Аграфена Федоровна Закревская

(1799–1879)

 

Это с нее написан знаменитый «Портрет» Пушкина:

 

С своей пылающей душой,

С своими бурными страстями,

О жены Севера, меж вами

Она является порой,

И мимо всех условий света

Стремится до утраты сил,

Как беззаконная комета

В кругу расчисленном светил.

 

Рожденная графиня Толстая, дочь известного собирателя рукописей графа Ф. А. Толстого, двоюродная сестра Американца Ф. И. Толстого, в своем роде не менее яркая и оригинальная, чем он. Высокая, смуглая красавица с огненными глазами. В 1818 г., девятнадцати лет, вышла замуж за тридцатипятилетнего Арсения Андреевича Закревского, тогда дежурного генерала главного штаба. Мы не знаем, что побудило молодую и богатую красавицу выйти за пожилого служаку, малообразованного, не умевшего даже говорить по‑французски, не блиставшего ни красотой, ни умом, ни богатством, ни знатностью. Но уже через три‑четыре года имя Закревской было на язычках всех «баб обоего пола»: писали о ее «диспозиции к кокетству», жалели Закревского, которому она готовит много горьких дней. В 1823г. она, отдельно от мужа, путешествовала за границей, и передавались определенные слухи, что она там была в связи с принцем Кобургским, впоследствии королем бельгийским Леопольдом. Втом же 1823 г. Закревский был назначен финляндским генерал‑губернатором, и многих интересовало, поедет ли с ним в Финляндию и жена. Она поехала. В Гельсингфорсе и по красоте, и по положению, и по эксцентрическому своему характеру Закревская заняла первенствующее положение и победным путем шла по мужским сердцам. В нее в то время, между прочим, был влюблен и поэт Баратынский, служивший в Финляндии солдатом и стараниями друзей прикомандированный к штабу Закревского. Ее он воспел в ряде стихотворений и вывел под именем «княгини Нины» в поэме «Бал». Произведения эти дают богатый материал для характеристики Закревской. В поэме Баратынский рассказывает:

 

…меж умниц и меж дур

Моей княгине чересчур

Слыть Пенелопой трудно было.

Презренья к мнению полна,

Над добродетелию женской

Не насмехается ль она,

Как над ужимкой деревенской?

Кого в свой дом она манит:

Не записных ли волокит,

Не новичков ли миловидных?

Не утомлен ли слух людей

Молвой побед ее бесстыдных

И соблазнительных связей?

Но как влекла к себе всесильно

Ее живая красота!..

…Какая бы Людмила ей

Своих лазоревых очей

И свежести ланит стыдливых

Не отдала бы сей же час

За яркий глянец черных глаз,

Облитых влагой сладострастной,

За пламя жаркое ланит?..

Как в близких сердца разговорах

Была пленительна она!

Как угодительно – нежна!

Какая ласковость во взорах

У ней сияла! Но порой,

Ревнивым гневом пламенея,

Как зла в словах, страшна собой,

Являлась новая Медея!..

Страшись прелестницы опасной,

Не подходи: обведена

Волшебным очерком она;

Кругом ее заразы страстной

Исполнен воздух! Жалок тот,

Кто в сладкий чад его вступает.

Беги ее: нет сердца в ней!

Страшися вкрадчивых речей

Одуревающей приманки;

Влюбленных взглядов не лови:

В ней жар упившейся вакханки,

Горячки жар, – не жар любви.

 

В жизни Закревская часто проявляла какую‑то «судорожную веселость» и держалась, как озорной мальчишка‑сорвиголова. Например, возвращается она в Гельсингфорс с молодым адъютантом ее мужа князем А. Львовым из какой‑то поездки. И вот во Фридрихсгаме эта первейшая финляндская сановница расписывается в почтовой книге (по‑французски) так: «Князь Душка‑Дорогушка (Chou‑Cheri), наследный принц лунного царства, с частью своего двора и половиною своего гарема».

Однако Закревская вовсе не была просто веселой прожигательницей жизни. В душе ее жила черная тоска. Тот же Баратынский писал о ней:

 

Как много ты в немного дней

Прожить, прочувствовать успела!

В мятежном пламени страстей

Как страшно ты перегорела!

Раба томительной мечты!

В тоске душевной пустоты

Чего еще душою хочешь?

Как Магдалина, плачешь ты

И, как русалка, ты хохочешь!

