Наталья Кирилловна Загряжская

(1747–1837)

 

Тетка Натальи Ивановны Гончаровой и Ек. Ив. Загряжской, дочь последнего гетмана Малороссии, генерала‑фельдмаршала графа Кирилла Григ. Разумовского. Очень богатая. В 1772 г. вышла за молодого Измайловского офицера Н. А. Загряжского, с которым разъехалась, прожив с ним почти тридцать лет. Проживала у князя В. П. Кочубея, председателя государственного совета, женатого на ее воспитаннице и племяннице, занимая в его доме квартиру в шесть комнат. С детства она вращалась в кругу придворной знати, была фрейлиной императриц Елизаветы Петровны и Екатерины II, свидетельницей и наблюдательницей шести царствований. Пользовалась огромным почетом в высших кругах Петербурга, принимала у себя особ царской фамилии. Сафонович, посещавший ее в тридцатых годах, рассказывает: «Загряжская была кривобока… Она отдала все состояние свое Кочубеям и довольствовалась определенным содержанием на домашние свои расходы. Ей было уже более восьмидесяти лет, но она сохранила умственные способности. Каждый вечер собиралось к ней множество посетителей для составления ее партии в бостон или просто посидеть и встретиться со знакомыми, но главнейше повидаться с князем Кочубеем, человеком нужным. В числе гостей бывали у нее все важные и известные люди того времени. Старушка играла в карты очень дурно и всегда проигрывала, но игра сделалась ее потребностью. После игры оставались у нее ужинать. После ужина нельзя было тотчас расходиться: надобно было еще посидеть некоторое время, пока старушка не кончит своего пасьянса. Она не любила рано ложиться спать и удерживала своих гостей как можно долее».

Однажды она сказала великому князю Михаилу Павловичу:

– Не хочу умереть скоропостижно. Придешь на небо, как угорелая и впопыхах, а мне нужно сделать Господу Богу три вопроса: кто были Лжедимитрии, кто Железная Маска[274] и шевалье д’Еон[275] – мужчина или женщина?

Великий князь спросил:

– Так вы уверены, что будете в небе?

Старуха обиделась и с резкостью ответила:

– А вы думаете, я родилась, чтобы маяться в чистилище?

Держалась Загряжская независимо. Она отказала от дому царскому любимцу, военному министру А. И. Чернышеву, упекшему на каторгу своего родственника, декабриста графа З. Г. Чернышева, в расчете завладеть его наследством.

Летом 1830 г., будучи женихом Натальи Николаевны, Пушкин посетил в Петербурге Загряжскую. Вот как он описывает свой визит в письме к невесте: «Приезжаю, обо мне докладывают, она меня принимает за своим туалетом, как хорошенькая женщина прошедшего столетия: «Вы женитесь на моей племяннице (?)» – «Точно так». – «Как же это, я очень удивлена, меня об этом не извещали, Наташа ничего мне не писала» (это не о вас она говорила, а о maman). Я отвечал ей на это, что брак был решен весьма недавно, что расстроенные дела Афанасия Николаевича, Натальи Ивановны и пр., и пр. Она не приняла моих резонов: «Наташа знает, как я люблю ее, Наташа мне всегда писала во всех случаях своей жизни, Наташа мне напишет и теперь; так как мы теперь в родстве, то, надеюсь, вы будете посещать меня часто». Мы расстались друзьями». Пушкин иногда посещал Наталью Кирилловну, любил слушать ее живые рассказы о минувших временах и многие из них записал («Table Talk»).

 

Дмитрий Николаевич Гончаров

(1808–1859)

 

Брат Н. Н. Пушкиной, старший в семье. Окончил Московский университет, служил в министерстве иностранных дел. В 1832 г., в качестве опекуна над имением душевнобольного отца, вступил в управление разоренным гончаровским имением. В 1835 г. вышел в отставку и женился на армянке, княжне Елизавете Егоровне Назаровой. Дмитрий Николаевич был человек добрый, весьма ограниченного ума, путаник в делах; был глух и заикался. Он находился в полном порабощении у своей жены, хотя и княжны, но необразованной, выросшей в бедности в совершенно другой среде. Приезд Натальи Николаевны с детьми и сестрой не пришелся ей по душе. Плохо умытая, небрежно причесанная, в помятом ситцевом платье сомнительной свежести, она появлялась с бриллиантовой ферроньерой на лбу и пренебрежительно оглядывала траурные наряды золовок. Мало‑помалу она совсем сочла лишним стесняться; не упускала случая подчеркивать, что она у себя дома, а золовки обязаны ценить всякое ее одолжение; обижалась и дулась из‑за каждого пустяка и совершенно отравила им существование. Когда после смерти Пушкина Екатерина Николаевна Геккерен уезжала с мужем за границу, Дмитрий Николаевич писал ей: «…ничто не интересует меня так, как твоя дальнейшая судьба; по правде сказать, изо всей семьи ты сейчас интересуешь меня всех более».

