Дмитрий Александрович Кавелин

(1778–1851)

 

Воспитанник московского университетского Благородного пансиона. Был директором медицинского департамента, с 1816 г. – директором Главного педагогического института и Благородного пансиона при нем. Во время его директорства в пансионе учился и был исключен из него брат Пушкина – Лев. В молодые годы Кавелин писал стихи, некоторые песни его в свое время пользовались известностью; во время войны 1812 г. печатал на отдельных листках патриотические солдатские песни; Жуковский, его товарищ по московскому Благородному пансиону, в 1815 г. ввел его в «Арзамас». Кличка ему была дана Пустынник. Вигель вспоминает: «Он ко всем был приветлив, а, не знаю, как‑то ни у кого к нему сердце не лежало. Действующее лицо без речей, он почти всегда молчал, неохотно улыбался и между нами был совершенно лишний».

В 1819 г. Кавелин был назначен директором петербургского университета. На этом посту он явился усердным клевретом знаменитого изувера Магницкого. Вместе с помощником попечителя Руничем совершенно опустошил заведуемый им университет, удалил либеральных профессоров Германа, Раупаха, Галича и других, обрызгивал святой водой покаявшегося Галича (см. в главе «В лицее. Начальство и преподаватели»), заставил покинуть педагогическое поприще талантливого профессора А. П. Куницына. А. И. Тургенев в негодовании писал Вяземскому: «Один из наших арзамасцев, Кавелин, сделался совершенным пальясом (паясом) пальяса Магницкого: кидает своею грязью в убитого Куницына, обвиняет его в своей вине, т. е. в том, что взбунтовались ученики его Пансиона, и утверждает, что политическую экономию должно основать на евангелии. Я предложу выключить его формально из «Арзамаса».

А. Ф. Воейков в сатире «Дом сумасшедших» отвел в сумасшедшем своем доме место и Кавелину:

 

Наш Кавелин недалеко

Там в чулане заседал

И, горе возведши око,

Исповедь свою читал:

«Как, меня лишать свободы

И сажать в безумный дом?

Я подлец уже с природы,

Сорок лет хожу глупцом.

И Магницкий вечно мною,

Как тряпицей черной, трет,

Как кривою кочергою,

Загребает или бьет».

 

Пушкин помянул Кавелина в своем «Втором послании к цензору» –

…бедный мой Кавелин‑дурачок,

Креститель Галича, Магницкого дьячок.

 

Александр Федорович Воейков

(1778–1839)

 

Критик, журналист и поэт. Был женат на племяннице Жуковского, А. А. Протасовой, «Светлане», – чудесной, поэтической и несчастной женщине, из‑за которой друзья ее терпели в своей среде грубого и нравственно нечистоплотного Воейкова. В «Арзамас» Воейкова ввел Жуковский, но даже нетребовательные арзамасцы приняли Воейкова в общество очень неохотно. Кличка ему была Дымная печурка или Две огромных руки. За время существования «Арзамаса» он состоял профессором русской словесности в Дерпте. Однако летом 1817 г. несколько раз присутствовал на заседаниях «Арзамаса». Членом был выбран раньше. В 1816 г. написал юмористический «Парнасский адрес‑календарь, или Роспись чиновных особ, служащих при дворе Феба и в нижних земских судах Геликона. Для употребления в благошляхетном Арзамасском обществе». Характеристики арзамасцев благожелательные, членов «Беседы» – в таком роде: «Князь Шаховской. Составляет самый лучший опиум для придворного и общественного театра. Имеет привилегию писать без вкуса и толка. А. С. Шишков. Патриарх старообрядцев; на шее носит шиш на пестрой тесьме, а в петлице раскольничью бороду на голубой ленте; перелагает в стихи Стоглав и Кормчую книгу».

Подробно о Воейкове – в главе «Журналисты».

 

Сергей Семенович Уваров

(1786–1855)

 

