сего божественного изречения, что где нет внутренней свободы, там нет и внешней.

«Собеседник мой, – рассказывает Стурдза, – при этих словах изъявил простодушное удивление и сердечное участие. Кто знает, не начал ли он с тех пор заглядывать почаще в св. евангелие?»

 

Амалия Ризнич

(1803–1825)

 

Высокая, стройная красавица с пламенными глазами, с белой, изумительно красивой шеей и густой черной косой до колен. По одним сведениям, она была итальянка родом из Флоренции, по другим – полуитальянка‑полунемка, с примесью, быть может, еврейской крови, дочь венского банкира Риппа. Муж ее был богатый одесский негоциант И. С. Ризнич. В 1822 г. он уехал в Вену, там женился и весной 1823 г. приехал в Одессу с молодой женой. С ней приехала и ее мать. Амалия держалась эксцентрично, любила ходить в мужской шляпе и в наряде полуамазонки, с тянущимся по земле шлейфом; злые языки говорили – оттого, что у нее большие ступни. Любила веселую и широкую жизнь, празднества, танцы, страстно увлекалась картами. В интимном кругу графини Воронцовой она не была принята, но холостая молодежь валом к ней валила. Ее окружал рой поклонников. Муж держался на заднем плане. Летом 1823 г. в Одессу приехал Пушкин и страстно увлекся г‑жею Ризнич. Это была горячая, дурманящая, чувственная страсть, на некоторое время совершенно закрутившая Пушкина. Вскоре, по‑видимому, у них завязались близкие отношения. О характере этих отношений мы больше можем судить только по стихам Пушкина, – источник, в общем, не совсем надежный: поэты, – а Пушкин в особенности, – далеко не всегда отражают в стихах подлинные свои настроения и отношения. Если подыскивать реальных лиц к лирическим произведениям Пушкина, то с наибольшей вероятностью именно к г‑же Ризнич следует отнести стихи, написанные Пушкиным 26 октября 1823 г.:

 

Мой голос для тебя и ласковый и томный,

Тревожит позднее молчанье ночи темной.

Близ ложа моего печальная свеча

Горит; мои стихи, сливаясь и журча,

Текут, ручьи любви, текут, полны тобою.

Во тьме твои глаза блистают предо мною,

Мне улыбаются, и звуки слышу я:

Мой друг, мой нежный друг… люблю… твоя… твоя…

 

Но у Пушкина был соперник, доставлявший ему много волнений и терзаний. В другом стихотворении он пишет:

 

Простишь ли мне ревнивые мечты,

Моей любви безумное волненье?

Ты мне верна: зачем же любишь ты

Всегда пугать мое воображенье?

Окружена поклонников толпой,

Зачем для всех казаться хочешь милой,

И всех дарит надеждою пустой

Твой чудный взор, то нежный, то унылый?

Мной овладев, мой разум омрачив,

Уверена в любви моей несчастной,

Не видишь ты, когда в толпе их страстной

Беседы чужд, один и молчалив,

Терзаюсь я досадой одинокой;

Ни слова мне, ни взгляда… друг жестокий!

Хочу ль бежать, – с боязнью и мольбой

Твои глаза не следуют за мной.

Заводит ли красавица другая

Двусмысленный со мною разговор, –

Спокойна ты; веселый твой укор

Меня мертвит, любви не выражая.

Скажи еще: соперник вечный мой,

Наедине застав меня с тобой,

Зачем тебя приветствует лукаво?..

Что ж он тебе? Скажи, какое право

Имеет он бледнеть и ревновать?..

В нескромный час меж вечера и света,

Без матери, одна, полуодета,

Зачем его должна ты принимать?..

Но я любим!.. Наедине со мною

Ты так нежна! Лобзания твои

Так пламенны! Слова твоей любви

Так искренно полны твоей душою!

Тебе смешны мучения мои;

Но я любим, тебя я понимаю.

Мой милый друг, не мучь меня, молю:

Не знаешь ты, как сильно я люблю,

Не знаешь ты, как тяжко я страдаю!

 

Кто был этот соперник Пушкина, указания расходятся; знаем только, что это был поляк, – по одним сведениям, очень богатый пожилой помещик Исидор Собаньский, будто бы золотом добившийся у красавицы перевеса над молодостью и пылом Пушкина; по другим сведениям, более вероятным, – не такой пожилой князь Яблоновский. Муки ревности Пушкину приходилось переживать самые жестокие; однажды, в бешенстве ревности, он пробежал пять верст с обнаженной головой под палящим солнцем при 35 градусах жары. Еще много позже он с ужасом вспоминал о страданиях, которые ему тогда пришлось вытерпеть:

 

Да, да, – ведь ревности припадки –

Болезнь, так точно, как чума,

Как черный сплин, как лихорадки,

Как повреждение ума.

Она горячкой пламенеет,

Она свой жар, свой бред имеет,

Сны злые, призраки свои,

Помилуй Бог, друзья мои!

Мучительней нет в мире казни

Ее терзаний роковых!

Поверьте мне: кто вынес их,

Тот уж, конечно, без боязни

Взойдет на пламенный костер,

Иль шею склонит под топор.

