Прасковья Александровна Осипова

(1781–1859)

 

Владелица села Тригорского Псковской губернии, соседка Пушкиных. Рожденная Вындомская, в первом браке (с 1799 г.) была за Николаем Ивановичем Вульфом (умер в 1813 г.), во втором – за отставным чиновником почтамтского ведомства, статским советником Иваном Сафоновичем Осиповым (умер 5 февраля 1824 г.).

Невысокого роста, но пропорционально сложенная, с выточенным, кругленьким, очень приятным станом; красивое черноглазое лицо портила только нижняя губа, выпячивавшаяся вперед; если бы не это, ее можно было бы почесть маленькой красавицей. Была очень жизнерадостна, во всяких обстоятельствах была довольна своим положением. Молодой еще женщиной она мало заботилась о туалетах, много читала и училась. Муж ее Николай Иванович нянчился с детьми, варил в шлафроке варенье, а жена гоняла на корде лошадей или читала римскую историю. Несомненно, среди тогдашних провинциальных помещиц Осипова представляла явление далеко не заурядное. Она знала немецкий и французский языки, училась вместе со своими детьми английскому. Следила за русской и иностранной литературой; выросшая на Клопштоке, Ричардсоне и «Бедной Лизе», сумела должным образом оценить Пушкина, Баратынского, Дельвига. В политических вопросах была далека от уездно‑обывательского патриотизма и преклонения перед самодержавием, расходилась в этом отношении и с все более правевшим Пушкиным. В ответ на сообщение Пушкина об «удивительной храбрости и хладнокровии», с которым император Николай усмирил холерный бунт новогородских военных поселений в 1831 г., она пишет: «Пока бравый Николай будет придерживаться военного образа правления, дела будут идти все хуже и хуже. Вероятно, он не прочитал внимательно, а может и совсем не читал, «Историю Византии» Сегюра и многих других, писавших о причине падения империй». Воспетое Пушкиным усмирение Польши она называет «дурацкой войной». Осипова вызывала расположение к себе в выдающихся людях, знакомившихся с ней, как, например, в Дельвиге, в А. И. Тургеневе: побывав в Тригорском, они после того вступали с ней в переписку. Пушкин, в минуту раздражения в письме к сестре ругавший тригорских обитательниц, делал исключение для Прасковьи Александровны: «…твои троегорские приятельницы – несносные дуры, кроме матери».

Познакомился с ней Пушкин, конечно, еще в первое свое пребывание в Михайловском по окончании лицея, но оценил ее и дружески сошелся, когда в августе 1824 г. поселился в Михайловском после высылки из Одессы. После столкновения с отцом в октябре того же года он только ночевал дома, а все дни проводил в Тригорском. Осипова относилась к нему с неизменной заботливостью и лаской, она и ее семья много скрасили одиночество томившегося в ссылке Пушкина. И впоследствии Осипова с радостной готовностью исполняла всевозможные поручения, которые давал ей Пушкин, и во всем проявляла по отношению к нему любовь и чисто материнскую попечительность. В пушкинской литературе нередки указания, что Прасковья Александровна была будто бы влюблена в Пушкина, чуть ли даже не находилась с ним в связи. Для такого утверждения мы не имеем достаточных данных. Правда, в одном письме к Пушкину дочь ее Анна Николаевна Вульф высказывает уверенность, что мать держит ее в тверском своем имении Малинниках, вдали от Пушкина, – из ревности; но теперь мы имеем большие основания подозревать, что между Анной Николаевной и Пушкиным были отношения, от которых всякая мать старалась бы уберечь свою девушку‑дочь. В ровно‑нежных, никогда не взволнованных письмах Осиповой к Пушкину и его к ней нельзя решительно ничего усмотреть, кроме хорошей, тесной дружбы и взаимной расположенности, не носящей никакого специфического характера.

Многочисленных детей своих Осипова воспитывала строго и бестолково. Заставляла сына выучивать наизусть всю французскую грамматику, била дочерей и драла их за уши до крови. Дети ее не любили. Отзывы детей, уже взрослых, рисуют ее как мелочно‑скупую и эгоистическую, думавшую только о собственных своих удобствах, – до того, например, что она возненавидела доктора, который ей сказал, что дочь ее Маша близка к чахотке, и этим принудил ее везти Машу в Петербург для лечения. Впрочем, А. П. Керн рассказывает про один поступок исключительного бескорыстия и благородства, совершенный Прасковьей Александровной в молодости: сестра ее против воли родителей вышла замуж за Павла Исаковича Ганнибала (двоюродного дядю Пушкина), отец за это лишил ее наследства и все имение свое в 1200 душ завещал Прасковье Александровне. Получив после смерти отца наследство, она половину имения отдала сестре. М. И. Семевский, со слов детей Прасковьи Александровны, рассказывает: «Она была упряма и настойчива в своих мнениях, а еще более в своих распорядках, наконец, чрезвычайно самоуверенна и вследствие того как нельзя больше податлива на лесть. Все эти недостатки особенно развились в Прасковье Александровне под старость, когда на сцену выступили и физические недуги; явилось и ханжество, а вместе с тем явились люди, которые, окружив старуху, сделали закат ее жизни поистине крайне печальным. Притом тогда же начались у нее неприятности по хозяйству. Хозяйство у нее вообще шло всегда довольно плохо, а перед ее кончиной до того дурно, что если бы не энергия и не находчивость сына ее Алексея, то знаменитое Тригорское пошло бы за бесценок и чужие руки».