 

 

Дуэль и смерть

 

Барон Жорж‑Шарль Дантес

(1812–1895)

 

В дневнике Пушкина от 26 января 1834 г. находим брошенную мимоходом, незначащую, но теперь нас глубоко волнующую запись: «Барон д’Антес и маркиз де‑Пина, два шуана, будут приняты в гвардию прямо офицерами. Гвардия ропщет». По странной случайности Пушкин счел нужным отметить в дневнике приезд авантюриста‑француза, от пули которого через три года ему суждено было погибнуть.

Дантес происходил из состоятельной помещичьей семьи в Эльзасе. Вся семья его была легитимистской приверженицей «законной» бурбонской династии, являвшейся носительницей бешеной монархическо‑феодальной реакции. Жорж учился в парижской Сен‑Сирской военной школе. Во время июльской революции, свергнувшей Карла X Бурбона, он с другими учениками школы примкнул к немногочисленным войскам, оставшимся верными Карлу X, и сражался на площади Людовика XV против восставших. Потом был в числе партизан, собравшихся в Вандее вокруг герцогини Беррийской, невестки свергнутого короля. Поэтому Пушкин и называет Дантеса шуаном: шуанами называлось контрреволюционное крестьянство Вандеи, долго боровшееся во время Великой французской революции против республики. После этого Дантес покинул школу, – то ли потому, что он не пожелал служить июльской монархии, то ли, вернее, потому, что она не пожелала его службы. Дантес вернулся в Эльзас к отцу, в его имение Зульце. Материальное благосостояние отца сильно пошатнулось, революция лишила многих членов семьи средств к существованию и королевских пенсий, а семья была большая. Жоржу оставалось одно – искать счастья за границей.

В 1833 г. он выехал в Германию. Через родственников матери, рожденной графини Гацфельдт, Дантес имел протекцию к прусскому принцу Вильгельму, будущему германскому императору Вильгельму I. Это давало ему возможность поступить в Пруссии на военную службу, но только в чине унтер‑офицера; это не прельстило Дантеса. Тогда принц Вильгельм дал ему рекомендательное письмо к русскому императору Николаю. С этим письмом Дантес отправился из Берлина в Россию. В каком‑то маленьком городке он серьезно заболел и в полном одиночестве лежал в гостинице. В это время возвращался в Россию из отпуска голландский посланник Геккерен; у него сломалась дорожная коляска, и он вынужден был остановиться в городке, – в той же гостинице, где лежал больной Дантес. Познакомились. Молодой француз очень понравился посланнику, – настолько понравился, что Геккерен предложил Дантесу присоединиться к его свите для совместного дальнейшего путешествия и остался ждать выздоровления Дантеса, хотя коляска была уже починена. Вместе приехали в Петербург. Геккерен продолжал покровительствовать Дантесу, оказывал ему материальную поддержку, ввел в великосветские круги. Благодаря его хлопотам и письму принца Вильгельма Дантес, после очень снисходительного офицерского экзамена, был по высочайшему повелению определен с чином корнета в самый лучший из кавалерийских гвардейских полков – кавалергардский. Другой «шуан», упомянутый Пушкиным в дневниковой записи, маркиз де Пина, не имевший такой протекции, принят был не в гвардию, как записал Пушкин, а в армию.

Геккерен продолжал относиться к Дантесу с самой нежной любовью и заботливостью, совершенно как будто непонятной в черством и эгоистическом человеке, каким был Геккерен. Через два года он усыновил Дантеса, сделал его наследником своего состояния, Дантес стал именоваться бароном Геккереном и поселился вместе с приемным отцом. Страстная нежность Геккерена к своему приемному сыну объясняется тем, что распутный старик, по‑видимому, при первой же встрече в гостинице влюбился в красавца‑юношу. Трудно себе представить, чтобы этот юноша, большой любитель женщин и счастливый покоритель их сердец, в свою очередь влюбился в потасканного мужчину, которому шел уже пятый десяток. Но Дантес ехал устраивать себе карьеру, покровитель его мог ему быть очень полезен в этом отношении, – и молодой человек с легким сердцем сделался «любовницей» влиятельного сановника.