 

В начале 1824 г. Амалия Ризнич родила сына и сильно расхворалась, лихорадила, кашляла кровью. Ей становилось все хуже. В мае она уехала с ребенком в Италию. Муж проводил ее до границы и по делам должен был воротиться в Одессу. За ней последовал соперник Пушкина и за границей соединился с ней. Об их связи слуга Филипп, приставленный Ризничем к жене, известил мужа. Любовник вскоре бросил Амалию. В начале 1825 г. она умерла от чахотки в Италии, – по некоторым сведениям, в нищете, лишенная мужем материальной поддержки.

Поэт В. И. Туманский, знавший в Одессе Амалию Ризнич, написал на ее смерть сонет со знаменательным посвящением его Пушкину:

 

Ты на земле была любви подруга,

Твои уста дышали слаще роз,

В живых очах, не созданных для слез,

Горела страсть, блистало небо юга.

 

К твоим стопам с горячностию друга

Склонялся мир, – твои оковы нес;

Но Гименей, как северный мороз,

Убил цветок полуденного луга.

 

И где ж теперь поклонников твоих

Блестящий рой? Где страстные рыданья?

Взгляни: к другим уж их влекут желанья,

 

Уж новый огнь волнует душу их,

И для тебя сей голос струн чужих –

Единственный завет воспоминанья!

 

Пушкин отозвался на смерть Ризнич только через полтора года, 29 мая 1826 г., как будто отвечая, – а может быть, и вправду отвечая, – на упрек и вызов Туманского:

 

Под небом голубым страны своей родной

Она томилась, увядала…

Увяла наконец, и верно надо мной

Младая тень уже летала;

Но недоступная черта меж нами есть.

Напрасно чувство возбуждал я:

Из равнодушных уст я слышал смерти весть,

И равнодушно ей внимал я.

Так вот кого любил я пламенной душой

С таким тяжелым напряженьем,

С такою нежною томительной тоской

С таким безумством и мученьем!

Где муки, где любовь? Увы, в душе моей

Для бедной, легковерной тени,

Для сладкой памяти невозвратимых дней

Не нахожу ни слез, ни пени.

 

Характерно, что и Туманского, и Пушкина одинаково поражает странная скоротечность страсти, которую внушала Ризнич своим поклонникам. Очевидно, она умела горячим, темным огнем зажигать их кровь, хмелить головы, но души не задевала, и, когда хмель страсти проходил, оставалось одно равнодушие. «Похотливое кокетство итальянки», – однажды писал Пушкин, по‑видимому, имея в виду Амалию Ризнич. Он отнесся равнодушно к смерти красавицы. Но горячая память о пережитых наслаждениях и муках крепко продолжала жить в душе. В «Онегине» он обращается, – можно думать, – к тени Ризнич:

 

Я не хочу пустой укорой

Могилы возмущать покой;

Тебя уж нет, – о ты, которой

Я в бурях жизни молодой

Обязан опытом ужасным

И рая мигом сладострастным.

Как учат слабое дитя,

Ты душу нежную, мутя,

Учила горести глубокой;

Ты негой волновала кровь,

Ты воспаляла в ней любовь

И пламя ревности жестокой;

Но он прошел, сей тяжкий день;

Почий, мучительная тень!

 

Но тень не почила. Осенью 1830 г., когда Пушкин уже собирался соединить свою судьбу с Натальей Гончаровой, он одиноко жил в Болдине, отрезанный холерой от мира. Там опять прощальной тенью пред ним встала прежняя его возлюбленная:

 

Для берегов отчизны дальней

Ты покидала край чужой;

В час незабвенный, в час печальный

Я долго плакал пред тобой.

Мои хладеющие руки

Тебя старались удержать;

Томленья страшного разлуки

Мой стон молил не прерывать.

Но ты от горького лобзанья

Свои уста оторвала;

Из края мрачного изгнанья

Ты в край иной меня звала.

Ты говорила: «В день свиданья

Под небом вечно голубым,

В тени олив, любви лобзанья

Мы вновь, мой друг, соединим».

Но там, увы, где неба своды

Сияют в блеске голубом,

Где тень олив легла на воды,

Заснула ты последним сном.

Твоя краса, твои страданья

Исчезли в урне гробовой, –

Исчез и поцелуй свиданья…

Но жду его; он за тобой!..

 

Умерла, – а он все ждет ее поцелуя. Она стоит перед ним, – бледная и холодная, изгнанная из жизни бездушием его соперника, злобой мужа, – и все‑таки мучительно‑желанная, обольстительная, властно зовущая к себе сквозь жуть смерти и тлена:

 

Явись, возлюбленная тень,

Как ты была перед разлукой.

Бледна, хладна, как зимний день,

Искажена последней мукой.

Приди, как дальняя звезда,

Как легкий звук иль дуновенье,

Иль как ужасное виденье

Мне все равно, – сюда! сюда!

Зову тебя не для того,

Чтоб укорять людей, чья злоба

Убила друга моего,

Иль чтоб изведать тайны гроба.

Не для того, что иногда

Сомненьем мучусь… Но тоскуя

Хочу сказать, что все люблю я,

Что все я твой… Сюда! сюда!

