Михаил Трофимович Каченовский

(1775–1842)

 

По происхождению нежинский грек, первоначальная фамилия – Качиони. В 1806 г. получил степень доктора философии и изящных искусств, долгие годы состоял профессором Московского университета, занимая самые разнообразные кафедры: теории изящных искусств и археологии, русской истории, русской словесности, всеобщей истории, истории славянских литератур и наречий. С 1805 по 1830 г. стоял во главе журнала «Вестник Европы», принятого им от Карамзина. В истории русского самосознания Каченовский занимает свое определенное место как историк‑основатель и главный представитель «скептического направления», как последователь Нибура, боровшийся против царившей в его время наивной некритичности в отношении к историческим источникам. Один из его биографов говорит: «С необычайной научной осторожностью, с решимостью предпочитать скептически‑отрицательный вывод произвольному ответу, Каченовский, при современной ему разработке исторических источников, не мог найти надежного, с его точки зрения, материала для построения русской истории. Заслуга его не в печатных трудах, – его собственных и учеников, – а в той школе, какую проходили студенты в его аудитории». О Каченовском с очень теплым чувством отзывается целый ряд его слушателей, впоследствии выдвинувшихся на разных поприщах, – Кавелин, Редкий, Герцен, Ив. А. Гончаров. Все они в главную заслугу Каченовскому ставят его умение будить критическую мысль, приучать слушателей ничего не принимать на веру и стоять на собственных ногах. С. М. Соловьев рассказывает: «Любопытно было видеть этого маленького старичка с пергаментным лицом на кафедре: обыкновенно читал он медленно, однообразно, утомительно; но как скоро явится возможность подвергнуть сомнению какое‑нибудь известие, старичок вдруг оживится, и засверкают карие глаза под седыми бровями, составлявшие единственную красоту у невзрачного старика». Курьезно, что этот неистовый отрицатель в области науки – в области политической, религиозной, литературной и житейской был чрезвычайно консервативен и робок. Перед авторитетом царствующего императора Каченовский благоговел. Доказывая подложность надписи на тмутараканском камне, он заявлял на лекции:

– Да вот и государь император Николай Павлович, как взглянул на надпись, так и сказал: это, должно быть, подложная надпись!

Ужасно боялся всякой ответственности; никогда, например, не брал на дом книг из университетской библиотеки, – вдруг они у него пропадут! В бытность секретарем, деканом и ректором университета каждую бумагу встречал возражением: «Да как же это так? Да зачем же это так?» В журнале своем «Вестник Европы» он выступал крайним литературным старовером и консерватором вплоть до отстаивания в русском алфавите букв «фита» и «ижица». К молодой русской литературе и специально к Пушкину относился отрицательно.

«Руслана и Людмилу» встретил с возмущением. «Возможно ли, – писал он, – просвещенному человеку терпеть, когда ему предлагают поэму, писанную в подражание «Еруслану Лазаревичу»? Чтобы лучше выразить всю прелесть старинного нашего песнословия, поэт и в выражениях уподобился Ерусланову рассказчику, например: «Шутите вы с мною, – всех удавлю я бородою!» Каково? Далее: чихнула голова, за нею и эхо чихает… Вот что говорит рыцарь: «Я еду, еду, не свищу, а как наеду, не спущу». Потом витязь ударяет голову в щеку тяжкой рукавицей… Но увольте меня от подробностей и позвольте спросить: если бы в московское Благородное собрание как‑нибудь втерся (предполагают невозможное возможным) гость с бородою, в армяке, в лаптях, и закричал бы зычным голосом: «Здорово, ребята!» – неужели стали бы таким проказником любоваться?.. Зачем допускать, чтобы плоские шутки старины снова появлялись между нами! Шутка грубая, не одобряемая вкусом просвещенным, отвратительна, а нимало не смешна и не забавна». И все время из «Вестника Европы» на Пушкина сыпались самые ядовитые и злые нападки. Пушкин не оставался в долгу и клеймил Каченовского эпиграммами, наименее изящными из всех его эпиграмм, представляющими просто набор грубых ругательств, в таком, например, роде:

 

Клеветник без дарованья,

Палок ищет он чутьем,

А дневного пропитанья

Ежемесячным враньем…

 

и т. п.

 

Павел Петрович Свиньин

(1787–1839)

 

Журналист и археолог. В молодости провел несколько лет за границей, состоял секретарем русского генерального консула в Филадельфии. С 1818 по 1830 г. издавал журнал «Отечественные записки», наполнявшийся по большей части его собственными статьями по русской истории, географии, археологии. Выпустил несколько книжек этнографического и археологического содержания. Свои работы Свиньин посвящал изображению России и русского народа, особенно в лице его исторических героев, самоучек и самородков. Был также большим любителем русской старины и русского искусства, собрал обширный художественно‑археологический музей; рядом с предметами вздорными и неподлинными в музее было много ценнейших рукописей, грамот, старинных книг. Свиньин собирал также картины русских художников и первый заговорил о «русской школе» в живописи, о необходимости беречь ее и поддерживать. В собрании его были картины Венецианова, Егорова, Шебуева, Щедрина и других. Весь свой музей Свиньин, нуждаясь в деньгах, распродал в 1834 г. с аукциона.