Статный красавец высокого роста, очень живой, веселый, остроумный. В свете он имел большой успех. У него была какая‑то врожденная способность нравиться. Этим только можно объяснить, что пустоватый и малообразованный офицер был радушно принят даже в таких высококультурных домах, как Вяземского, Карамзиной и самого Пушкина. Дамы носили Дантеса на руках и вырывали его друг у друга. Избалованный поклонением, он держался с ними развязно: позволял себе обнимать их, целовать, класть голову на плечи. Полковой товарищ Дантеса вспоминает: «Он относился к дамам вообще, как иностранец, смелее, чем мы, русские, требовательнее, если хотите, нахальнее, наглее, чем даже было принято в нашем обществе». Дантес был самоуверен, фатоват, любил похвастать своими успехами. Один знакомый сказал ему:

– Говорят, барон, вам очень везет у женщин.

Дантес ответил:

– Женитесь, граф, и я вам это докажу на деле.

Товарищи его любили, он был «славный малый». Старанием на службе не выдавался, и в приказах по полку то и дело появлялись выговоры ему: он опаздывал на службу, отлучался с дежурства, уезжал в экипаже с развода раньше начальства, на параде закуривал сигару, когда было нельзя, и т. п. За три года службы в полку Дантес был подвергнут взысканиям сорок четыре раза.

Пушкин познакомился с Дантесом летом 1834 г., когда, за отъездом жены, жил на холостом положении и обедал в ресторане Дюме. В том же ресторане обедал и недавно приехавший в Петербург Дантес. Веселый и остроумный француз понравился Пушкину. Дантес стал бывать у него, познакомился с его женой и свояченицами. Соболевский сообщает, что Дантес чрезвычайно нравился Пушкину за его детские шалости: он прыгал, например, на стол, на диваны, – ребячества, к которым был склонен и сам Пушкин до конца жизни. Нравился и своим остроумием, – Пушкин со смехом передавал остроты Дантеса. Так, однажды Пушкин приехал на бал с женой и двумя свояченицами; Дантес встретил его у дверей и воскликнул:

– Voila´ le pacha a´ trois gueues (вот – трехбунчужный паша)!

В другой раз Пушкин при Дантесе размышлял, как бы назвать журнал, который он собирается издавать вроде английского Quarterly Revieur. Дантес посоветовал:

– Donnez lui le nom de Kvartalny nadziratel[276].

Дантесу очень понравилась Наталья Николаевна, он влюбился в нее страстно и стал настойчиво ухаживать. Не отходя, танцевал с ней на балах, сопровождал на верховых прогулках, являлся в театре, на гуляньях, всюду, где являлась Наталья Николаевна. Вскоре весь великосветский Петербург заговорил об этих ухаживаниях. Жившая у Пушкиных старшая сестра Натальи Николаевны Екатерина Гончарова по уши влюбилась в красавца‑кавалергарда. Ухаживая за Натальей Николаевной, он не прошел и мимо любви ее сестры. Летом 1836 г. Екатерина забеременела от Дантеса. Перед ним встал очень неприятный вопрос о женитьбе на ней. Однако приемный отец и слышать не хотел о таком невыгодном браке, – что навряд ли особенно огорчило Дантеса. За Натальей Николаевной он продолжал ухаживать с прежней настойчивостью. Они обменивались записочками, из которых некоторые, – как впоследствии сам Дантес признавал на суде, – «своими выражениями могли возбудить щекотливость Пушкина как мужа». Ухаживания Дантеса были настолько явны, настолько обращали на себя всеобщее внимание, что княгиня Вяземская решительнейшим образом попросила Дантеса не являться, когда у них Пушкин. Тем не менее он опять явился и весь вечер по‑обычному не отходил от Натальи Николаевны. Вяземская ему отказала от дома. Душевное состояние Пушкина было ужасное; ревность его терзала и обиженное самолюбие, больше же всего – мысль о том смешном положении «рогоносца», в которое его ставили в глазах света ухаживания Дантеса.

4 ноября 1836 г. Пушкин получил анонимный пасквиль‑диплом, возводивший его в ранг заместителя великого магистра ордена рогоносцев. Пушкин почему‑то заподозрил в авторстве Геккеренов и немедленно послал вызов Дантесу. Вызов этот сильно перепугал старика Геккерена. Он приложил все силы, чтобы расстроить дуэль. Вместе с приемным сыном они решили повернуть дело так, будто Дантес ухаживал не за Натальей Николаевной, а за ее сестрой Екатериной, на которой Дантес и выразил желание жениться, против чего Геккерен теперь не возражал.

