Графиня Елизавета Ксавериевна Воронцова

(1792–1880)

 

Жена предыдущего. Рожденная графиня Браницкая. Отец ее, великий коронный гетман граф Ксаверий Петрович Браницкий, был поляк, приверженец России, владелец крупного поместья Белая церковь в Киевской губернии; мать, Александра Васильевна, рожденная Энгельгардт, русская, была любимая племянница Потемкина, несметно богатая. Она говорила Вигелю:

– Кажется, у меня двадцать восемь миллионов рублей.

Была, однако, очень скупа. Девушкой Елизавета Ксавериевна долго жила со строгой матерью в деревне, в Белой церкви, и только в 1819 г., двадцати семи лет, во время первого своего путешествия за границу вышла замуж в Париже за графа М. С. Воронцова. Все, знавшие графиню, описывают ее как женщину исключительной прелести и очаровывающего благородного изящества. Вигель про нее рассказывает: «Со врожденным польским легкомыслием и кокетством желала она нравиться, и никто лучше ее в том не успевал. Молода она была душою, молода и наружностью. Быстрый, нежный взгляд ее небольших глаз пронзал насквозь; улыбка ее уст, которой подобной я не видал, так и призывала поцелуи». Александр Раевский находил у нее меткий, хотя не очень широкий ум и характер самый очаровательный. Была она со всеми непринужденно приветлива, разговор ее был умный, приятный и веселый, каждого умела занять. К женскому обществу была равнодушна и предпочитала окружать себя мужчинами. Любила веселье, танцы, празднества. Граф В. А. Сологуб знал Воронцову, когда ей было уже около шестидесяти лет. И в то еще время все ее существо было проникнуто такой мягкой, очаровательной, женственной грацией, такой приветливостью, таким неукоснительным щегольством, что Сологубу понятно было, как Пушкин и многие, многие другие могли без памяти влюбляться в нее. Интересное сообщение находим у француза А. Галле де Кюльтюра, выпустившего за границей книгу «Царь Николай и святая Русь». «Графиня Воронцова – единственная женщина, которая посмела сделать исключение из правил (идти навстречу любовным желаниям императора Николая). Легкомысленная молодая женщина, которой в ее стране отнюдь не приписывают добродетелей Лукреции и суровости римских матрон, из гордости или из расчета выскользнула из рук царя, и это необычное поведение доставило ей известность». Некоторые другие современники также сообщают, что добродетелями Лукреции графиня Воронцова не отличалась, что, как и муж ее, имела связи на стороне.

В Одессу, куда муж ее был назначен генерал‑губернатором, Воронцова приехала 6 сентября 1823 г., когда Пушкин уже два месяца жил в Одессе. Она была на последних месяцах беременности и жила на даче, пока отстраивался городской дом. В это время навряд ли Пушкин мог много видеть ее. В октябре у Воронцовой родился сын. Зима 1823/1824 гг. проводилась одесским обществом шумно и весело, обеды, балы, маскарады и праздники следовали один за другим. Воронцова принимала в них деятельное и главенствующее участие. Этой зимой Пушкин часто виделся с ней. В половине марта он уехал в Кишинев, затем Воронцова с мужем уехали в Белую церковь; опять увиделись они с Пушкиным в конце апреля. С 14 июня до 25 июля Воронцова пробыла в Крыму; 30 июля Пушкин был выслан из Одессы. В промежутках они, по‑видимому, виделись довольно часто, гуляли по берегу моря; княгиня В. Ф. Вяземская рассказывает, как однажды их всех троих окатил набежавший девятый вал, так что пришлось переодеваться. Воронцова была посвящена в тайну подготовлявшегося побега Пушкина за границу и, по‑видимому, помогала Вяземской в этом предприятии.

Несомненно, Воронцова глубоко жила в душе Пушкина. Анненков рассказывает: «Предания той эпохи упоминают о женщине, превосходившей всех других во власти, с которой управляла мыслию и существованием поэта. Пушкин нигде о ней не упоминает, как бы желая сохранить про одного себя тайну этой любви. Она обнаруживается у него только многочисленными профилями прекрасной женской головы спокойного, благородного, величавого типа, которые идут почти по всем его бумагам из одесского периода жизни». Комментаторы с большей или меньшей степенью произвольности относят к Воронцовой целый ряд стихотворений Пушкина: «Сожженное письмо», «Желание славы», «Ненастный день потух», «Талисман», «Ангел», некоторые черновые наброски. Особенно произвольным является отнесение к Воронцовой стихотворений «Талисман» и «Ангел»: Воронцова подарила Пушкину перстень‑талисман, – значит, «Талисман» написан к ней, хотя стихотворение носит явно восточный колорит, говорит о каком‑то приморском мусульманском крае вроде Крыма, где Пушкин никогда не встречался с Воронцовой, и, главное, рисует такой характер отношения беззаветно‑влюбленной «волшебницы» к поэту, какого мы не имеем решительно никаких оснований предполагать в отношении Воронцовой к Пушкину. В стихотворении «Ангел» фигурирует «мрачный демон», в душе которого производит переворот стоящий в дверях Эдема нежный ангел; под именем демона Пушкин вывел когда‑то Александра Раевского, Раевский был влюблен в Воронцову, – значит, под ангелом следует разуметь ее, хотя мы решительно ничего не знаем о нравственном влиянии Воронцовой на Раевского, а в 1827 г., когда был написан «Ангел», давно уже рассеялся мрачно‑мятежный демонический ореол, окружавший Раевского в глазах Пушкина.

