Княгиня Зинаида Александровна Волконская

(1792–1862)

 

Рожденная княжна Белосельская‑Белозерская. Поэтесса, композитор, певица. 18 лет вышла замуж за князя Н. Г. Волконского (брата декабриста), но вскоре разъехалась с ним. Блистала на международных конгрессах, устраивавших судьбу Европы после низвержения Наполеона, пользовалась интимной благосклонностью императора Александра I. В середине двадцатых годов поселилась в Москве. В ее блестящем салоне в собственном доме на Тверской собирались сановники и аристократки, молодежь и пожилые люди, артисты, профессора, поэты, художники, журналисты. Все в ее доме носило отпечаток служения искусству и мысли. Бывали чтения, на которых выступали Мицкевич, Баратынский, Веневитинов, князь Вяземский. Бывали концерты с участием лучших приезжих и местных артистов. Ставились целые оперы. Во главе исполнителей стояла сама хозяйка дома. Слышавшие ее с восторгом отзываются об ее замечательном, полном и звучном контральто и прекрасной игре в роли Танкреда в опере Россини. Когда Пушкин осенью 1826г. приехал из псковской ссылки в Москву, он познакомился с княгиней Волконской. Вяземский вспоминает: «Княгиня, в присутствии Пушкина, в первый день знакомства с ним пропела элегию его «Погасло дневное светило». Пушкин был живо тронут этим обольщением тонкого и художественного кокетства. По обыкновению, краска вспыхивала на лице его. В нем этот детский и женский признак сильной впечатлительности был выражением внутреннего смущения, радости, досады, всякого потрясающего ощущения».

Когда Пушкин вскоре уехал на время к себе в деревню, Волконская писала ему: «Возвращайтесь к нам. Воздух Москвы легче. Великий русский поэт должен писать либо в степях, либо под сенью Кремля, и автор «Бориса Годунова» принадлежит городу царей. Какая мать зачала человека, гений которого весь – сила, весь – изящество, весь – непринужденность, который является то дикарем, то европейцем, то Шекспиром и Байроном, то Ариостом, Анакреоном, но всегда русским, переходит от лирики к драме, от песен нежных, влюбленных, простых, иногда грубых, романтических или едких, к важному и наивному тону строгой истории».

По возвращении в Москву Пушкин часто бывал у Волконской. На ее вечерах любимой забавой молодежи была игра в шарады. Однажды Пушкин придумал слово: для второй части его нужно было представить переход евреев через Аравийскую пустыню. Пушкин взял себе красную шаль княгини и сказал, что он будет изображать «скалу в пустыне». Все были в недоумении от такого выбора: живой, остроумный Пушкин захотел вдруг изображать неподвижный, неодушевленный предмет. Пушкин взобрался на стол и покрылся шалью. Все зрители уселись, действие началось. Когда Моисей, по уговору, прикоснулся жезлом к скале, чтобы вызвать из нее воду, Пушкин вдруг высунул из‑под шали горлышко бутылки, и струя воды с шумом полилась на пол. Раздался дружный хохот, Пушкин соскочил быстро со стола, очутился в минуту возле княгини, и она, улыбаясь, взяла его за ухо и сказала:

– И озорник же вы, Александр, – как вы изобразили скалу!

По понедельникам у княгини Волконской были собрания литературные. Поэты и беллетристы читали свои произведения, Мицкевич произносил вдохновенные свои импровизации. Однажды пристали к Пушкину, чтобы он прочел что‑нибудь. Пушкин терпеть не мог читать в большом обществе. Но отговориться не удалось. В досаде он прочел «Чернь» и, кончив, с сердцем сказал:

– В другой раз не станут просить!

В 1827 г. Пушкин, посылая княгине З. А. Волконской свою поэму «Цыганы», приложил послание к ней:

 

Среди рассеянной Москвы,

При толках виста и бостона,

При бальном лепете молвы

Ты любишь игры Аполлона.

Царица муз и красоты,

Рукою нежной держишь ты

Волшебный скипетр вдохновений,

И над задумчивым челом,

Двойным увенчанным венком,

И вьется, и пылает гений.

Певца, плененного тобой,

Не отвергай смиренной дани,

Внемли с улыбкой голос мой,

Как мимоездом Каталани

Цыганке внемлет кочевой.

 

В 1829 г. княгиня З. А. Волконская уехала в Италию, там перешла в католичество, жила в Риме в роскошной собственной вилле. Католичкой она была очень ярой. Умерла, по слухам, в нужде, обобранная патерами и монахами, но зато причисленная церковью к лику «блаженных».

 

Андрей Николаевич Муравьев

(1806–1874)

 

Брат М. Н. Муравьева‑Виленского (вешателя) и Н. Н. Муравьева‑Карского. Был учеником С. Е. Раича, участвовал в его литературном кружке. Писал стихи. Служил на военной службе в драгунах. Зимой 1826/1827 г. посещал салон княгини З. А. Волконской в Москве. Однажды, по неловкости (а некоторые уверяют, что намеренно), он в театральном ее зале сломал руку колоссальной гипсовой статуи Аполлона Бельведерского и на пьедестале статуи тотчас же написал такие стихи:

 

О, Аполлон! Поклонник твой

Хотел помериться с тобой,

Но оступился и упал.