О нем – в главе «Начальство и его агенты». Одна из гнуснейших фигур среди министров николаевской эпохи. В эпоху «Арзамаса» Уваров был еще только милым молодым человеком, ловко устраивавшим себе карьеру; женился на несметно богатой, перезревшей дочери министра народного просвещения графа А. К. Разумовского, двадцати пяти лет стал попечителем петербургского учебного округа. «Красавец и баловень аристократических собраний, – характеризует его дочь Блудова, – остроумный, ловкий, веселый, с примесью самолюбия фата». Был человек очень образованный, особенно в области классической филологии, написал несколько ученых работ, например, об элевсинских мистериях; напечатал письмо к Гнедичу, убедившее его в возможности употребления гекзаметра в русском стихосложении и побудившее начатый александрийскими стихами перевод «Илиады» переработать в гекзаметры. Уваров был инициатором основания «Арзамаса». Когда в 1815 г. Блудов написал свое «Видение в Арзамасе», Уваров разослал писателям циркулярное приглашение пожаловать к нему на вечер 14октября. В ярко освещенной комнате, где помещалась его библиотека, стоял длинный стол, обставленный стульями, на столе большая чернильница, бумага, перья. Хозяин занял место председателя и в краткой речи предложил заседающим осуществить на деле видение Блудова и составить общество «Арзамасских безвестных литераторов». Юмористический гений Жуковского мигом пробудился; он увидел длинный ряд веселых вечеров, возможность нескончаемых шуток и проказ. От правил, предложенных им новому обществу, все помирали со смеху. Жуковского единогласно избрали секретарем. Уваров рассчитывал, что председателем выберут его, но решено было, что председателя на каждое заседание будут выбирать по жребию. Так основался «Арзамас». Кличка Уварова была Старушка. Заседания общества чаще всего происходили в петербургском доме Уварова или на его пригородной даче. Года через два Уваров почувствовал, что веселое озорство «Арзамаса» все больше начинает бить в пустое место и что пора взяться за что‑то более серьезное. Он написал в «Арзамас» «донесение», где сообщал, что ездил в Арзамас, посетил трактир, где их общество получило свое начало, потом вышел к берегу реки; из речных струй поднялся старец‑водяной и обратился к нему с такой речью: – Гуси, гуси! Кто вас не любит? Да долго ли вам беситься? Царство литературы почти в ваших руках, – когда перестанете вы топить в моих чистых струях карликов «Беседы» и Академии? Давно уже не стало их бумажных тронов, – перестаньте с ними возиться! Какой черт вас с ними связал? Похвально было оказать свету, что они глупцы, похвально было согнать с Парнаса нестерпимую толпу лжегениев; но они давно уже рассеялись под вашими ударами. Чего же вам более? Но должны ли вы довольствоваться сими жалкими трофеями? От вас я ожидаю более; я ожидаю возобновления отечественной литературы, я ожидаю торжества разума и вкуса. Спасайте их, как некогда ваши предки спасали Капитолий: ныне не один Бренн им угрожает; полчища уродливых Бреннов с гасильниками в руках стремятся погасить ту бедную искру человечества и рассудка, которую я поручил в ваше попечение. Пора испугать их светом разума, разогнать их скопища объявлением войны продолжительной и смелой! Тогда я с радостью буду издали внимать кликам вашей победы и с гордостью признавать вас за моих сынов, за истинных Гусей Арзамасских!

 

Николай Иванович Тургенев

(1789–1872)

 

Это был человек одной идеи, заполнившей всю его жизнь. Как Аннибал жил идеей борьбы с Римом, как Катон – идеей о необходимости разрушения Карфагена, так Николай Тургенев жил и дышал идеей освобождения в России крестьян от крепостной зависимости. Во всех его действиях, в речах, в письмах неотступно звучит это его «delenda est Karthago!».

Как старший брат его Александр, Николай родился в Симбирске, учился в московском университетском Благородном пансионе и Московском университете. Довершил образование в Геттингене, где занимался историей, юридическими науками, политической экономией и финансовым правом. Служил в комиссии составления законов, во главе которой стоял Сперанский. В 1813 г. назначен был в Германию русским комиссаром в центральный совет союзных правительств, ведавший управлением отвоеванными у французов немецкими провинциями. Совет этот возглавлялся знаменитым либеральным прусским реформатором Штейном, «добрым гением Германии». Тургенев работал со Штейном три года и близко сошелся с ним. Штейн высоко ценил Тургенева и говорил, что «имя его равносильно с именами честности и чести». В конце 1816 г. Тургенев возвратился в Россию и был назначен помощником статс‑секретаря государственного совета, а с 1819 г., кроме того, и управляющим одним из отделений канцелярии министерства финансов. Во всех делах и проектах он вел упорную борьбу с начальством и товарищами, неизменно отстаивая интересы крестьян против притязаний помещиков. Образованный, умный и энергичный, он быстро выдвинулся. Министр иностранных дел Каподистрия говорил, что Тургенев был бы выдающимся государственным человеком даже в Англии, а император Александр находил, что только Тургенев мог бы заместить Сперанского. В конце 1818 г. Тургенев издал книгу «Опыт теории налогов», имевшую шумный успех. «В этом сочинении, – говорит Тургенев, – я указывал на нравственную пользу изучения политических и особенно экономических наук и на то, что в основе государственного права должна лежать свобода. Я пользовался всяким случаем, чтобы говорить об Англии, ее могуществе, богатстве, и приписывал все эти преимущества ее учреждениям. Поэтому, излагая теорию налогов, я часто отклонялся в область политики. Подушная подать дала мне повод говорить о крепостном праве, и я им воспользовался. Эти отступления, на мой взгляд, были важнее главного предмета моей работы».