Пушкин посвятил Прасковье Александровне целый ряд стихотворений: «Подражания корану», «Простите, верные дубравы», «Быть может, уж недолго мне», «Последние цветы». Ей посвящали также стихи Языков и Дельвиг.

В биографии Пушкина теплым и ярким солнечным пятном выделяется прославленное им Тригорское с его милыми обитательницами:

 

…вы, любимицы златой моей зари,

Вы, барышни мои, с открытыми плечами,

С висками гладкими и томными очами…

 

Молодость, веселый девичий смех, песни, музыка. Как живой, рисуется перед глазами Пушкин среди цветника этих девушек – влюбленный во всех сразу и сам всеми обожаемый, сыплющий направо и налево сверкающие стихи, полные легкого хмеля минутной влюбленности. «И влюблюсь до ноября…» Все так легко и бестрагично. И так светло, чисто и невинно. И юноши такие же – чистые и милые. Совсем, как в «Онегине» – в нем эта жизнь ведь и отражена. Ленский – жених Ольги; уже признанный жених:

 

Он вечно с ней. В ее покое

Они сидят в потемках двое.

И что ж? Любовью упоенный,

В смятеньи нежного стыда,

Он только смеет иногда,

Улыбкой Ольги ободренный,

Развитым локоном играть

Иль край одежды целовать.

 

Сам Онегин – и тот перерождается в этой чистой атмосфере. Он объясняется с Татьяной и благородно предостерегает ее:

 

Учитесь властвовать собою;

Не всякий вас, как я, поймет;

К беде неопытность ведет.

 

Даже непонятно: к какой беде? «Обольстит» и бросит беременной? Ну, как здесь может до этого дойти?

Увы! «Мечты поэта…»

 

Алексей Николаевич Вульф

(1805–1881)

 

Сын (от первого брака) П. А. Осиповой. В 1822 г. поступил студентом в Дерптский университет, где близко сошелся с поэтом Н. М. Языковым. По окончании университета в 1826 г. некоторое время жил в Петербурге, пытаясь пристроиться на службу. В январе 1829 г. поступил в гусарский принца Оранского полк («выбранный мною единственно по мундиру, ибо он лучший в армии»), принимал участие в турецкой кампании и подавлении польского восстания, в июле 1823 г. вышел в отставку штабс‑ротмистром.

По приезде своем в с. Михайловское из Одессы Пушкин быстро сошелся с Вульфом; часто виделся с ним во время приездов его домой на вакации. Через Вульфа Пушкин познакомился, сначала заочно, а потом и лично, с поэтом Языковым. В проектах Пушкина бежать за границу Вульф принимал близкое участие; он, между прочим, предлагал Пушкину увезти его с собой за границу под видом слуги. Пушкин и впоследствии, до своей женитьбы, нередко виделся с Вульфом – и в Петербурге, и в деревне, переписывался с ним. Отношения их носили своеобразный характер, вполне выяснившийся для нас лишь с опубликованием в 1915 г. дневников Вульфа.

Пушкин в письмах называл Алексея Вульфа Ловласом, Вальмоном (имена героев, обольстителей девушек, в романах Ричардсона и Шодерло де Лакло). Вульф действительно был специалистом по любовным делам и производил, по‑видимому, неотразимое впечатление на женщин. У него было много романов. Он был в долголетней связи со своей двоюродной сестрой, красавицей А. П. Керн, молодой женой старого генерала. Но предпочитал девиц, с которыми был осторожен, не доводил романов до конца, но и не довольствовался платоническими отношениями. Система его заключалась в том, чтобы, говоря его словами, «незаметно от платонической идеальности переходить к эпикурейской вещественности, оставляя при этом девушку «дорбодетельною», как говорят обыкновенно».