В жизни и в писаниях своих Свиньин был феноменальным вралем и форменным Хлестаковым. А. Е. Измайлов написал на него сказку, которая начиналась: «Павлушка, медный лоб (приличное прозванье!), имел ко лжи большое дарованье». Пушкин вывел его в сказочке «Маленький лжец», где высмеивал страсть Свиньина к сомнительным древностям и к открытию всякого рода самородков. «Павлуша был опрятный, добрый, примерный мальчик, но имел большой порок, – он не мог сказать трех слов, чтобы не солгать. Папенька в его именины подарил ему деревянную лошадку. Павлуша уверял, что его лошадка принадлежала Карлу XII и была та самая, на которой он ускакал из Полтавского сражения. Павлуша уверял, что в доме его родителей находится поваренок‑астроном, форейтер‑историк, и что птичник Прошак сочиняет стихи лучше Ломоносова. Сначала все товарищи ему верили, но скоро догадались и никто уже не хотел ему верить даже и тогда, когда случалось сказать ему и правду». Посланный с каким‑то поручением в Бессарабию, Свиньин выдал себя там за важного чиновника и, только уже зашедши далеко (стал принимать прошения от колодников), был остановлен. В 1818 г. Пушкин, когда его посетил Свиньин вместе с Ксенофонтом Полевым, стал допекать Свиньина расспросами о его бессарабской командировке, от которых Свиньин корчился, как береста на огне. Пушкин невинно спрашивал:

– С чего же взяли, что будто вы въезжали в Яссы с торжественной процессией, верхом, с многочисленною свитою, и внушили такое почтение молдавским боярам, что они поднесли вам сто тысяч серебряных рублей?

– Сказки, милый Александр Сергеевич! Сказки! Ну, стоит ли повторять такой вздор! – восклицал Свиньин; в приятельском разговоре ко всякому своему знакомому он прилагал слово «мивый» (милый).

– Ну, а ведь шубы вам подарили? – настаивал Пушкин.

Представляясь любопытствующим, Пушкин долго изводил Свиньина подобными вопросами, зная, что речь о бессарабских приключениях была для Свиньина – нож острый!

Когда книгопродавец Смирдин задумал в 1834 г. издавать журнал «Библиотека для чтения», к нему явился Свиньин и объявил, что министр Уваров назначил его редактором смирдинского журнала. Через несколько дней Смирдину понадобилось быть у министра. Уваров спросил, кто будет редактором его журнала. Смирдин назвал Свиньина. Уваров изумился.

– Неужели ты хочешь вверить свой журнал этому подлецу и лжецу? Журнал твой умрет не родясь, как только публика узнает, что редактором его избран Свиньин.

К счастью, контракт еще не был подписан, с чем Свиньин очень торопил Смирдина.

 

Александр Федорович Воейков

(1778–1839)

 

Журналист и стихотворец. Вместе с Жуковским воспитывался в московском университетском Благородном пансионе, в 1806 г. выступил в печати со стихами «Послание к Сперанскому об истинном благоденстве», – выдвинувшими его как поэта. В 1812 г. во время так называемой Отечественной войны был на военной службе. В 1815 г. женился на племяннице Жуковского, Александре Андреевне Протасовой. Это была исключительно обаятельная девушка, красавица, умница, талантливая, очень веселая и жизнерадостная. Жуковский посвятил ей свою балладу «Светлана», и это имя «Светлана» навсегда осталось за ней. Непонятно, чем мог прельстить восемнадцатилетнюю девушку пожилой, истасканный, некрасивый и малосимпатичный Воейков, но она полюбила его. Мать ее Воейков уверил, что у него имеется две тысячи душ, и она охотно дала согласие на их брак. Поженились. Оказалось, никаких двух тысяч душ у Воейкова нет. Жуковскому удалось выхлопотать для него кафедру русской словесности в дерптском университете, к чему по знаниям своим Воейков совершенно не годился. Молодые поселились в Дерпте. Воейков был человек очень грубый, злой и подлый, пьяница, развратник. Над женой он издевался и всячески ее притеснял, жизнь ее превратилась в сплошной ад, она в одиночку переживала свое горе, скрывая его от всех. Среди товарищей‑профессоров Воейков не пользовался уважением, они все больше начинали его сторониться. И не без причины. В 1820 г. приехал в Дерпт вновь назначенный попечитель университета, князь К. А. Ливен. Профессора явились представиться ему. Каждому из представлявшихся он передавал по какой‑то бумаге, приговаривая:

– Вот донос на вас.