Тургенев был хром, поэтому мало выходил и вел сидячую жизнь. Лицо было серьезное и несколько строгое. На людей он имел влияние неотразимое. «Что меня в нем поражает, – пишет современница, – это властность, которую он естественно берет над другими; чувствуешь его превосходство, но нисколько этим не оскорбляешься: оно внушает лишь преданность». Беллетристика и художества мало интересовали Тургенева, он видел в них лишь полезное средство для борьбы с крепостным правом.

Немедленно по приезде в Петербург Тургенев стал членом «Арзамаса». Кличка ему дана была Варвик. Времяпрепровождение и дух общества мало ему понравились. 12 ноября 1816 г. он писал в дневнике: «Вчера я был при заседании «Арзамаса». Ни слова о добрых намерениях сего общества. После заседания говорил я с Карамзиным, Блудовым и другими о положении России и о всем том, о чем я говорю всего охотнее. Они говорят, что любят то же, что я люблю. Но я этой любви не верю. Что любишь и желать надобно». Через год писал: «Третьего дня был у нас «Арзамас». Нечаянно мы отклонились от литературы и начали говорить о политике внутренней. Все согласны в необходимости уничтожить рабство, но средства предлагаемые не всем нравятся». Впоследствии он так вспоминал об «Арзамасе»: «Об литературном кружке этом вспоминаются одни пустяки. Он существовал для осмеяния сторонников старого направления в литературе. Вследствие влечения к серьезным работам я не очень интересовался происходившим в кружке, однако я любил присутствовать на его заседаниях, так как говорили не всегда только о легкомысленных предметах. Но должен сознаться, что удовольствие это всегда носило некоторый неприятный привкус, так как я никак не мог освоиться с духом издевательской критики, господствовавшим среди этих людей. Дух этот особенно чувствовался в неистощимой болтовне Блудова».

Пушкин часто виделся с братьями Тургеневыми. Вигель рассказывает: «Из людей, которые были его старее, чаще всего посещал Пушкин братьев Тургеневых; они жили на Фонтанке, прямо против Михайловского замка, что ныне Инженерный (где жил и был убит заговорщиками император Павел). К ним, т. е. к меньшому Николаю, собирались нередко высокоумные молодые вольнодумцы. Кто‑то из них, смотря в открытое окно на пустой тогда, забвенью брошенный дворец, шутя предложил Пушкину написать на него стихи. С проворством обезьяны Пушкин вдруг вскочил на большой и длинный стол, стоявший перед окном, растянулся на нем, схватил перо и бумагу и со смехом принялся писать. Окончив, показал стихи». Это была «Ода на вольность». По сообщению Сабурова Анненкову, тема оды была подсказана Пушкину Н. Тургеневым.

В конце 1819 г. Тургенев через князя С. П. Трубецкого вступил в «Союз благоденствия». Он был там очень деятельным членом и особенно энергично выступал в пользу любимой своей идеи – уничтожения крепостного права. Не уставал твердить сочленам:

– Освободите немедленно ваших дворовых и в силу закона добейтесь освобождения своих крестьян; благодаря этому не только будет меньше несколькими рабами, но вы покажете и власти, и обществу, что наиболее уважаемые собственники желают освобождения крепостных. Так разовьется идея освобождения.

Чтобы подать пример, Тургенев тогда же дал вольную своим дворовым, а в симбирской деревне, которая принадлежала ему вместе с двумя братьями, как Онегин, –

 

Ярем он барщины старинной

Оброком легким заменил,

И раб судьбу благословил.

 

Платежи помещику уменьшились – на одну треть. Однако призывы Тургенева находили мало отклика в его сочленах. Впоследствии Пушкин в сожженной главе «Онегина», обрисовывая членов Северного общества, писал:

 

Одну Россию в мире видя,

Лаская в ней свой идеал,

Хромой Тургенев им внимал

И, слово «рабство» ненавидя,

Предвидел в сей толпе дворян

Освободителей крестьян.