Дантес стал официальным женихом Екатерины Николаевны, 10 января 1837 г. состоялась их свадьба. Но он еще с большей настойчивостью продолжал ухаживать за Натальей Николаевной, откинул всякую осторожность, и казалось иногда, что он насмехается над ревностью и негодованием Пушкина. На балах он танцевал и любезничал с Натальей Николаевной, за ужином пил за ее здоровье. Это была настоящая бравада. Получалось впечатление, как будто Дантес хочет показать, что он женился не из боязни дуэли и что если его поведение не нравится Пушкину, то он готов принять все последствия этого.

26 января 1837 г. последовал второй вызов. Дуэль состоялась. Дантес смертельно ранил Пушкина и сам был легко ранен в правую руку. Как полагалось по законам, он был предан суду. Сочувствие высшего общества было целиком на стороне Дантеса. Саксонский посланник доносил своему правительству: «При наличности в высшем обществе малого представления о гении Пушкина и его деятельности не надо удивляться, что только немногие окружали его смертный одр, в то время как нидерландское посольство осаждалось обществом, выражавшим свою радость по поводу столь счастливого спасения элегантного молодого человека». Оказалось, однако, что кроме «высшего общества» существуют в России и другие слои общества, которые имели очень ясное представление о гении Пушкина и его деятельности. Смерть Пушкина с такой силой всколыхнула широчайшие общественные круги, какой наверху решительно никто не ожидал. Десятки тысяч народа теснились к гробу Пушкина, звучали угрозы по адресу иностранцев, убивающих лучших русских людей, хотели идти на голландское посольство, раздавались форменные революционные речи, огненная стихотворная прокламация Лермонтова по поводу смерти Пушкина распространилась с телеграфной быстротой. Все депеши иностранных послов считают нужным отметить этот никем не ожидавшийся взрыв широкого общественного возмущения; он был так силен, так единодушен, что в верхах с беспокойством заговорили о каком‑то тайном революционном обществе, будто бы являющемся руководителем всего движения. Тайный ночной вынос тела Пушкина из квартиры, отпевание его не в указанной церкви, спешный увоз тела в псковскую губернию, – все это было вызвано вовсе не пустыми страхами перед несуществующими призраками, как с возмущением уверяли в свое время смиренно‑лояльные друзья Пушкина. Страх правительства был вполне основателен: после декабрьского движения в первый раз за десять лет среди всеобщего могильного молчания вдруг совершенно явственно зазвучал живой голос независимого общественного мнения. Самый этот факт испугал правительство, безотносительно к тому, грозила ли какая‑нибудь непосредственная, конкретная опасность. С одной стороны, Николай постарался преградить все пути к проявлению общественного негодования, с другой – поспешил совершенно перестроить свое отношение к случившемуся. Это очень быстро и очень чутко учла знать, вначале отнесшаяся к смерти Пушкина с глубочайшим равнодушием. Французский посол Барант, с выражением искреннего горя стоявший перед телом Пушкина, вызвал замечание присутствовавших:

– Вот среди них единственный русский человек.

Прошел день, – и все генерал‑адъютанты и камергеры, как по взмаху дирижерской палочки, устремились к праху Пушкина и отшатнулись от Геккеренов. Это со смущением почувствовали сами Геккерены и с большой точностью определили причину внезапной перемены. Дантес в конце февраля 1837 г. в письменном своем показании суду, прося допросить некоторых свидетелей из высшего света, с горечью прибавлял: «Правда, все эти лица от меня отвернулись с той поры, как простой народ побежал в дом моего противника, без всякого рассуждения и желания отделить человека от таланта. Они также хотели видеть во мне только иностранца, который убил их поэта».

18 марта 1837 г. Дантес приговорен был судом к лишению чинов, дворянства и к разжалованию в рядовые. Конфирмация Николая гласила: «Быть по сему, но рядового Геккерена, как не русского подданного, выслать с жандармом за границу, отобрав офицерские патенты». На следующий же день Дантес был усажен в сани и в сопровождении жандарма отправлен за границу.

Он поселился с женой в родительском имении Зульце в Эльзасе. В конце сороковых годов, после февральской революции, Дантес выступил на политическое поприще, был членом учредительного собрания, из легитимистов сделался бонапартистом и усердно поддерживал президента Луи‑Наполеона. Летом 1851 г. Виктор Гюго выступил в Национальном собрании с бурной речью против изменения конституции, имевшего целью облегчить Луи‑Наполеону путь к государственному перевороту. Клика правых депутатов бесновалась, прерывала оратора, не давала ему говорить. В числе этих депутатов находился и Геккерен. Все они поименно заклеймены Виктором Гюго в примечаниях к его стихотворению «Сходя с кафедры».