Подошел Воейков, Ливен побледнел и закричал:

– Вон отсюда! Господа, все эти гнусные доносы написаны этим мерзавцем. Убирайся!

Обиженный Воейков подал в отставку и писал Жуковскому: «Как благородный человек, я не смог снести гласного оскорбления и принужден выйти. Я писал не доносы, а благонамеренные советы».

Жуковский устроил Воейкова в Петербурге – сотрудником гречевского журнала «Сын отечества», с жалованьем в 6000 руб. Устроили ему еще и казенную службу. Все это делалось из‑за его жены. К прекрасной и несчастной этой женщине с горячей симпатией, кроме Жуковского, относились В. А. Перовский, А. И. Тургенев. Последний, кажется, по‑настоящему любил ее. Мужу ее он доставил место в своем департаменте. Греч рассказывает: «Воейков обязан был всем своим существованием несравненной жене своей, бывшей его мученицею и жертвою. Всяк, кто знал ее, кто только приближался к ней, становился ее чтителем и другом. Воейков торговал и промышлял не прелестями, а кротостью своей жены. Например, приедет Александр Тургенев и идет, по обычаю, в ее кабинет. Двери заперты. «Что это?» – спрашивает он у Воейкова. – «Она заперлась, – отвечает Воейков, – плачет». – «Плачет! О чем?» – «Как о чем? В доме копейки нет, не на что обедать завтра. Заплачешь с горя… Дай пятьсот рублей». – «Возьми!» Отпирают дверь кабинета. Тургенев находит Александру Андреевну действительно в слезах, но вследствие огорчений, претерпенных ею от мужа».

С Гречем Воейков вскоре рассорился и ушел из «Сына отечества». Редактировал «Русский инвалид», потом еще некоторые издания, но успеха они не имели. В 1829 г. умерла от чахотки его жена. Прежние друзья от него отвернулись. Он все больше озлоблялся от неудач и подлел. Был он среднего роста, сутуловат, голова покрыта густыми вьющимися черными волосами; на носу огромные черепаховые очки. Прихрамывал и потому всегда ходил с палкой. Обыкновенный костюм его был темно‑серый сюртук с голубой ленточкой в петличке от медали 12‑го года. Говорил немного в нос. И. С. Тургенев характеризует его так: «Хромоногое и как бы искалеченное, полуразрушенное существо, с повадкой старинного подьячего, желтым, припухлым лицом и недобрым взглядом черных крошечных глаз». Слабый критик и публицист, плохой поэт, Воейков пользовался большой известностью у современников и вошел в историю русской литературы как автор сатиры «Сумасшедший дом», в которой он едко, зло и часто очень остроумно вывел всех современных ему писателей, включая и самого себя. Например:

 

Вот на розовой цепочке

Спичка Шаликов в слезах,

Разрумяненный, в веночке,

В ярко бланжевых чулках,

Прижимает веник страстно,

Кличет граций здешних мест

И, мяуча сладострастно,

Размазню без масла ест.

Вот Жуковский: в саван длинный

Скутан, лапочки крестом,

Ноги вытянуты чинно,

Черта дразнит языком;

Видеть ведьму вображает;

То глазком ей подмигнет,

И кадит, и отпевает,

И трезвонит, и ревет.

– Ты ль, Хвостов, – к нему вошедши,

Вскрикнул я, – тебе ль здесь быть?

Ты – дурак, не сумасшедший,

Не с чего тебе сходить!..

 

и т. д.

 

Пушкин относился к Воейкову без уважения за его бесцеремонность, наглость и литературное мародерство, считал его способным на всякую гадость; в качестве наибольшего порицания Булгарину писал, что «Булгарин хуже Воейкова»; о рецензиях Воейкова отзывался, что при чтении их ему кажется, будто он подслушивает у калитки литературные толки девиц из веселого дома. Постепенно, однако, Пушкин стал относиться к Воейкову мягче, поместил в его журналах целый ряд своих произведений, с большим сочувствием отзывался о полемических статьях Воейкова, об их «оригинальной веселости»; в журнале своем «Современник» дал место статье, где писалось, что Воейков оставил на полемическом поприще следы неизгладимые и что ряд его статей является «в своем роде классическими». В войне, поднятой вокруг «Литературной газеты» против «литературной аристократии», Воейков выступал в защиту пушкинского кружка против журнальных своих врагов – Полевого, Булгарина и других. Он же сочувственно приветствовал выход «Современника» Пушкина и писал по этому поводу: «Журнал Пушкина – чистое золото. Спешите, любезные соотечественники, спешите на него подписываться!»