 

 

Иван Степанович Ризнич

(1792–?)

 

Родом серб, родился в Триесте в 1792 г., сын торговца. Обучался в падуанском и берлинском университетах. Содержал в Вене банкирскую контору, потом переехал в Одессу и открыл экспедиторскую контору для экспорта хлеба. Был человек образованный, знал несколько языков, страстно любил театр и итальянскую оперу. В одесском торговом мире пользовался уважением, занимал видные городские должности, между прочим, был представителем города в управлении делами одесского театра и много поработал на его пользу. В начале 1822 г. женился на Амалии Риппа, умершей в 1825 г. Вторично женился в 1827 г. на графине Паулине Адамовне Ржевусской. Туманский писал Пушкину: «Новая м‑м Ризнич, вероятно, не заслужит ни твоих, ни моих стихов по смерти; эта малютка с большим ртом и с польскими ухватками. Дом их доселе не открывался для нашей братии».

В 1833 г. Ризнич обанкротился и поступил на государственную службу. Был директором Коммерческого банка.

 

Карл Яковлевич Сикар

(1773–1830)

 

Богатый и культурный французский негоциант, живший в Одессе с 1804 г. Липранди рассказывает: «Из всех домов, посещаемых Пушкиным в Одессе, особенно любил он обедать у негоцианта Сикара. Пять‑шесть обедов в год, им даваемых, не иначе, как званых и немноголюдных (не более как двадцати четырех человек, без женщин), действительно были замечательны отсутствием всякого этикета при высшей сервировке стола. Пушкин был всегда приглашаем, и здесь я его находил, как говорится, совершенно в своей тарелке, дающим иногда волю болтовне, которая любезно принималась собеседниками». В 1830 г. Сикар погиб безвестно. По заключении Адрианопольского мира он поехал на корабле в Константинополь. Корабль погиб, – где и как, не узнано.

 

Морали

(? –?)

 

В «Странствиях Онегина» Пушкин рассказывает:

 

Я жил тогда в Одессе пыльной…

Там долго ясны небеса,

Там хлопотливо торг обильный

Свои подъемлет паруса…

Язык Италии златой

Звучит по улице веселой,

Где ходит горный славянин,

Француз, испанец, армянин,

И грек, и молдаван тяжелый,

И сын египетской земли,

Корсар в отставке, Морали.

 

Морали – maure All – мавр Али. Это была загадочная фигура. Высокого роста, красивый, прекрасно сложенный, с бронзовым, слегка рябым лицом; из‑под белой чалмы глядели огненные черные глаза. Поверх красной рубахи была наброшена красная суконная куртка, роскошно вышитая золотом; богатая турецкая шаль опоясывала короткие шаровары, из‑за нее выглядывали ручки пистолетов; на чулках до колен – турецкие башмаки. Али прекрасно говорил по‑итальянски и немного по‑французски. Был человек очень веселый, дружил с одесской золотой молодежью, его принимали во многих гостиных, он неотменно присутствовал на пирушках, вечеринках и карточных сборищах. Ходили слухи, что Али раньше был морским разбойником и этим ремеслом нажил несметные богатства. Пушкин был с ним в большой дружбе и иначе не называл, как корсаром. Однажды вечером, после скучного совместного с Пушкиным обеда у Воронцовых, Липранди зашел в номер к Пушкину и застал его в самом веселом расположении духа, без сюртука, сидящим на коленях у Али. Не сходя с колен мавра, Пушкин отрекомендовал его Липранди и прибавил:

– У меня лежит к нему душа: кто знает, может быть, мой дед с его предком был близкой родней.

И принялся щекотать мавра. Он щекотки не выносил, и это очень забавляло Пушкина. Липранди пригласил их к себе в номер пить чай. Говорили о Кишиневе, Пушкин находил, что в Кишиневе положение его было гораздо выносимее, чем в Одессе, несколько раз принимался щекотать мавра и говорил, что Али составляет для него здесь единственное наслаждение.

О дальнейшей судьбе Морали ходили различные слухи. По одним, его обыграли одесские шулера, и он бесследно исчез из Одессы. По другим – он еще в восьмидесятых годах жил в Одессе, очень выгодно пристроил своих дочерей, а сыновьям дал крупные капиталы. Один, например, из внуков его, гусар, имел будто бы триста тысяч годового дохода.

 

 

Деревенские знакомые

 

В 1679 г. вступил на русскую службу поручиком солдатского строя иноземец Гаврило Вульф. Впоследствии был полковником. Сын его Петр во времена Елизаветы Петровны состоял в чине бригадира, а внук Иван Петрович был орловским губернатором и тайным советником. У этого Ивана Петровича было много сыновей и дочерей: Петр, Павел, Иван, Николай, Наталья (в замужестве Вельяшева), Анна (в замужестве Понофидина), Екатерина (в замужестве Полторацкая). Большинство их жило в своих поместьях Тверской и Псковской губерний. Многие из членов их семейств находились в самых разнообразных отношениях с Пушкиным. В этой главе будет рассказано и о них, и вообще о деревенских знакомцах Пушкина.