Вот как рассказывает он про свои отношения с другой своей двоюродной сестрой, Лизой Полторацкой, сестрой А. П. Керн: «Я провел ее постепенно через все наслаждения чувственности, которые только представлялись роскошному воображению, однако не касаясь девственности. Это было в моей власти, и надобно было всю холодность моего рассудка, чтобы в пылу восторгов не переступить границу, – ибо сама она, кажется, желала быть совершенно моею и, вопреки моим уверениям, считала себя такою». Подобные же отношения были у Вульфа с его сводной сестрой Сашей Осиповой. Подобные отношения установил он и с влюбленной в него Софьей Михайловной Дельвиг, женой поэта Дельвига. «Совершенно от меня зависело увенчать его чело, – рассказывает Вульф, – но его самого я слишком много любил, чтобы так поступить с ним. Я ограничился наслаждением проводить с нею вечера в разговоре пламенным языком сладострастных осязаний». В любовной этой науке Вульф учителем своим все время называет Пушкина, старательно следует его советам, заключающимся в том, что нужно «постепенно развращать женщину, врать ей, раздражать ее чувственность». И действительно, Пушкин все время руководит Вульфом, поощряет его на ухаживания за барышнями тверских дворянских гнезд, стыдит за отсутствие должной предприимчивости, посылает ему игриво‑пикантные извещения о его возлюбленных. Когда, например, Лиза Полторацкая, с опоганенным телом и опоганенной душой, осенью 1828 г. уехала из Петербурга, где разыгрался ее роман с Вульфом, в деревню, а Алексей Вульф на свободе ухаживал в Петербурге за женой Дельвига, Пушкин писал Вульфу из Тверской губернии: «Честь имею донести, что в здешней губернии, наполненной вашими воспоминаниями, все обстоит благополучно. Меня приняли с достодолжным почитанием и благосклонностью. Утверждают, что вы гораздо хуже меня (в моральном отношении). И потому не смею надеяться на успехи, равные вашим. Требуемые от меня пояснения насчет вашего петербургского поведения дал я с откровенностью и простодушием, от чего и потекли некоторые слезы и вырвались некоторые недоброжелательные восклицания, как, например: «Какой мерзавец! какая скверная душа!» Но я притворился, что их не слышу».

Чрезвычайно своеобразно отношение Алексея Вульфа к Пушкину. Пушкин все время говорит с ним его языком, в его стиле, поощряет и благословляет на поступки, к которым Вульфа тянет и самого, называет его «своим сыном в духе». Казалось бы, отношение к Пушкину должно быть самое дружелюбное – такое же, как и Пушкина к нему. Между тем в отзывах Вульфа о Пушкине все время ощущается весьма ясная нота затаенной вражды и насмешки, как будто Пушкин причинил ему большой какой‑то ущерб. В 1830г., уже в Польше, Вульф записывает в дневнике: «Пушкин, величая меня именем Ловласа, сообщает мне известия очень смешные о старицких красавицах, доказывающие, что он не переменился с летами и возвратился из Арзрума точно таким, каким и туда поехал, – весьма циническим волокидою». Получив известие о предстоящей женитьбе Пушкина, Вульф пишет: «Желаю ему быть счастливу, но не знаю, возможно ли надеяться этого с его нравами и образом мыслей. Если круговая порука есть в порядке вещей, то сколько ему, бедному, носить рогов, – это тем вероятнее, что первым его делом будет развратить жену». Пушкин, конечно, жены своей не развратил и был далеко не таким, каким односторонне представлял его себе Вульф. Но не Вульф виноват в том, что так воспринимал Пушкина. Пушкин сам обращался к нему почти исключительно своей цинично‑озорной стороной, сам направлял их общение по определенному руслу. А он был на пять лет старше Вульфа, от него зависело давать тон их общению, о Вульфе же сам он отзывался так: «Он много знал, чему научаются в университетах, между тем, как мы с вами выучились танцевать. Разговор его был прост и важен. Его занимали такие предметы, о которых я и не помышлял». Вульф был циник, бабник, однако способен был откликаться на жизнь и другими сторонами души. Он весь начинает светиться, когда вспоминает о своем университетском товарище Франциусе, пламенном энтузиасте. В 1833 г., узнав о его смерти, Вульф пишет: «Душевно сожалею, что судьба не свела меня еще раз с ним: он бы передал мне снова много прекрасных, возвышенных идей; его бы пламенем согрелась и моя хладеющая от ежедневного опыта грудь, я бы освежился духом». Вульф с неизменной любовью вспоминает о другом своем университетском товарище, поэте Языкове, с глубоким уважением говорит всегда о Дельвиге. А к Пушкину – только скрытая вражда и насмешка. Нельзя в этом винить Вульфа.

Дневник Вульфа свидетельствует о несомненном его уме и талантливости. Например, читает он в романе Манцони описание прохождения немецких войск через Италию и замечает: «Про это мы более слышим, чем видим, как от мимо нас пролетающей ночью стаи птиц мы слышим шум, не видя их». Какой хороший образ! Или, собираясь высказать мысль, для него самого еще не вполне определившуюся, Вульф обрывает себя: «Довольно об этом: остановившись на предмете, я выскажу более, чем еще в голове образовалось мыслей, которые, приняв однажды форму, уже выходят из власти нашей». От права собственности на эти строки не отказались бы ни Ларошфуко, ни Ницше.