 

В январе 1821 г. происходил в Москве тайный съезд членов «Союза благоденствия». Ввиду заполнения союза малонадежными членами было решено для вида распустить союз, а из более надежного ядра образовать новое тайное общество. Решение это было принято на заседании, в котором председательствовал Тургенев. Образовалось Северное общество в Петербурге и Южное – на юге. Одним из самых влиятельных членов Северного общества был Тургенев. По вопросу о желательной форме будущего образа правления он высказывался безусловно за республику. Декабрист Волконский рассказывает, что при поездках его в Петербург, где он должен был давать Тургеневу отчет в действиях Южного общества, Тургенев настойчиво интересовался, идет ли в войсках подготовка к восстанию. Во время восстания Семеновского полка Тургенев сурово спросил И. И. Пущина: «Что же вы не в рядах восставших? Вам бы там надлежало быть!» В 1824 г. Тургенев, по расстроенному здоровью, уехал за границу. В последнее время, как он впоследствии уверял, он совершенно разочаровался в Тайном обществе и убедился в его ничтожестве. Декабрьское восстание разразилось, когда Тургенев был за границей. Оно явилось для Тургенева совершенной неожиданностью. Узнав, что его обвиняют в принадлежности к Тайному обществу, он послал в Петербург объяснение и совершенно успокоился. Однако в Эдинбурге его посетил секретарь русского посольства в Лондоне князь А. М. Горчаков (лицейский товарищ Пушкина) и вручил ему предложение министра иностранных дел, от имени императора, явиться в верховный суд в качестве обвиняемого за участие в восстании. Тургенев ответил, что он уже послал письменное объяснение, а поехать не может вследствие нездоровья. Визит Горчакова до глубины души потряс Тургенева. Этот член революционного тайного общества в ужасе и негодовании писал братьям: «Я обвиняюсь в измене! Я государственный преступник! Я читаю, перечитываю слова сии – и не верю глазам моим! Но должен верить! Должен говорить сам себе: да, да, тебя обвиняют в измене!.. Как бы я мог показать глаза в Россию под бременем такого обвинения? Я – государственный преступник! Нет! нет, – это невозможно!» Русское правительство потребовало у Англии выдачи Тургенева. Англия отказала. Но в Россию пришли слухи, будто Англия его выдала. Возмущенный Пушкин писал Вяземскому, приславшему ему свои стихи к морю:

 

Так море, древний душегубец,

Воспламеняет гений твой?

Ты славишь лирой золотой

Нептуна грозного трезубец.

Не славь его. В наш гнусный век

Седой Нептун земли союзник.

На всех стихиях человек –

Тиран, предатель или узник.

 

Тургенев верховным судом был приговорен к смертной казни, замененной вечной каторгой. Ознакомившись с докладом следственной комиссии, он написал пространную оправдательную записку, которую через Жуковского подал императору Николаю. В записке Тургенев решительно отрицал свое участие в обществе после закрытия «Союза благоденствия», отрицал сочувствие свое не только республиканскому образу правления, но и введению в России конституции, утверждал, что давно убедился в совершенном ничтожестве общества, что цель у него была одна – освобождение крестьян от рабства, но и для этого он указывал всегда лишь законные средства – отпускные крестьянам, увольнение их в свободные хлебопашцы и т. п. Уверял, что ничего решительно не знал, какое направление приняла под конец деятельность общества. «Рапорт следственной комиссии, – писал он, – представил все адское дело со всеми подробностями беспримерного разврата и кровожадности. Душа моя содрогнулась, ужасные ощущения ее терзали. Тогда я увидел, что совещания, на коих я некогда присутствовал, превратились наконец в настоящее скопище разбойников… Одно помещение моего имени между именами доказанных злодеев есть и будет самым тягостным бременем на всю мою жизнь!» Вся записка представляет собой не более как искусную адвокатскую речь, – такой ее признает даже очень расположенный к Тургеневу князь Вяземский, а князь А. Н. Голицын, бывший министр народного просвещения, отозвался о ней: «В этом оправдании слишком много розовой водицы»[251].