 

И про нее же Баратынский писал в письме: «Она сама нещастна; это роза, это царица цветов, – но поврежденная бурею; листья ее чуть держатся и беспрестанно опадают… Ужасно! Я видел ее вблизи, и никогда она не выйдет из моей памяти. Я с нею шутил и смеялся; но глубокое унылое чувство было тогда в моем сердце. Вообрази себе пышную мраморную гробницу, окруженную миртами и сиренью, – но гробница все гробница, и вместе с негою печаль вливается в душу». По общим отзывам, Закревская была большая умница и очень доброго сердца. Однажды, например, – это было уже позже, в Петербурге, – выходит она с племянницей М. Ф. Каменской с бала, – в прихожей ни выездных гайдуков ее, ни теплого платья, у подъезда нет ее кареты. Пришлось посылать домой на извозчике за шубами. Оказалось, гайдуки рассудили, что господа выйдут не скоро, забрали их теплое платье, сели в барскую карету и уехали домой, чтоб воротиться к концу бала. Но дома напились пьяны и заснули. Узнав про это, Закревская не рассердилась, а страшно испугалась за гайдуков: муж за такую провинность непременно отдал бы их в солдаты. И она ничего ему не сказала и велела всем молчать.

Мы не знаем, когда Пушкин познакомился с Закревской. Жила она в Финляндии, но иногда наезжала в Петербург. «О, жены Севера, меж вами она является порой…» В сентябре 1828 г. Пушкин писал Вяземскому: «…я пустился в свет… Если бы не твоя медная Венера (Закревская), то я бы с тоски умер, но она утешительно смешна и мила. Я ей пишу стихи, а она произвела меня в свои сводники». В прозаическом отрывке Пушкина «Гости съезжались на дачу» (1828) герой повести Минский почти такими же словами отзывается о выведенной в отрывке эксцентрической красавице Зинаиде Вольской: «Я просто ее наперсник или что угодно. Но я люблю ее от души: она уморительно смешна». Минскому Пушкин вкладывает в уста любимейшие свои мысли. Вольская прямо как будто списана с Закревской. Нужно, конечно, с величайшей осторожностью пользоваться художественными произведениями писателя как автобиографическим материалом, делать из них прямые выводы биографического характера недопустимо. Но в них нередко можно найти намек, вдруг вкладывающий нам в руки конец путеводной нити к разрешению того или другого биографического вопроса. Такой конец нити, кажется мне, находим мы и в упомянутом отрывке. Минский получает записку от Зинаиды Вольской. «Самолюбие его было тронуто; не полагая, чтоб легкомыслие могло быть соединено с сильными страстями, он предвидел связь безо всяких важных последствий, лишнюю женщину в списке ветреных своих любовниц, и хладнокровно обдумывал свою победу. Вероятно, если бы он мог вообразить бури, его ожидающие, то отказался бы от своего торжества, ибо светский человек легко жертвует своими наслаждениями и даже тщеславием лени и благоприличию». В письме к Е. М. Хитрово Пушкин пишет: «Я больше всего на свете боюсь порядочных женщин и возвышенных чувств. Я пресытился интригами, чувствами, перепиской и т. п. Я имею несчастие быть в связи с особой умной, болезненной и страстной, которая доводит меня до бешенства, хотя я ее и люблю всем сердцем». На основании вышеизложенного, я думаю, можно с полной уверенностью заключить, что речь тут идет о Закревской. За «болезненность» Закревской говорят все имеющиеся данные, – она, по‑видимому, была форменной истеричкой. В связи со всем этим некоторую долю вероятия получает и рассказ племянницы Закревской М. Ф. Каменской о беспамятной влюбленности Пушкина в Закревскую, о бешеной его ревности. «Еще недавно в гостях у Соловых, он, ревнуя ее за то, что она занимается с кем‑то больше, чем с ним, разозлился на нее и впустил ей в руку свои длинные ногти так глубоко, что показалась кровь». Только это никак не могло относиться к последним месяцам жизни Пушкина, как рассказывает Каменская. Увлечение его Закревской следует относить к лету и осени 1828 г. Любовь была мучительная и бурная. Даже Пушкин, не новичок и не мальчик в любви, в смущении отступал перед сатанинской страстностью своей возлюбленной. Он писал:

 

Твоих признаний, жалоб нежных

Ловлю я жадно каждый крик:

Страстей безумных и мятежных

Как упоителен язык!

Но прекрати свои рассказы,

Таи, таи свои мечты:

Боюсь их пламенной заразы,

Боюсь узнать, что знала ты!

 

Живой вставала перед Пушкиным Клеопатра, образ которой еще четыре года назад он так ярко обрисовал в первоначальном наброске «Египетских ночей». Теперь Пушкин возвращается к этому стихотворению, обрабатывает его, читает друзьям, как будто новое. И Клеопатра входит в петербургский великосветский бальный зал. Пушкин рассказывает про Татьяну:

 

Беспечной прелестью мила,

Она сидела у стола

С блестящей Ниной Воронскою,

Сей Клеопатрою Невы:

И верно б согласились вы,

Что Нина мраморной красою

Затмить соседку не могла,

Хоть ослепительна была.