После выхода в отставку всю остальную долгую жизнь Вульф прожил холостяком в своем имении Малинниках, занимаясь сельским хозяйством. После своей женитьбы Пушкин виделся с ним редко и случайно. Весной 1836 г. он писал Языкову из псковских краев: «Алексей Вульф здесь, – отставной студент и гусар, усатый агроном, тверской Ловлас, – по‑прежнему милый, но уже перешагнувший за тридцать лет». По сообщению М. Гофмана, последние сорок лет жизни Вульфа прошли очень однообразно в заботах о хозяйстве. Под конец жизни он стал очень скуп; доходило до того, что питался он одной рыбой, пойманной им самим в речке. Местные крестьяне долго сохраняли память о строгом и скупом барине‑кулаке. Однако Анна Петровна Керн с благодарностью вспоминает, что, когда она в старости жила в большой нужде и самые близкие родственники отказывали ей в помощи, Вульф оказывал ей материальную поддержку. В крепостное время Вульф устроил у себя в Малинниках гарем из двенадцати крепостных девушек и, кроме того, по рассказам, присвоил себе «право первой ночи».

 

Анна Николаевна Вульф

(1799–1857)

 

Старшая дочь П. А. Осиповой от первого ее мужа, ровесница Пушкина. Круглолицая девушка с томно‑грустными глазами, полногрудая, с прехорошенькими, по отзыву Пушкина, ножками. Была сентиментальна, любила высокопарные слова, от которых Пушкина коробило. По сообщению Анненкова, отличалась быстротой и находчивостью ответов, что было нелегким делом при общении с Пушкиным.

У Пушкина был с ней самый вялый и прозаический из всех его романов, и в одном письме к ней он сам назвал себя ее «прозаическим обожателем». Начало их отношений неясно. В августе 1824 г. Пушкин приехал из Одессы в Михайловское, постарался оттолкнуть от себя всех соседей и часто бывал только в Тригорском. Но привлекала его туда одна мать, П. А. Осипова. В начале октября он писал княгине Вяземской: «…я часто видаюсь только с одною доброю, старою соседкою, слушаю ее патриархальные разговоры; дочери ее довольно непривлекательны во всех отношениях». В начале декабря писал сестре: «…твои троегорские приятельницы – несносные дуры, кроме матери». А между двумя этими отзывами, в конце октября, пишет брату об Анне Николаевне: «С Анеткою бранюсь, – надоела». Как будто, значит, какие‑то отношения были, но очень скоро пришли к концу. Однако к концу они не пришли. На всем протяжении ссыльной жизни Пушкина в Михайловском отношения эти продолжаются – со стороны Пушкина нудные, холодные и беспорывные. О своеобразном характере этих отношений можно только догадываться, освещая дошедшие до нас намеки общим представлением о «любовном быте» тогдашних помещичьих гнезд, как они вырисовываются в дневнике Вульфа (см. выше об Алексее Вульфе). В письмах Анны Николаевны к Пушкину от 1826 г. находим целый ряд намеков на характер их отношений. «Я нашла здесь, в Малинниках, очень милого кузена, – пишет она в одном письме, – который меня страстно любит и не желает ничего лучшего, как доказать мне это по вашему способу, если бы я только пожелала. Он не может перенести мысли, что я столько времени пробыла с вами, таким безнравственным человеком». В другом письме она пишет про уланского полковника Анрепа, начавшего за ней ухаживать: «…этот превосходит даже и вас, чему бы я никогда не поверила, – он идет к своей цели гигантскими шагами; я думаю, что он даже превосходит вас в дерзости». Вспоминаются поучения, которые Пушкин много позже делал молодому Павлу Вяземскому: «…в обращении с женщинами не следует останавливаться на первом шагу, а идти вперед нагло, без оглядки». «Гадкий вы! – пишет Анна Николаевна в третьем письме. – Недостойны вы, чтобы вас любили, много счетов нужно бы мне свести с вами». А рядом – такая фраза на итальянском языке: «До свидания, ti (подчеркнуто) mando un baccio, mio amore, mio delizie (посылаю тебе поцелуй, моя любовь, моя прелесть)!». Только в связи с этим становится понятным и цинично‑озорное бонмо, которым в августе 1825 г. Пушкин хвалился перёд князем Вяземским. Анна Николаевна спросила его: «Что более вам нравится – запах резеды или розы?» Пушкин ответил: «Запах селедки».