Реабилитации Николай Тургенев не добился, несмотря на все хлопоты его брата Александра. Он остался жить за границей. Любовь между братьями была исключительная. Александр продал принадлежавшее им совместно имение и переслал деньги брату. Николай жил во Франции на широкую ногу, в роскошной собственной вилле Вербуа близ Буживаля. После смерти брата он в 1847 г. выпустил на французском языке свой известный трехтомный труд «Россия и русские» с подробным описанием политического, социального и экономического строя России, с изложением необходимых, по мнению автора, реформ, в первую очередь – уничтожение крепостного права. Весь первый том снова был посвящен доказательству несправедливости обвинений, на основании которых он был осужден верховным судом. И здесь Тургенев продолжал утверждать, что в Северном тайном обществе не принимал никакого участия, что силы и деятельность общества были совершенно ничтожны. Однако о самих товарищах по обществу отзывался иначе: тут они были уже не «злодеи и разбойники». «Это – благородные люди, погибшие вследствие своей преданности общественному благу или своим убеждениям… Через сто лет эшафот их послужит пьедесталом их памятнику» и т. п. Тургеневская оценка Тайного общества вызвала резкие протесты декабристов. Князь С. Г. Волконский, высказывая в своих воспоминаниях глубокое сожаление, что отговорил Пестеля от предполагавшейся им поездки за границу, пишет: «Пестель был бы жив и был бы в глазах Европы иным историком нашему делу, чем Николай Тургенев. Высказанное Тургеневым, даже в печати, уверение, что он не участвовал в тайном обществе, есть явная ложь. Только случай выпихнул его из верховного уголовного суда. Я радуюсь за Тургенева; но не поставило ли ему это еще более в обязанность не порочить печатно своих собратий, а выставить их в истинном свете, и особенно там, где его слова не подвергались никакому преследованию?» С воцарением Александра II Тургеневу были возвращены его чин действительного статского советника и дворянство, он получил право возвратиться в Россию. Он остался, однако, жить во Франции и только три раза посетил наездом Россию. Манифест 19 февраля 1861 г. об освобождении крестьян от крепостной зависимости Тургенев приветствовал с восторженным чувством Симеона‑богоприимца: «Ныне отпущаеши раба твоего, владыко!»

«Один из лучших сынов России», – писал в некрологе Николая Тургенева Иван Сергеевич Тургенев. «Образец человека», – озаглавил свой очерк жизни его один из биографов. Плохо было бы для России, если бы в ней не было сынов получше Н. Тургенева и образцов человека повыше его. Тургенев не был человеком, сумевшим подняться выше своего времени и своего класса. Он был узкий фанатик одной идеи, вырванной из всей сложности исторической обстановки, готовый идти на любые компромиссы для осуществления своей цели. Друзья (а может быть, и сам он) искренне считали Тургенева пламенным борцом за свободу и права человека. На деле он был выразителем умеренного и своекорыстного буржуазно‑помещичьего либерализма, домогавшегося для себя ограничения самодержавия, готового на военный переворот, но панически боявшегося возможности крестьянской революции. Боязнь эта ярко выражена в одном письме Вяземского, вызвавшем полное одобрение Тургенева. Вяземский пишет: «Дворянство до сей поры только и держится крестьянством. Хотите ли ждать, чтобы бородачи топором разрубили узел? И на нашем веку, может быть, праздник этот сбудется. Рабство – одна революционная стихия, которую имеем в России. Уничтожив его, уничтожим всякие предбудущие замыслы. Кому же, как не нам, приступить к этому делу? Корысть наличная, обеспечение настоящего, польза будущего, – все от этой меры зависит». Впоследствии, в своем проекте учреждения в России «Народной думы», Тургенев совершенно исключал из числа избирателей все крестьянство, стоял за самое минимальное наделение крестьян землей при освобождении. Даже нищенский надел, которым одарила крестьян кургузая реформа 19 февраля, оказался много выше того, который предлагал Тургенев, и он «честно признал», что жизнь во многих отношениях опередила его проекты.

 

Михаил Федорович Орлов

(1788–1842)

 

О нем – в главе «В Кишиневе».