После переворота 2 декабря Наполеон III в награду за услуги, оказанные Дантесом, назначил его сенатором с жалованьем в тридцать тысяч франков в год. В сенате Дантес обратил на себя особое внимание своими речами в защиту светской власти пап. Он исполнял некоторые щекотливые дипломатические поручения Наполеона, – был, например, отправлен ко дворам Вены, Берлина и Петербурга с тайным поручением постараться добиться признания Наполеона этими дворами. Дантес оказался также весьма ловким предпринимателем, искусно сумевшим использовать тогдашнюю финансово‑промышленную горячку: он принимал деятельное участие в учреждении кредитных банков, железнодорожных компаний, промышленных и страховых обществ; был одним из учредителей парижского газового общества и нажил на этом большое состояние. В последние годы империи политическое положение Дантеса было видное: он состоял председателем генерального совета Верхнего Рейна, мэром Зульца, был произведен сначала в кавалеры, а потом в командоры ордена Почетного легиона. Жил он в свое удовольствие, пользуясь почетом и влиянием. Близ Елисейских полей выстроил себе трехэтажный особняк; нижний этаж занимал он сам, два верхних были отведены его многочисленному потомству. Днем Дантес обыкновенно отправлялся в экипаже в свой клуб «Сэркль эмпериаль», а вечера проводил дома, в кругу семьи, часто развлекая молодое поколение рассказами о своей молодости.

Князь В. М. Голицын видел Дантеса в Париже в 1863 г. «В то время, – рассказывает он в своих неизданных записках, – Дантес был сенатором Второй империи. Полный, высокого роста, с энергичным, но довольно грубым лицом, украшенный эспаньолкой по моде, введенной Наполеоном III, он казался каким‑то напыщенным и весьма собою довольным. Мне его показали на церемонии открытия законодательных палат, на которой я с родителями своими присутствовал в публике. Он подошел к одной русской даме, бывшей вместе с нами и старой его знакомой по Петербургу, чрезвычайно любезно напомнил ей о себе, но та встретила эту любезность довольно холодно, и, поговорив минут пять, он удалился».

Почитателям Пушкина очень приятно было представлять себе, что Дантеса всю жизнь жестоко мучила совесть за убийство великого поэта. Дантес будто бы уверял встречавшихся ему за границей русских, что он не подозревал даже, на кого поднимал руку, что вынужденный к поединку, он все же не желал убивать противника и целил ему в ноги, что невольно причиненная им смерть Пушкину тяготит его и т. п. Художник Наумов в известной своей картине «Последняя дуэль Пушкина» изобразил Дантеса глубоко подавленным, медленно, с поникшей головой идущим прочь от раненного им Пушкина. Никаких таких терзаний в действительности не было. Среди других своих приключений молодости событию с Пушкиным Дантес придавал очень мало значения. Он говорил, что поступил как человек, который считает, что за определенные слова должно быть дано удовлетворение. У барьера он не считал нужным сентиментальничать. Никогда он не говорил, что целил Пушкину в ногу, и никто из семьи никогда не слышал от него об угрызениях совести. Напротив, он считал, что выполнил долг чести и ему не в чем себя упрекать. Дантес был вполне доволен своей судьбой и впоследствии не раз говорил, что только вынужденному из‑за дуэли отъезду из России он обязан своей блестящей политической карьерой, что не будь этого несчастного поединка, его ждало незавидное будущее командира полка где‑нибудь в русской провинции, с большой семьей и недостатком средств. Любопытно, что ни в молодости, ни впоследствии Дантес не проявлял никакого интереса к литературе. Домашние не припомнят Дантеса в течение всей его долгой жизни за чтением какого‑нибудь художественного произведения. Даже французский литературный язык давался ему нелегко, и в нужных случаях приходилось обращаться за помощью к посторонним.

После крушения Второй империи политическая карьера Дантеса закончилась. Он умер в имении своем Зульце в глубокой старости, окруженный детьми, внуками и правнуками.