 

Все, характерное для Клеопатры, было в Закревской. И не лишено значения, что «Клеопатра Невы» зовется у Пушкина Ниной: под этим именем выведена Закревская в «Бале» у Баратынского, этим условным именем называет Закревскую Вяземский в письме к Пушкину. В черновиках к «Онегину» находим изображение ослепительного выхода Нины в бальную залу в соблазнительном костюме, вполне подходящем к Клеопатре и – к Закревской:

 

Смотрите, – в залу Нина входит,

Остановилась у дверей

И взгляд рассеянный обводит

Кругом внимательных гостей.

В волненье перси, плечи блещуг,

Горит в алмазах голова,

Вкруг стана вьются и трепещут

Прозрачной сетью кружева.

И шелк узорной паутиной

Сквозит на розовых ногах…

 

К Закревской новые пушкинисты (Лернер, Цявловский) относят и стихотворение Пушкина «Когда твои младые лета позорит шумная молва». Единственный серьезный довод в пользу такой атрибуции, – что к Закревской относили стихотворение два столь близко стоявших к Пушкину человека, как Плетнев и Нащокин. Но тот же Плетнев относил к какой‑то рано умершей графине Ростопчиной стихотворение Пушкина «Увы, зачем она блистает», имеющее в виду Ел. Н. Раевскую, а Нащокин в стихотворении «19 октября 1825 г.» несомненнейшее упоминание о Пущине относил к Гревеницу. Так что довод этот вовсе не такой уже бесспорный. А главное: все содержание стихотворения настолько неприменимо к Закревской, что можно только удивляться, как могла прийти кому‑нибудь в голову мысль о подобной атрибуции. В стихотворении поэт горько жалеет молодую женщину, которая опозорена шумной молвой и по приговору света утратила права на честь, делит с ней ее страдания и бесплодно молит за нее бесчувственный свет. Если бы Пушкин пришел с таким стихотворением к Закревской, она просто расхохоталась бы ему в лицо: она бравировала своим отношением к свету, дерзко шла ему наперекор. «Презренья к мнению полна», – говорит Баратынский. «Мимо всех условий света стремится до утраты сил», – говорит Пушкин. Какие же тут возможны утешения и жаления? Это вовсе не была бедная, несправедливо обиженная овечка, это была тигрица, рвавшая когтями путы лицемерно‑добродетельного «света». К тому же Закревская «по приговору света» вовсе не утратила прав на честь: никто не считал непристойным с ней знаться, ее принимали в самом высшем свете – жену финляндского генерал‑губернатора и будущего министра внутренних дел.

В 1848 г. Закревский был назначен военным генерал‑губернатором Москвы и пробыл в этой должности до 1859 г. Аграфена Федоровна стала за эти годы форменной притчей во языцех по всей Москве. С. Т. Аксаков писал сыну Ивану: «Про супругу Закревского рассказывают чудеса, цинизм ее невозможен к описанию». Графиня Л. А. Ростопчина была летом в гостях у Закревских в их подмосковном имении. День выдался очень жаркий. Закревская принимала гостей в белом кисейном капоте, надетом только на батистовую рубашку, так что все тело до мельчайших изгибов сквозило на солнце сквозь прозрачные ткани. Ростопчина прибавляет: «Я была удивлена равнодушием графа, не обращавшего на это никакого внимания». А чиновник Третьего отделения М. М. Попов рассказывает вот что. Однажды Закревский получил анонимное письмо об обширном заговоре, имеющем целью истребление всей царской фамилии и совершение государственного переворота. Приводился адрес, где собираются заговорщики, и давался совет в такой‑то день, ночью, направить туда надежный наряд полиции, хорошо вооруженный, потому что заговорщики вооружены и могут оказать отчаянное сопротивление. Наряд был послан. Все оказалось совсем так, как описывалось в доносе. Полицейские незаметно проникли в квартиру, зажали рот дежурившей старухе и, выставив вперед пистолеты и штыки, ворвались в комнату. И вдруг растерянно остановились. И обратились в бегство. Один обер‑полицмейстер расшаркивался, отвешивал низкие поклоны и повторял:

– Извините, извините, мы не за тем…

Вскочившая с постели полураздетая женщина в яром гневе кричала:

– Как вы смели войти сюда? Вон!!!

Граф Закревский с нетерпением ждал полицмейстера. Наконец он явился. Заикается, мнется и не может выговорить ни слова. Закревский нетерпеливо воскликнул:

– Да что вы мнетесь?! Открыли или ничего не открыли?

– Открыли, ваше сиятельство… Только не то, чего искали…

И обер‑полицмейстер принужден был, отыскивая выражения, сколько можно было приличнее, рассказать, кого они застигли и на каком деле. Граф махнул рукой и сказал с досадой:

– Э, да об этом я давно знаю!

Быстро повернулся и ушел во внутренние комнаты.