Из произведений Пушкина нет никакой возможности извлечь какие‑либо указания на характер отношений, существовавших между ним и Воронцовой. Свидетельства же современников говорят об этих отношениях вот что. Воронцова подарила Пушкину перед его отъездом из Одессы золотой перстень с сердоликом, на котором были вырезаны таинственные арабские слова; в действительности, впрочем, оказалось, что это была просто именная печать какого‑то раввина с древнееврейским написанием его имени. Пушкин очень дорожил перстнем и всегда носил его на пальце. Сестра Пушкина сообщила Анненкову, что когда Пушкин жил уже в псковской ссылке, он получал из Одессы письма, запечатанные таким же перстнем; получив письмо, он запирался у себя в комнате, никуда не выходил и никого не принимал к себе. Когда в шестидесятых годах Бартенев ехал в Одессу, Соболевский рекомендовал ему «расспросить Воронцову, как она жила с Пушкиным». Плетнев писал другу своему Гроту: «Княгиня В. Ф. Вяземская рассказала мне некоторые подробности о пребывании Пушкина в Одессе и его сношениях с женою Воронцова, что я только подозревал». На расспросы Грота он отказался доверить рассказ Вяземской бумаге и обещал передать его при личном свидании. По сообщению Бартенева, когда Воронцова в старости разбирала свою переписку, ей попалась связка писем Пушкина, и присутствовавший домоправитель ее успел прочесть в одном письме Пушкина фразу на французском языке: «Что делает ваш олух‑муж?» Родственник Пушкина граф М. Д. Бутурлин сообщает, что, по слухам, «графиня Воронцова очень любезно обращалась с Пушкиным, но ее супруг отворачивался от него». На основании всего этого с некоторой долей вероятности можно думать, что отношения Пушкина к Воронцовой не вмещались в рамки обычного светского ухаживания за знатной дамой‑красавицей. Сам Пушкин в беседе с Пущиным приписывал высылку свою из Одессы главным образом козням Воронцова «из ревности». За это говорит и та исключительная ненависть, с которой Воронцов относился к Пушкину. Когда Воронцов в числе нескольких мелких своих канцеляристов назначил в командировку по истреблению саранчи и Пушкина, Вигель пытался уговорить Воронцова не обижать Пушкина такой командировкой. Воронцов, всегда такой непроницаемо‑сдержанный, вдруг побледнел, губы его задрожали, и он сказал Вигелю:

– Любезный Филипп Филиппович, если вы хотите, чтобы мы остались в прежних приязненных отношениях, не упоминайте мне никогда об этом мерзавце!

Возможно, впрочем, что злоба Воронцова была вызвана дошедшими до него эпиграммами на него Пушкина.

У Пушкина было в Одессе несколько романов. Но ко времени его высылки других возлюбленных давно уже не было в городе, а роман с Воронцовой, по‑видимому, находился в полном разгаре. Из осеннего холода и мрака Михайловского он рвался страстными мечтами на юг, где оставил так много. «Все, что напоминает мне море, – писал он Вяземской, – наводит на меня грусть, шум падающего ручья причиняет мне в буквальном смысле боль; думаю, что хорошее небо заставило бы меня плакать от ярости, но слава Богу: небо у нас сивое, а луна – точная репка». Трудно предположить, чтобы Пушкин, как известно, очень любивший русскую осень, мог так яростно тосковать просто о теплом климате юга; конечно, тянуло его туда не одно ясное небо да море… Осенью 1824 г. им написано стихотворение; если оно не представляет продукта чистого творчества, лишенного жизненной подкладки, то можно отнести его только к Воронцовой. Стихотворение, с его намеренными пропусками, с оборванным концом, является одним из замечательнейших образов русской лирики особенно по умению так много сказать именно тем, что не сказано:

 

Ненастный день потух; ненастной ночи мгла

По небу стелется одеждою свинцовой;

Как привидение, за рощею сосновой

Луна туманная взошла…

Всё мрачную тоску на душу мне наводит.

Далеко, там, луна в сиянии восходит;

Там воздух напоен вечерней теплотой;

Там море движется роскошной пеленой

Под голубыми небесами…

Вот время: по горе теперь идет она

К брегам, потопленным шумящими волнами;

Там, под заветными скалами,

Теперь она сидит, печальна и одна…

Одна… никто пред ней не плачет, не тоскует;

Никто ее колен в забвенье не целует;

Одна… ничьим устам она не предает

Ни плеч, ни влажных уст, ни персей белоснежных.

Никто ее любви небесной не достоин.

Не правда ль: ты одна… ты плачешь… я спокоен;

..........................................

..........................................

Но если..................................

 

Больше Пушкин и Воронцова, кажется, не виделись. Осенью 1830 г., когда Пушкин, уже женихом Гончаровой, жил в Болдине, перед ним проходили в воспоминании тени прежних его возлюбленных. К Воронцовой, как недавно выяснилось, обращено следующее написанное тогда стихотворение:

 

В последний раз твой образ милый

Дерзаю мысленно ласкать,

Будить мечту сердечной силой

И с негой робкой и унылой

Твою любовь воспоминать.

 

Бегут меняясь наши лета,

Меняя всё, меняя нас,

Уж ты для своего поэта

Могильным сумраком одета,

И для тебя твой друг угас.

 

Прими же, дальняя подруга,

Прощанье сердца моего,

Как овдовевшая супруга,

Как друг, обнявший молча друга

Перед изгнанием его.

 

Воронцова умерла в глубокой старости и до самой смерти хранила о Пушкине самое теплое воспоминание, восхищаясь его стихами: ей прочитывали их почти каждый день, и это продолжалось целые годы.