 

Барон Якоб‑Теодор‑Борхардт‑Анна ван Геккерен де Беверваард

(1791–1884)

 

Голландский посланник в Петербурге. Принадлежал к древней, но обедневшей дворянской фамилии. С 1823 г. служил при нидерландском посольстве в Петербурге, в 1826 г. был назначен посланником. Он находился в тесной дружбе с русским министром иностранных дел графом Нессельроде и принадлежал к международной реакционной клике, горячо поддерживавшей политику Меттерниха в ее борьбе с малейшими проявлениями революционного движения в Европе. При русском дворе Геккерен пользовался большим влиянием и уважением. Однако в 1833 г. департаменту внешней торговли пришлось обратить внимание министерства иностранных дел на то, что «с некоторого времени привозятся к Геккерену из‑за границы значительные партии вещей»: пользуясь правом посланника беспошлинно получать вещи из‑за границы, Геккерен широчайшим образом использовал это право, выписывая массу вещей, начиная с напитков и кончая мебелью.

Геккерен был тонкий и искусный дипломат, очень ценившийся своим правительством, но как человек производил крайне неприятное впечатление: был черств, эгоистичен, неразборчив в средствах, глубоко беспринципен, известен был по всему Петербургу своим злым языком и многих перессорил. Современник характеризует его – «всегда улыбающийся, отпускающий шуточки, во все мешающийся». Он никогда не был женат, не имел в жизни романов с женщинами. Но рассказывали, что он большой приверженец однополой любви, что вокруг него группируются великосветские молодые люди самого наглого разврата, что в распутном его гнезде фабрикуются всевозможные сплетни, чернящие доброе имя людей. После смерти Пушкина вюртембергский посланник по поводу отставки Геккерена доносил своему правительству: «Об отъезде Геккерена никто не жалеет, несмотря на то что он прожил в Петербурге около тринадцати лет и в течение долгого времени пользовался заметным отличием со стороны двора; в городе к барону Геккерену относились хуже в течение уже нескольких лет, и многие избегали знакомства с ним».

Если бы даже целый ряд свидетельств не говорил вполне определенно о противоестественных склонностях Геккерена, то уже одно его отношение к Дантесу должно бы нас убедить в их существовании. Ни один самый любящий отец не мог бы относиться к родному сыну так, как черствый, эгоистический Геккерен к молодому человеку, случайно подобранному им в захолустном немецком городке. Это была не отцовская любовь. Это была страстная влюбленность стареющего человека, любовь самозабвенная и безоглядная, все готовая отдать за ответную любовь любимого существа. Дантес добивается благосклонности Натальи Николаевны, – и старый Геккерен изо всех сил старается для него: как тень, преследует Наталью Николаевну, нашептывает ей о безумной любви сына, говорит, что он близок к самоубийству, описывает его муки, негодует на ее холодность и бессердечие, умоляет возвратить ему сына, излагает ей проект бегства за границу под его дипломатической эгидой. Пушкин, получив анонимный пасквиль, посылает Дантесу вызов, и Геккерен ставит все вверх дном, чтобы уладить дело. С большим трудом уладил. И уже хорошо зная, что с Пушкиным шутки плохи, что каждую минуту может запахнуть порохом и кровью, все‑таки не может смотреть спокойно на любовные муки приемного сына и опять начинает преследовать Наталью Николаевну своими уговорами, при выходе из театра шепчет ей:

– Когда же вы склонитесь на мольбы моего сына?

Все для возлюбленного он готов был сделать. И с горечью Геккерен сознавал, что не встречает в Дантесе такого же беззаветного к себе чувства; после высылки Дантеса Геккерен писал ему: «Боже мой, Жорж, что за дело оставил ты мне в наследство! А все недостаток доверия с твоей стороны. Не скрою от тебя, меня огорчило это до глубины души, не думал я, что заслужил от тебя такое отношение».

Был ли Геккерен причастен к фабрикации анонимных пасквилей, полученных Пушкиным в ноябре 1836 г.? Сам Пушкин был глубоко убежден, что это – дело рук Геккерена, и, кажется, в этой уверенности и умер. Какие‑то данные были доставлены жандармерией императору, убедившие, по‑видимому, и его в причастности Геккерена к пасквилям. Однако, с какой стороны ни подходить, совершенно невозможно себе представить, какой для Геккерена был смысл посылать Пушкину подобные пасквили. Могли это сделать только враги Дантеса, желавшие помешать свободе его ухаживаний за женой Пушкина. Последовавший вызов на дуэль был естественным следствием этих пасквилей. Все же поведение Геккерена после вызова, его отчаянные старания во что бы то ни стало ликвидировать создавшееся положение показывают, что он его вовсе не желал. Исследователи последнего времени единодушно сходятся во мнении о непричастности Геккерена к анонимным письмам. Щеголев, тоже отрицавший эту причастность, изменил свое мнение, когда выяснилось, что острие пасквильного диплома было направлено не на Дантеса, а на императора Николая. По мнению Щеголева, в таком случае можно принять, что Геккерен послал пасквиль Пушкину в намерении отвести его внимание от Дантеса и направить его гнев в другую сторону. Но за какого простачка должен был принимать старый Геккерен Пушкина, если мог думать, что стоит указать ему на Николая, – и он забудет о Дантесе, который так компрометировал его в глазах света, и весь свой гнев целиком направит на Николая? Такой наивности Геккерен не мог предполагать в Пушкине, а впутывать в интригу высокую особу русского императора ему, представителю иностранного двора, было слишком рискованно.