Член «Союза благоденствия». В «Арзамас» он был принят в 1817г. За плавность и красоту речи кличка ему была дана Рейн. Свою вступительную речь Орлов постарался выдержать в обычном для «Арзамаса» юмористическом стиле, высмеивал писателей «Беседы», но при этом заявил: «Я исповедую, что не будет у нас словесности, пока цензура не примирится со здравым рассудком и не перестанет вооружаться против географических лексиконов и обверточных бумаг». А закончил речь так: «Я сам чувствую, что слог шуточный неприличен наклонностям моим, и ежели я решился начертить сие нескладное произведение, это было единственно для того, чтобы не противиться законам, вами утвержденным… Ожидаю того счастливого дня, когда общим вашим согласием определите нашему обществу цель, достойнейшую ваших дарований и теплой любви к стране русской. Тогда‑то Рейн, прямо обновленный, потечет в свободных берегах «Арзамаса», гордясь нести из края в край, из рода в род, не легкие увеселительные лодки, но суда, наполненные обильными плодами мудрости вашей и изделиями нравственной искусственности. Тогда‑то просияет между ними луч отечественности, начнется для «Арзамаса» тот славный век, где истинное свободомыслие могущественной рукой закинет туманный кризис предрассудков за пределы Европы». Рейну‑Орлову отвечал очередной президент Резвый Кот – Северин. Осыпав Орлова похвалами, он сделал ему, однако, осторожное предупреждение: «…умерьте пространство вашего плавания: постарайтесь в месте сидения вашего не разливаться и не топите нас; но знайте, что есть неизмеримое число обезьян, в людское платье одетых и в прошлые времена собиравшихся в доме желтом и возле желтого дома (помещение «Беседы» находилось возле желтого дома умалишенных). Тех вы должны топить без милосердия». Сводя в одно несколько противоречивые данные источников, дальнейшее развитие прений можно представить себе так: якобы прорицая от лица спящей Эоловой арфы, взял слово Кассандра‑Блудов и пожелал «продолжить сказанное Рейном». В юмористическом протоколе, писанном Жуковским, речь его излагается так:

 

Полно тебе, Арзамас, слоняться бездельником!..

Время летит. Нас доселе сбирала беспечная шутка;

Несколько ясных минут украла она у бесплодной

Жизни. Но что же? Она уж устала, иль скоро устанет!

Смех без веселости только кривлянье! Старые шутки –

Старые девки! Время прошло, когда по следам их

Рой обожателей мчался! Теперь позабыты! В морщинах,

Зубы считают, в разладе с собою, мертвы не живши.

Бойся ж и ты, Арзамас, чтоб не сделаться старою девкой!

..............................................

........... О, братья, пред нами во дни упованья

Жизнь необъятная, полная блеска, вдали расстилалась

Близким стало далекое! Что же? Пред темной завесой,

Вдруг упавшей меж нами и жизнью, каждый стоит безнадежен;

Часто трепещет завеса, есть что‑то живое за нею,

Но рука и поднять уж ее не стремится. Нет веры!

 

И Блудов предложил «Арзамасу» взяться за издание журнала. «Докажите злоречивому свету, – говорил он, – что не все журналисты поденщики, что можно трудиться для пользы и чести, не для корысти и что в руках благоразумия никогда факел света не превратится в факел зажигателя. Мы будем помнить, что наша святая обязанность не волновать умы, а возвышать их: действие «Арзамаса» да будет медленно, но мирно и благотворно».

Прения протекали очень корректно, Орлов даже выразил согласие с речью Блудова, но настаивал, чтобы журнал носил характер политический, чтобы он будил читателя новостью и смелостью идей. Орлов поддерживал Николая Тургенева. Протокол рассказывает:

 

Совещанье

Начали члены. Приятно было послушать, как вместе

Все голоса слилися в одну бестолковщину. Бегло

Своим язычком Кассандра работала. Рейн

Громко шумел… Пустынник (Кавелин) возился с Варвиком

(Ник. Тургеневым)…

Чем же сумятица кончилась? – Делом.

Журнал состоялся.

 

Журнал не состоялся. Хотя даже выработана была и его программа, но он не состоялся и не мог состояться. Смешно было ждать, чтобы способной издавать политический журнал оказалась группа, в которой с Орловым, Николаем Тургеневым и Никитой Муравьевым соседствовали Уваров, Блудов, Кавелин. Вигель рассказывает: «С этого времени заметен стал совершенный раскол: веселость скоро прискучила тем, у коих голова полна была великих замыслов; тем же, кои шутя хотели заниматься литературой, странно показалось вдруг перейти от нее к чисто политическим вопросам. Два века, один кончающийся, другой нарождающийся, встретились в «Арзамасе»; как при вавилонском столпотворении, люди перестали понимать друг друга и скоро рассеялись по лицу земли. В этом году, с отлучкою многих членов, и самых деятельных, прекратились собрания, и «Арзамас» тихо, неприметно заснул вечным сном».

 

Никита Михайлович Муравьев

(1796–1843)

 

Сын попечителя Московского университета. Получил образование в Московском университете. Служил на военной службе, участвовал в сражениях под Дрезденом и Лейпцигом. Состоял при гвардейском генеральном штабе. Член «Союза спасения», один из основателей «Союза благоденствия», в котором занимал радикальную позицию. Автор известного проекта конституции. Впоследствии член Верховной думы Северного тайного общества и правитель его, возглавлял правое, умеренное крыло общества. После 14 декабря приговорен был к каторжным работам на двадцать лет.