Холодно‑чувственное увлечение Анной Николаевной не мешало Пушкину одновременно увлекаться и другими женщинами – Нетти Вульф, Анной Петровной Керн. Он не стеснялся в письме к любящей его Анне Николаевне изливать свои страстные восторги по поводу А. П. Керн, что доставляло большое страдание Анне Николаевне. Тон обращения Пушкина с самой Анной Николаевной – пренебрежительный и насмешливый. Он советует ей в письме: «Будьте ветрены лишь с вашими друзьями‑мужчинами, – они воспользуются этой ветреностью только в свою пользу, тогда как друзья‑женщины повредят вам, ибо все они столь же пусты и столь же болтливы, как и вы сама». Пушкин сам сознается, что не раз позволял себе с ней «злые шутки». Это чередовалось, конечно, и периодами нежного отношения. В феврале 1826 г. Пушкин был одновременно с Анной Николаевной и ее матерью в Пскове. Там она провела с Пушкиным несколько дней, оставшихся сладко памятными Анне Николаевне. Там они «совершенно помирились», как писал Пушкин ее брату Алексею в мае того же года. Мать ее нашла, что Пушкин при прощании был грустен, и сказала: «Ему, кажется, нас жаль». А нежность его прощания с Анной Николаевной вызвала ее насмешливое замечание: «Он думал, что я ничего не замечаю». Пушкин уехал обратно в Михайловское, а мать увезла дочь в тверскую свою деревню Малинники, пожила там и воротилась одна в Тригорское, на долгие месяцы оставив дочь в Малинниках. Анна Николаевна была убеждена, что мать разлучила ее с Пушкиным из ревности, «желая одна одержать над ним победу». Возможно, однако, что мать, догадавшись о характере их отношений, просто сочла нужным держать дочь подальше от него. Мы имеем целый ряд писем на плохом французском языке, писанных из Малинников Анной Николаевной Пушкину весной 1826 г. Письма задушевные и трогательные, говорящие о глубокой, страдальческой любви девушки к Пушкину. Стиль их – совершенно стиль письма Татьяны к Онегину (хотя письмо Татьяны написано Пушкиным много раньше). «С чего мне начать и что вам сказать? Я боюсь и не могу дать воли моему перу; Боже, почему я не уехала раньше, почему, – но нет, мои сожаления ни к чему, – они будут лишь торжеством для вашего тщеславия; очень возможно, что вы уже не помните последних дней, которые мы провели вместе… Я пишу вам письмо и плачу. Меня это компрометирует, я чувствую, но это сильнее меня; я не могу себя преодолеть… Не обманывайте меня, во имя Неба, скажите, что совсем меня не любите, тогда, может быть, я буду спокойнее… Какое очаровывающее волшебство пленило меня! Как вы умеете разыгрывать чувство! Я согласна со своими кузинами, что вы очень опасный человек, но я постараюсь стать благоразумной». С наивной кокетливостью рассказывает, как за ней ухаживают уланы и гвардейские офицеры, и тут же прибавляет, что она остается к этим ухаживаниям совершенно холодна и думает только о нем. «Ах, Пушкин, недостойны вы любви! Вы разрываете и раните сердце, цены которому не знаете». Ответные письма Пушкина до нас не дошли: по распоряжению Анны Николаевны, они были после ее смерти уничтожены. Но из писем Анны Николаевны видно, как на них реагировал Пушкин. Она горько удивляется холодности его писем; он отвечает, что «плоскость» писем его объясняется… его любовью к ней. Она просит его уничтожить ее письма, – он небрежно оставляет их на виду, так что они рискуют попасть на глаза ее матери. Получив конспиративно доставленное ее письмо, восклицает при всех: «Ах, Господи, что за письмо! Словно от женщины!» Бросает его и берется за письмо Нетти Вульф. Вполне ясно: с ее стороны была глубокая, серьезная любовь, с его стороны – баловство от скуки и неприятное чувство, что связался с этой надоевшей ему девицей. Осенью, освобожденный из ссылки, Пушкин приехал в Москву, там страстно влюбился в Софью Пушкину. В начале ноября, уезжая на время обратно к себе в Михайловское, он писал княгине Вяземской: «Прощайте, княгиня, – еду похоронить себя в обществе моих соседок».

Анна Николаевна надолго пережила Пушкина. Замуж она не вышла и вела типическую жизнь «непристроившейся» старой девы, – ничем не занимаясь, все больше толстея, живя то в Тригорском и Малинниках, то в Петербурге, то в Голубове у замужней сестры, – везде одинаково тоскуя и скучая. Ей посвящено Пушкиным стихотворение‑мадригал «Имениннице», – такое же холодное, не согретое истинным чувством, как и его отношение к ней самой. К ней же обращено цинично‑озорное стихотворение:

 

Увы, напрасно деве гордой

Я предлагал свою любовь!

Ни наша жизнь, ни наша кровь

Ее души не тронет твердой!

Одним страданьем буду сыт,

И пусть мне сердце скорбь расколет.

Она на щепочку на…,

Но и понюхать не позволит.