26 января 1837 г. Пушкин послал Геккерену‑старшему свое ужасное письмо, сделавшее дуэль неизбежной. Почему он послал письмо не Дантесу, а Геккерену? Автором ноябрьского пасквиля Пушкин считал Геккерена, – но дело с пасквилем как‑никак было ликвидировано тогда же, и не произошло ничего нового, что могло бы побудить Пушкина опять вспомнить о пасквиле. Дело шло теперь не о старом пасквиле, а о непрекращавшейся своднической роли Геккерена, о его уговаривании Натальи Николаевны изменить мужу и осчастливить приемного его сына своей любовью. Павел Вяземский утверждает, что объяснение раздражению Пушкина следует видеть не в волокитстве Дантеса за его женой, а в уговаривании ее стариком бросить мужа: этот шаг старика и был тем убийственным оскорблением для самолюбия Пушкина, которое должно было быть смыто кровью. Во всяком случае, оба Геккерена сливались в глазах Пушкина в двуединое существо, с исключительной наглостью вмешивавшееся в семейную жизнь Пушкина, и вызов его одновременно бил по обоим. То, что в письме говорит Пушкин о роли Геккерена, достаточно объясняет причину адресования письма ему. «Вы, представитель коронованной главы, – вы отечески служили сводником вашему сыну… Подобно старой развратнице, вы подстерегали мою жену во всех углах, чтобы говорить ей о любви вашего так называемого сына; и когда, больной сифилисом, он оставался дома, вы говорили, что он умирает от любви к ней; вы ей бормотали: «Возвратите мне моего сына!..» Я не желаю, чтобы жена моя продолжала слушать ваши родительские увещания».

Вызов принял, конечно, Дантес. Есть сведения, что Геккерен в наемной карете, чтобы не быть узнанным публикой, поехал следом за дуэлянтами и ждал результатов поединка у Комендантской дачи, за полверсты от места дуэли. Он уступил свою карету для раненого Пушкина, а сам возвратился домой на извозчике.

Последствия, которые имела для Геккерена дуэль и вызванная ею смерть Пушкина, пробуждают большое недоумение. Что, собственно, случилось? Молодой офицер, сын иностранного посланника, – и даже не родной сын, а приемный, – по любовному делу убил на поединке нечиновного камер‑юнкера, приревновавшего его к своей жене. Что здесь для того времени особенного? И самому убийце в подобных случаях наказание грозило очень небольшое – несколько месяцев ареста в крепости или на гауптвахте, особенно ввиду поведения убитого, сделавшего дуэль неизбежной. И уж никоим образом не могло отразиться это событие на отце офицера. Первые дни можно было думать, что все так и будет. Петербургское высшее общество за редкими, единичными исключениями было целиком на стороне Геккеренов, оказывало им самое теплое внимание и сочувствие; император Николай высказался о Дантесе очень милостиво, признавал, что он никак не мог отказаться от вызова своего бешеного противника и что во время дуэли вел себя честно и смело. Вюртембергский посланник князь Гогенлоэ‑Кирхберг писал своему правительству: «Непосредственно после дуэли между Пушкиным и молодым Геккереном большинство высказывалось в пользу последнего, но не понадобилось и двадцати четырех часов, чтобы русская партия изменила настроение умов в пользу Пушкина». Что это за «русская партия», мы увидим ниже. Но факт тот, что отношение верхов к обоим Геккеренам совершенно неожиданно резко изменилось. Дантес был присужден к разжалованию в рядовые и, как иностранный подданный, выслан за границу, «посажен в открытую телегу и отвезен за границу, как бродяга, без предупреждения его семьи об этом решении», – с негодованием писал в своей депеше французский посол. Старший Геккерен, после долгих и напрасных попыток оправдаться перед императором, увидел себя вынужденным уехать в отпуск. Перед отъездом он просил императора об аудиенции. В этом ему было отказано, но была прислана табакерка с царским портретом. Такие табакерки вручались посланникам, когда они окончательно покидали свой пост; вручение табакерки Геккерену говорило, что его больше не желают видеть на его посту.