В «Арзамас» был принят осенью 1817 г. Занимал в нем, вместе с Н. Тургеневым и М. Орловым, крайнюю левую позицию. Протоколы последних заседаний «Арзамаса», где происходили бои за принятие обществом политического курса, до нас не дошли, – вероятно, были уничтожены, и о деятельности Муравьева в обществе мы знаем мало. Кличка ему была Адельстан или Статный лебедь. Пушкин, вероятно, встречался с Муравьевым. В сожженной главе «Онегина» он называет его «беспокойным Никитой».

Кроме действительных членов («избранные гуси»), в «Арзамасе» были еще почетные члены («природные» или «почетные гуси»). Из последних принимали участие в заседаниях «Арзамаса» Н. М. Карамзин, М. А. Салтыков и Ю. А. Нелединский‑Мелецкий.

 

Николай Михайлович Карамзин

(1766–1826)

 

Сын симбирского помещика. Воспитывался в частном московском пансионе. Одно время был близок к масонскому кружку Н. И. Новикова. В 1789–1790 гг. путешествовал по Европе, издал «Письма русского путешественника», имевшие большой успех. Еще больший успех имела его сентиментальная повесть «Бедная Лиза». Читатели проливали над ней потоки слез, и к пруду у Симонова монастыря, где утопилась Лиза, устраивались целые паломничества. Соответственно назревшему настроению общества на многие годы модой стала напускная чувствительность и сладкая меланхолия «нежных душ». Повесть, с ее героиней, бедной крестьянкой‑цветочницей, явилась первой робкой попыткой демократизма и гуманного учительства, впоследствии такой широкой струей влившихся в русскую литературу. Однако демократизм Карамзина был очень невысокого сорта и не мешал ему быть страстным защитником крепостного права. Крепостное право, по его мнению, создает патриархальные отношения между барином и мужиком и является источником счастья и благополучия для крестьян. В сочиненной Карамзиным «Сельской комедии» «хор земледельцев» поет:

 

Как не петь нам? Мы счастливы!

Славим барина‑отца.

Наши речи некрасивы,

Но чувствительны сердца.

Горожане нас умнее;

Их искусство – говорить.

Что ж умеем мы? Сильнее

Благодетелей любить!

 

Очень велико было значение Карамзина как реформатора русского литературного языка. Он первый заговорил в литературе более или менее простым разговорным языком, освободив его от прежней ходульной напыщенности. «Карамзин, – говорил Пушкин, – освободил язык от чуждого ига и возвратил ему свободу, обратив его к живым источникам народного слова». Возгорелась длительная борьба между карамзинистами и приверженцами старого «высокого слога», уснащенного мертвыми славянизмами. Во главе противников Карамзина стояли А. С. Шишков и руководимая им «Беседа любителей российского слова». Вся молодая литература была на стороне Карамзина, борьба велась на протяжении почти двух десятилетий и закончилась победной деятельностью литературного общества «Арзамас». Сам Карамзин в этой борьбе не принимал участия. Он оставил литературу, оставил уже два года издававшийся им журнал «Вестник Европы» и весь отдался изучению русской истории. В 1803 г. Карамзин получил официальный титул историографа и ежегодную пенсию в 2000 р. с поручением написать полную историю России. Первые годы своей работы он жил в Москве, а летом – в Астафьеве, имении князя А. И. Вяземского, на дочери которого, Екатерине Андреевне, женился в 1804 г. В 1816 г. он представил императору первые восемь томов написанной им «Истории государства российского» и переселился в Петербург, лето стал проводить в Царском Селе. Тесно сблизился с царской семьей, его очень любили императрицы Мария Федоровна и Елизавета Алексеевна. Император Александр также к нему благоволил. После смерти Александра Карамзин тяжело заболел. Николай отпустил ему пятьдесят тысяч рублей на лечение и снарядил специальный фрегат для поездки Карамзина за границу, но болезнь быстро усиливалась, и Карамзин умер, не имев возможности воспользоваться поездкой. Семья его получила хорошую пенсию.