 

Мы думаем, что к ней же обращен черновой отрывок от 1825 г.:

 

Но ты забудь меня, мой друг,

Забудь меня, как забывают

Томительный, печальный сон…

 

С наибольшей вероятностью к Анне же Николаевне можно отнести следующее неотделанное стихотворение Пушкина (1825):

 

Я был свидетелем златой твоей весны,

Тогда напрасен ум, искусства не нужны,

И самой красоте семнадцать лет замена.

Но время протекло, настала перемена,

Ты приближаешься к сомнительной поре,

Как меньше женихов толпятся на дворе,

И тише звук похвал твой слух обворожает,

А зеркало сильней грозит и упрекает.

Что делать… утешься и смирись,

От милых прежних прав заране откажись,

Ищи других побед, – успехи пред тобою,

Я счастия тебе желаю всей душою,

.........а опытов моих,

Мой дидактический, благоразумный стих.

 

Пушкин познакомился с Анной Николаевной летом 1817 г., когда по окончании лицея, приезжал погостить к родителям в Михайловское. Анне Николаевне было тогда как раз семнадцать лет (родилась 10 декабря 1799 г.). Во время написания стихотворения ей было уже двадцать шесть.

 

Евпраксия Николаевна Вульф

(1809–1883)

 

Euphrosine, Зина, Зизи. Младшая сестра Анны и Алексея Вульфов. В 1824–1826 гг., в пору пребывания Пушкина в псковской ссылке, она была еще подростком, на глазах Пушкина расцветшим в хорошенькую девушку. «Кудри золотисты на пышных склонах белых плеч» (Языков), «полувоздушная дева» (Пушкин), со стройной талией, о которой Пушкин вспоминает в пятой главе «Онегина»:

 

…строй рюмок узких, длинных,

Подобных талии твоей,

Зизи, кристалл души моей,

Предмет стихов моих невинных,

Любви приманчивый фиал, –

Ты, от кого я пьян бывал!

 

Пушкин в это время полушутливо ухаживал за Зиной, также и Языков, когда гостил в Тригорском. Избалованная ухаживаниями, она позволяла себе капризничать, рвала стихи, которые ей писали оба поэта. Пушкин сообщал брату: «Евпраксия дуется и очень мила», – а самой ей писал:

 

Вот, Зина, вам совет: играйте,

Из роз веселых заплетайте

Себе торжественный венец –

И впредь у нас не разрывайте

Ни мадригалов, ни сердец.

 

В знойное лето 1826 г., когда в Тригорском гостил Языков, Зина после обеда варила жженку трем приятелям – Пушкину, Языкову и брату Алексею – и сама разливала ее по стаканам серебряным ковшиком на длинной ручке. Языков вспоминает:

 

Как хорошо тогда мы жили!

Какой огонь нам в душу лили

Стаканы жженки ромовой!

Ее вы сами сочиняли:

Сладка была она, хмельна;

Ее вы сами разливали, –

И горячо пилась она!..

Примите ж ныне мой поклон

За восхитительную сладость

Той жженки пламенной, за звон,

Каким звучали те стаканы,

Вам похвалу; за чистый хмель,

Каким в ту пору были пьяны

У вас мы ровно шесть недель…

 

В 1826 г. Пушкин уехал из Михайловского. Через полтора года прислал Евпраксии экземпляр только что вышедших четвертой, пятой глав «Онегина» с надписью: «Евпраксии Николаевне Вульф от автора. Твоя от твоих». Как раз в пятой главе находится вышеприведенное уподобление бокалов талии Зины. Пушкин крутился в вихре петербургской и московской жизни, влюблялся направо и налево, изредка наезжал в деревню, там встречался с Евпраксией. Постепенно отношения с ней становились ближе и интимнее. Алексей Вульф в старости рассказывал М. И. Семевскому, что Пушкин был пламенным обожателем Евпраксии. Имя «Евпраксеи» стоит в «донжуанском списке» Пушкина, притом в первом его отделе, куда занесено шестнадцать имен женщин, которых он любил всего глубже и сильнее, – Бакунина, Ризнич, Воронцова, Ушакова, таинственная NN.. Гончарова и другие. Слухи о любви Пушкина к Евпраксии дошли в 1831 г. даже до молодой его жены, и она ревновала его к старой любви. Расцвет любви этой можно отнести к 1828–1829 гг. Алексей Вульф в это время записал в дневнике: «По разным приметам судя, и молодое воображение Евпраксии вскружено неотразимым Мефистофелем (Пушкиным)». В начале 1829 г. в селе Павловском, имении одного из дядей Евпраксии, гостила молодая поповна Екатерина Евграфовна Смирнова, впоследствии в замужестве Синицына. Там же в то время гостили Пушкин и Евпраксия с матерью. Синицына рассказывает: «Когда мы пошли к обеду, Александр Сергеевич предложил одну руку мне, а другую Евпраксии Николаевне, бывшей в одних летах со мною. За столом он сел между нами и угощал с одинаковою ласковостью как меня, так и ее. Когда вечером начались танцы, то он стал танцевать с нами по очереди – протанцует с ней, потом со мной, и т. д. Осипова рассердилась и уехала. Евпраксия Николаевна почему‑то ходила с заплаканными глазами. Может быть, и потому, что Пушкин после обеда вынес портрет какой‑то женщины и восхвалял ее за красоту; все рассматривали его и хвалили. Может быть, и это тронуло ее, – она на него все глаза проглядела». После смерти Евпраксии Николаевны дочь ее, по завещанию матери, сожгла письма к ней Пушкина.