Чем была вызвана эта перемена отношения к Геккеренам? Император писал в Рим брату своему Михаилу: «Порицание поведения Геккерена справедливо и заслуженно; он точно вел себя, как гнусная каналья. Сам сводничал Дантесу в отсутствие Пушкина, уговаривал жену его отдаться Дантесу, который будто к ней умирал любовью». Если это было и так, то все‑таки подобного частного обстоятельства было слишком мало, чтобы потребовать отозвания Геккерена из России. Щеголев думает, что причиной перемены отношения Николая к Геккерену было предполагаемое участие Геккерена в посылке Пушкину ноябрьского пасквиля, задевавшего доброе имя и самого императора; ознакомившись после смерти Пушкина с пасквилем и получив какие‑то доказательства об авторстве Геккерена, император пришел в бешенство и потребовал от голландского правительства убрать своего посла. Может быть, были и такие мотивы, хотя трудно предположить, чтобы Бенкендорф посмел в ноябре скрыть от императора оскорбительный для него пасквиль и показать только после смерти Пушкина. Однако странным образом почти никем не учитывается главная причина перемены отношения к Геккеренам, – причина, получившая очень ясное отражение в целом ряде документов того времени. Похороны Пушкина, как мы уже видели, вылились в форменную, очень внушительную стихийную демонстрацию. До какой степени она была внушительна, показывает то обстоятельство, что почти все иностранные послы сочли нужным сообщить о ней своим правительствам; и все отмечали, что демонстрация шла от демократических слоев общества – «среднего класса», «второго и третьего класса жителей», «простого народа», «черни». Николай и высший свет совершенно не сознавали и не хотели знать, что смерть Пушкина огромнейшая национальная потеря. Напор снизу заставил их это понять, и вот в чем основная причина столь изумившей Геккеренов перемены отношения к ним верхов. Волей‑неволей пришлось понять, что убит не «сочинитель» титулярный советник Пушкин, а гениальный поэт, слава и гордость России. И пришлось перестроить все свое отношение к случившемуся, пришлось притвориться, что и наверху смерть Пушкина расценивается как национальная потеря. Как мы уже видели, Дантес в своем показании суду прямо писал, что в высшем обществе от него отвернулись с той поры, как простой народ побежал в дом Пушкина, «без всякого рассуждения и желания отделить человека от таланта». Прусский посланник сообщал своему правительству, что император совершенно изменил свое первоначальное благосклонное отношение к Дантесу: «Начинают думать, что император не пожелает, а быть может, не сможет всецело следовать своим первым впечатлениям и подвергнет барона Геккерена (Дантеса) достаточно суровому наказанию, хотя бы для того, чтобы успокоить раздражение и крики о возмездии или, если угодно, горячую жажду публичного обвинения, которую вызвало печальное происшествие». А сардинский посланник по поводу ухода со своего поста голландского посланника писал: «Ввиду того горя, которое обнаруживается здесь по поводу смерти Пушкина, и тех сожалений, которые высказываются, я нахожу решение, принятое вышеназванным послом покинуть Петербург, весьма приличным и соответствующим тому положению, в которое он будет поставлен вследствие этой дуэли, так изменившей его прежнее положение». Сам старик Геккерен писал близким, что он покидает свой пост, потому что ему пришлось бы бороться с целой партией, главой которой был покойный: «…борьба с нею отравила бы со временем все мое существование… Решительно мы подвергаемся нападкам партии, которая начинает обнаруживаться и некоторые органы которой возбуждают преследование против нас». И вюртембергский посланник, как мы видели, писал о могущественной «русской партии», сумевшей в двадцать четыре часа изменить настроение умов в пользу Пушкина. «Глаз стороннего наблюдателя, – сообщал он, – имел возможность убедиться, как сильна и могущественна эта чисто русская партия». Никакой такой специальной партии, конечно, не существовало. Но было стихийное демократическое движение, которое заставило в смущении отступить перед собой само всесильное николаевское правительство и жертвой которого сделались ничего такого не ожидавшие Геккерены.

После высылки Дантеса Геккерену пришлось некоторое время пробыть еще в Петербурге для ликвидации своих имущественных дел. Высшее общество поспешило от него отшатнуться, и он очутился почти в полном одиночестве; только некоторые из старых друзей остались ему верны. Из Голландии тоже шли плохие вести: надежды на новое место не было. Перед отъездом Гекк<