Ты горделивца наказал:

Хотя пожертвовал рукой,

Зато остался он с ногой.

 

Стихи эти вызвали эпиграмму Пушкина:

 

Лук звенит, стрела трепещет,

И, клубясь, издох Пифон,

И твой лик победой блещет,

Бельведерский Аполлон!

Кто ж вступился за Пифона,

Кто разбил твой истукан?

Ты, соперник Аполлона,

Бельведерский Митрофан.

 

Весной 1827 г. эпиграмма была напечатана в «Московском вестнике» Погодина. Встретясь после этого с Погодиным, Пушкин сказал ему:

– А как бы нам не поплатиться за эпиграмму.

– Почему?

– Я имею предсказание, что должен умереть от белого человека или от белой лошади. Муравьев может вызвать меня на дуэль, а он не только белый человек, но и лошадь.

Муравьев на дуэль Пушкина не вызвал, а ответил эпиграммой:

 

Как не злиться Митрофану?

Аполлон обидел нас:

Посадил он обезьяну

В первом месте на Парнас.

 

В 1828–1829 гг. Муравьев участвовал в русско‑турецкой войне на европейском фронте. В 1832 г. издал «Путешествие по святым местам». Поставил на сцене драму «Битва при Тивериаде», успеха не имевшую. Муравьев рассказывает: «Совершенно нечаянно я свиделся с Пушкиным в архиве министерства иностранных дел, где собирал он документы для истории Петра Великого. Пушкин устремился прямо ко мне, обнял крепко и сказал: «Простите ли вы меня? А я не могу доселе простить себе свою глупую эпиграмму, особенно когда я узнал, что вы поехали в Иерусалим. Я даже написал для вас несколько стихов: что когда, при заключении мира (в 1829 г., после турецкой войны), все сильные земли забыли о Святом граде и гробе Христовом, один только безвестный юноша о них вспомнил и туда устремился. С чрезвычайным удовольствием читал я ваше путешествие». Я был тронут до слез и просил Пушкина доставить мне эти стихи, но он никак не мог их найти в хаосе своих бумаг. С тех пор и до самой кончины я оставался с ним в самых дружеских отношениях. Ему была неприятна моя драматическая неудача, и он предложил мне напечатать в «Современнике» объяснительное предисловие к «Битве при Тивериаде» и несколько лучших ее отрывков». Пушкин действительно с одобрением отнесся к «Путешествию по святым местам» и в предисловии к «Путешествию в Арзрум» упоминает об этой книге, «произведшей столь сильное впечатление», и действительно во второй книге «Современника» напечатал отрывки из драмы Муравьева.

Известность Муравьев получил как писатель по богословским вопросам, издал целый ряд книг: «Письма о богослужении восточной кафолической церкви», выдержавшие одиннадцать изданий и переведенные на все европейские языки, «Историю русской церкви» и др. Большинство отзывов лиц, знавших А. Муравьева, рисуют его в очень непривлекательном свете. Внушал он мало уважения. Был святоша, по его доносу арестован был цензор Никитенко, за то что пропустил в «Библиотеке для чтения» стихотворение Деларю «Красавице» (см. М. Д. Деларю). Никитенко характеризует Муравьева: «Фанатик, который, впрочем, себе на уме, т. е. на святости идей строит свое земное счастье». Муравьев занимал важный пост в синоде и прибегал ко всяческим интригам, чтобы стать синодским обер‑прокурором, что ему, однако, не удалось. Н. С. Лесков про него пишет: «Так, кажется, и видишь эту дылдистую фигуру, с умными, но неприятными глазами и типическим русым коком. В великосветские гостиные Андрей Николаевич вступал обыкновенно со свойственной ему исключительною, неуклюжею грацией, всегда в высоком черном жилете «под душу» и с миниатюрными беленькими четками, обвитыми вокруг запястья левой руки; здесь он иногда вещал, но более всего собирал вести, куда колеблются весы». Муравьев очень любил подарки и даже часто их выпрашивал; любил почетные встречи, ради него устроенные; часто участвовал в крестных ходах, где, благодаря его огромному росту, он не мог не быть всеми замечен, тем более что всегда шел непосредственно за митрополитом или архиереем; любил носить костюмы, схожие с военными; когда в «Северной пчеле» появился неблагоприятный отзыв об одной из его книг, он жаловался на редактора в Третье отделение. «Сочинения Муравьева, – говорит Лесков, – по нынешнему времени в большинстве так несостоятельны, что заниматься чтением их значит терять напрасно время, но тогда они читались, и даже из них кое‑что обязательно заучивалось наизусть. Они приносили автору хороший доход, который к последним годам его жизни вдруг остановился. Муравьев приписывал это умалению веры, происшедшему, как все злое, от одного несчастного источника – «от тлетворного направления литературы»… Под конец жизни он проживал в Киеве и надоел киевскому духовенству своею докучною и мелочною испекциею до нестерпимости».