Многоликий Протей‑Пушкин и в любви к женщинам был Протеем. Перед нами то дерзкий и бесстыдный сатир, то застенчивый до смешного мальчик, то «рыцарь бедный», пламенеющий чистой любовью к той, «кого назвать не смеет». Каковы же были его отношения с Евпраксией? Судя по некоторым данным, отношения эти были такие же интимно‑близкие, какие раньше были у Пушкина со старшей сестрой Евпраксии, а у Вульфа – с рядом его молоденьких кузин. Опытный в таких делах глаз Алексея Вульфа отмечает у сестры «расслабление во всех движениях, которое ее почитатели называли бы прелестною томностью, – мне же это показалось похожим на положение Лизы Полторацкой, на страдание не от совсем счастливой любви, в чем я, кажется, не ошибся».

Во всяком случае, Евпраксия Николаевна знает о Пушкине в области этих отношений до странности много. В 1835 г. она рассказывает в письме к брату, с каким нетерпением поджидал Пушкин их замужнюю сводную сестру Сашеньку Беклешову (Осипову), «надеясь, кажется, что пылкость ее чувств и отсутствие мужа разогреет его состарившиеся физические и моральные силы». А через год выражает радость, что молодая ее сестренка Маша предпочла поэту некоего Шенига, который никогда не «воспользуется ее благорасположением, что об Пушкине никак нельзя сказать». Евпраксия Николаевна до конца жизни была очень дружественно расположена к Пушкину; но каждый раз, когда относительно его заходит разговор об этой области отношений, в тоне ее неизменно звучит та же затаенная насмешка и враждебность, как и у ее брата Алексея.

8 июля 1831 г. Евпраксия Николаевна вышла замуж за барона Б. А. Вревского. Пушкин бывал у них в их имении Голубове. В 1835 г. он писал жене: «Вревская очень добрая и милая бабенка, но толста, как Мефодий, наш псковский архиерей. И не заметно, что она уже не брюхата: все та же, как тогда ты ее видела». А через год писал Языкову: «Поклон вам от Евпраксии Николаевны, некогда полувоздушной девы, ныне дебелой жены, в пятый раз уже брюхатой, и у которой я в гостях». Пушкин скучал у Вревских, его раздражали вечные крик и плач ребят, коробили беспрестанные беременности хозяйки. Он ей сказал как‑то:

– Как это смешно!

Евпраксия ответила, что с возвращением Пушкина в Петербург то же самое окажется и с его женой, и не ошиблась. Однако отношения их были дружески настолько, что Пушкин делился с Евпраксией Николаевной многими даже интимными переживаниями: она, например, одна из немногих была посвящена Пушкиным в его запутанные преддуэльные отношения и в самый факт посланного им Геккеренам вызова.

Исследователи утверждают, что Евпраксия Вульф послужила для Пушкина в «Онегине» оригиналом, – одни говорят – Татьяны, другие – Ольги, вторую из героинь относя к ее сестре Анне. Вопрос решается просто: и в Евпраксии, и в Анне очень мало было черт как Татьяны, так и Ольги, художественный образ – не фотография, и приурочение к нему определенного «прототипа» – вещь в большинстве случаев бесплодная.

 

Барон Борис Александрович Вревский

(1805–1888)

 

Муж Евпраксии Николаевны Вульф. Побочный сын князя Ал. Бор. Куракина, вице‑канцлера, посла в Вене и Париже. Фамилию свою Вревский получил от погоста Вревского Псковской губернии, а баронский титул отец выхлопотал ему у австрийского императора. Псковский помещик. Обучался в университетском Благородном пансионе вместе с братом Пушкина Львом. В 1831 г. женился на Евпраксии Вульф. Жили они в своем имении Голубове, верстах в тридцати пяти от Тригорского. В 1836 г. Пушкин проводил осень в Михайловском и бывал у Вревских, принимал горячее участие в устройстве сада и в постройках; сам копал грядки, сажал цветы, рассадил множество деревьев, даже принимал участие в рытье пруда.

 

Александра Ивановна Осипова

(1864–?)

 

Алина. Падчерица Прасковьи Александровны Осиповой, дочь второго ее мужа от первого его брака, росла и воспитывалась в Тригорском вместе с дочерьми Прасковьи Александровны. В 1824 г. Пушкин написал ей следующее стихотворение:

 

Я вас люблю, хоть я бешусь,

Хоть это труд и стыд напрасный,

И в этой глупости несчастной

У ваших ног я признаюсь!