Карамзин в среде близких ему людей пользовался огромным уважением, почти поклонением. В своих воспоминаниях они рисуют его как исключительно доброго и благородного человека. «Прекрасная душа», – отзывается о нем Пушкин. Вяземский рассказывает: «В сношениях с государем Карамзин дорожил своею нравственною независимостью, так сказать, боялся утратить и затронуть чистоту своей бескорыстной преданности и признательности. Он страшился благодарности вещественной и обязательной. Карамзин за себя не просил; другие также не просили за него, и государь, хотя и довольно частый свидетель скромного домашнего быта его, мог и не догадываться, что Карамзин не пользуется даже и посредственным довольством» (до конца жизни он получал пенсию всего в 2000 руб. ассигнациями). Однако до нас дошли документы, рисующие Карамзина и с другой стороны. Вот какие приказы посылал бурмистру своей арзамасской деревни этот прекраснодушный проповедник «нежной чувствительности»: «Пишешь ты ко мне, бурмист, что хотя и приказал я женить Романа Осипова на дочери Архипа Игнатьева, но миром крестьяне того не приказали: кто же из вас смеет противиться господским приказаниям? Снова приказываю вам непременно женить упомянутого Романа на дочери Архиповой. А если вперед осмелится мир не исполнить в точности моих предписаний, то я не оставлю сего без наказания. Всякие господские повеления должны быть святы для вас. Мое дело знать, что справедливо и для вас полезно. Если кликуши не уймутся, то приказываю высечь их розгами». Другой приказ: «Вы прислали мне в марте тысячу рублей и обещали через неделю прислать еще значительную сумму; прошло уж более двух недель, а я еще ничего не получал. Разве вы смеетесь надо мною? Знайте, добрые мужики, что от меня одного зависит употребить против вас строгие меры, о которых я писал к вам. Генерал‑губернатор теперь у вас, и он обещал мне свою помощь! Еще раз увещеваю вас не выводить меня из терпения, немедленно собирать оброк и присылать ко мне. Иначе вам нечем будеть жить (?)». Политических взглядов Карамзин держался самых консервативных. Основная мысль его «Истории государства российского» – что самодержавие было той благодетельной силой, которой Россия обязана своим созданием и процветанием. Карамзин стоял за сохранение крепостного права, страстно восставал против либеральных начинаний Сперанского; государственные реформы, по его мнению, не значат ничего, важно «искать людей», все дело будет сделано, если удастся найти пятьдесят хороших, строгих губернаторов.

На большинстве дошедших портретов Карамзина лицо у него брюзгливое и губы недобрые. Карамзин был в жизни, как и во взглядах своих, очень воздержан и умерен, ни в какие крайности не вдавался, очень был аккуратен. Вставал рано, гулял натощак, выпивал две чашки кофе, выкуривал трубку табаку и садился за работу. За обедом выпивал рюмку портвейна и стакан пива. Обед был скромный, но сытный, хорошо приготовленный, из самой свежей провизии. Вечером, перед сном, съедал непременно два печеных яблока. Весь этот порядок соблюдался строго и нерушимо. Был он очень бережлив, но если покупал, то уже самое лучшее.

Пушкин познакомился с Карамзиным еще лицеистом, в Царском Селе, где Карамзин, по желанию императриц, проводил летние месяцы. Карамзин относился к Пушкину с большой благосклонностью и любовью. Пушкин часто посещал Карамзиных и по окончании лицея, в Петербурге. Однажды между ними произошла какая‑то размолвка. «Карамзин, – рассказывает Пушкин, – меня отстранил от себя, глубоко оскорбив мое честолюбие и сердечную к нему привязанность. До сих пор не могу об этом хладнокровно вспомнить». Когда вышли в свет первые тома «Истории государства российского», Пушкин, тогда настроенный очень оппозиционно по отношению к правительству, встретил ее эпиграммой:

 

В его «Истории» изящность, простота

Доказывают нам без всякого пристрастья

Необходимость самовластья

И прелести кнута.

 

Впоследствии Пушкин объяснял эпиграмму раздражением против Карамзина за происшедшую размолвку и считал написание эпиграммы «не лучшей чертой своей жизни». Когда в 1820 г. Пушкину за его вольные стихи грозила ссылка в Соловки или Сибирь, дело ограничилось посылкой его на юг к Инзову главным образом благодаря ходатайству Карамзина. При этом Карамзин взял с Пушкина обещание не писать в течение двух лет против правительства. Больше они не виделись. Когда Пушкин вернулся в Петербург, Карамзин уже умер. Пушкин относился к Карамзину с большим уважением, его «Историю» считал «не только созданием великого писателя, но и подвигом честного человека», возмущался нападками Каченского и Полевого на труд Карамзина, своего «Бориса Годунова» посвятил «драгоценной для России памяти Н. М. Карамзина».

Карамзин был самым любимым и уваж