Мне не к лицу и не по летам…

Пора, пора мне быть умней!

Но узнаю по всем приметам

Болезнь любви в душе моей:

Без вас мне скучно, – я зеваю;

При вас мне грустно, – я терплю;

И мочи нет, сказать желаю,

Мой ангел, как я вас люблю!

Когда я слышу из гостиной

Ваш легкий шаг, иль платья шум,

Иль голос девственный, невинный,

Я вдруг теряю весь свой ум.

Вы улыбнетесь – мне отрада;

Вы отвернетесь – мне тоска;

За день мучения – награда

Мне ваша бледная рука.

Когда за пяльцами прилежно

Сидите вы, склонясь небрежно,

Глаза и кудри опустя, –

Я в умиленье, молча, нежно

Любуюсь вами, как дитя!..

Сказать ли вам мое несчастье,

Мою ревнивую печаль,

Когда гулять, порой, в ненастье,

Вы собираетеся вдаль?

И ваши слезы в одиночку,

И речи в уголку вдвоем,

И путешествие в Опочку,

И фортепьяно вечерком?..

Алина, сжальтесь надо мною!

Не смею требовать любви:

Быть может, за грехи мои,

Мой ангел, я любви не стою!

Но притворитесь! Этот взгляд

Все может выразить так чудно!

Ах, обмануть меня нетрудно!..

Я сам обманываться рад!

 

Подчеркнутые фразы говорят о том, что у Пушкина был в этой любви счастливый соперник. Теперь из дневника Алексея Вульфа мы знаем, что этим соперником был он – всегдашний счастливый соперник Пушкина в любовных делах. В 1824 г. их роман только что начинался, но Пушкин ревниво отмечал уже и дальние их прогулки в осеннее ненастье, и одиночные слезы девушки, и «речи в уголку вдвоем». Под настроением этой «ревнивой печали», возможно, Пушкин написал и свое «Подражение А. Шенье»:

 

Ты вянешь и молчишь; печаль тебя снедает;

На девственных устах улыбка замирает,

Давно твоей иглой узоры и цветы

Не оживлялися. Безмолвно любишь ты

Грустить. О, я знаток в девической печали;

Давно глаза мои в душе твоей читали.

Любви не утаишь: мы любим, и как нас,

Девицы нежные, любовь волнует вас.

Счастливы юноши! Но кто, скажи, меж ними,

Красавец молодой с очами голубыми,

С кудрями черными?.. Краснеешь? Я молчу,

Но знаю, знаю всё; и если захочу,

То назову его…

 

Увенчание роман Алексея с Сашенькой получил в конце 1826г., когда Пушкин уже уехал. Вульф применил на Сашеньке ту «науку любви», которую не раз применял и к ряду своих кузин, – «то есть, – как выражается он в своем дневнике, – до известной точки пользоваться везде и всяким образом наслаждениями вовсе не платоническими». После года «спокойных наслаждений» такого рода Вульф уехал в Петербург, оставив Сашу в слезах и горе. В конце 1828 г. он приехал в родные края, волочился за новыми красавицами, но, наталкиваясь на неудачи, возвращался к Саше. «Зато, – пишет он в дневнике, – возвращаясь с бала домой в одной кибитке с Сашей, мы с нею вспоминали старину». Вульф поступил в гусары и уехал в Западный край. В 1833 г. Сашенька вышла замуж за псковского полицмейстера, подполковника П. Н. Беклешова. Перед замужеством она говорила, что ненавидит Вульфа, и ругала его. Брак Александры Ивановны был очень несчастлив. По сообщению М. Л. Гофмана, она бедствовала и «развлекалась» и в Пскове, и в Тригорском, и в Новой Ладоге, и в Минской губернии. Одна из ее сестер в 1843 г. писала: «Муж с ней иначе не говорит, как бранясь так, как бы бранился самый злой мужик. Дети, разумеется, ее ни во что не ставят. Это решительно ад». Какие после замужества были ее отношения с Пушкиным, – неизвестно. Знаем только, что в сентябре 1835 г. Пушкин, находясь в Михайловском, настойчиво звал Александру Ивановну приехать и писал: «У меня для вас три короба признаний, объяснений и всякой всячины. Можно будет, на досуге, и влюбиться». Имел ли Пушкин основания рассчитывать на благосклонность Сашеньки, мы не знаем. Но если да, то и тут ему, как с А. П. Керн, приходилось допивать стакан, начатый Алексеем Вульфом. Отметим в заключение загадочную, непонятную фразу в письме Анны Николаевны Вульф к сестре: Пушкин, пишет она, – «был доброй и злой звездой Беклешовой». В старости, в 60‑х гг., А. И