Александр Алексеевич Корнилов

(1801–1856)

 

Сын действительного статского советника, сенатора. При поступлении в лицей с ним случилась смешная история. 19 октября 1811 г. произошло торжественное открытие лицея в присутствии царских особ. Воспитанников после торжества повели в столовую обедать, а царская фамилия пошла осматривать заведение. Когда высокие гости вошли в столовую, воспитанники усердно трудились над супом с пирожками. Мать Александра I, императрица Мария Федоровна, подошла к Корнилову, оперлась сзади на его плечи, чтобы он не приподнимался, и спросила:

– Карош суп?

Корнилов растерялся и медвежонком ответил:

– Oui, monsieur!

Императрица улыбнулась и пошла дальше, не делая больше вопросов, а Корнилов тотчас попал на зубок к товарищам, и его долго преследовала кличка Monsieur.

Был он один из самых молодых учеников курса, полный бутуз с большой головой, добродушный, очень словоохотливый, остроумный. Кличка ему почему‑то была Сибиряк. Корф о нем пишет: «Светлая голова и хорошие дарования. В лицее он ленился и притом вышел оттуда чрезвычайно молод: но после сам окончил свое образование и сделался человеком очень нужным и полезным».

По окончании лицея Корнилов поступил в гвардию. Был арестован по подозрению в прикосновенности к декабристам, но освобожден без последствий. В 1828 г., при штурме Варны, был легко ранен в нос и контужен в живот. Через четыре года перешел на штатскую службу с чином действительного статского советника. Был киевским губернатором, потом тамбовским и вятским. «О нем слава отличная», – писал Энгельгардт Матюшкину. В Вятке в то время жил ссыльный Герцен; он с теплым чувством отзывается о Корнилове, называет его благородным человеком и описывает так: «Высокий, толстый и рыхло‑лимфатический мужчина, лет около пятидесяти, с приятно улыбающимся лицом и с образованными манерами. Он выражался с необычайной грамматической правильностью, пространно, подробно, с ясностью, которая в состоянии была своей излишностью затемнить простейший предмет. Он покупал новые французские книги, любил беседовать о предметах важных и дал мне книгу Токвиля о демократии в Америке на другой день после приезда. Он был умен, но ум его как‑то светил, а не грел. К тому же он был страшный формалист, – формалист не приказный, а как бы это выразить?.. Его формализм был второй степени, но столько же скучный, как и все прочие».

О лицее Корнилов всегда вспоминал с большим восторгом, так что одна дама сказала: «Если бы у меня был сын, я не была бы спокойна, пока не знала бы, что он принят в лицей».

 

Александр Дмитриевич Тырков

(1799–1843)

 

Сын капитана. Очень неспособный. Говорил несвязно и сбивчиво, был неловок, застенчив и молчалив. Ходил как‑то бочком, бочком даже танцевал; постоянно употреблял выражение «ma foi!»[245]. Прозвание ему было дано Кирпичный брус за коренастое телосложение и смуглобурый цвет курносого лица. Еще прозвища его: Курносый кеп, Курнофеиус, Тырковиус. Несмотря на свою неодаренность и молчаливость, Тырков как‑то умел объединять вокруг себя товарищей, и в ряде лицейских стихотворений отмечается эта его способность:

 

Здесь над паясами главою

Поставлен без царя Тырков,

Являет всем пример собою,

И у него паясам кров.

 

Или:

 

Паясы! Тыркус, Брус Кирпичный,

Над вами сделан головой.

За ним весь штаб его отличный…

 

И в штабе поименовываются Яковлев, Илличевский, Маслов и даже Вольховский.

Из лицея Тырков был выпущен в конно‑егерский армейский полк, но уже в 1822 г. вышел в отставку штаб‑ротмистром. Летом хозяйничал в новгородской своей деревне, зимой приезжал в Петербург с большим обозом мерзлых гусей и другой деревенской снеди и, молча, угощал приятелей хорошими обедами и винами. Первое время лицейские годовщины справлялись на его квартире. Дошел до нас протокол годовщины 1828 г., писанный рукой Пушкина: «Собрались на пепелище скотобратца курнофеиуса Тыркова (по прозвищу Кирпичного Бруса) восемь человек скотобратцев…» В описании, кто что делал на празднике, о Тыркове сказано: «Тырковиус безмолвствовал».

Под конец жизни Тырков сошел с ума, сидел, запершись в комнате, вырезывал бумажки и пускал их по ветру.

 

Граф Сильверий Францевич Броглио

Шевалье де Касальборгоне

(1799 – в 20‑х)

 

Из очень знатного, но обедневшего сардинского патрицианского рода. Отец его после французской и пьемонтской революций приехал в Россию и поступил на русскую военную службу. Фамилия по‑русски почему‑то писалась «Броглио», хотя по выговору следовало бы «Брольо». Мальчик способностями не блистал. Неизменные о нем отзывы преподавателей: «весьма ограниченных дарований», «слабая память» и т. п. На вопросы отвечал быстро, не задумываясь, и всегда невпопад. Упреками и насмешками с ним ничего нельзя было сделать, но на ласковые увещания был он очень отзывчив. Числился одним из самых последних учеников. Пушкин писал в стихотворении «19 октября 1825 г.»:

 

Пускай опять Вольховский сядет первый,

Последним я, иль Броглио, иль Данзас.

 

В шалостях и озорстве Броглио был зато везде первым. Он, во главе буйной ватаги товарищей, делал набеги на царский фруктовый сад, они снимали через забор наливные яблоки и колотили садовников. Какие‑то озорные дела числились за Броглио и на птичьем дворе. В «Пирующих студентах» Пушкин обращается к нему так:

 

А ты, красавец молодой,

Сиятельный повеса!

Ты будешь Вакха жрец лихой,

На прочее – завеса!

Хотя студент, хотя я пьян,

Но скромность почитаю;

Придвинь же пенистый стакан,

На все благословляю.

 

Был он косоглаз и левша. Носил на груди мальтийский орден, на который почему‑то имел права.

По окончании лицея Броглио уехал на родину в Пьемонт и там поступил на военную службу. Участвовал в революционном восстании против пьемонтского короля, был лишен чинов и орденов и изгнан из пределов сардинского королевства. В двадцатых годах сложил голову в Греции в борьбе за освобождение греков: впрочем, последнее, по‑видимому, неверно: кажется, это был другой граф Броглио.

 

Федор Христианович Стевен

(1797–1851)

 

Швед из Финляндии, сын управляющего таможней в городе Фридрихсгаме Выборгской губернии. Имел, по отзыву лицейского начальства, «тихие способности, едва приметные». Был мальчик болезненный, молчаливый и скромный, русским языком владел плохо. Кличка ему была Швед. Был впоследствии выборгским губернатором и товарищем министра статс‑секретариата великого княжества Финляндского. В административной своей деятельности, как и в жизни, был пассивен и бесцветен.

 

Аркадий Иванович Мартынов

(1801–1850)

 

Сын директора департамента министерства народного просвещения, переводчика греческих классиков И. И. Мартынова. Был один из самых молодых воспитанников курса. Очень степенный, невозмутимо‑равнодушный. В науках не блистал ни умом, ни способностями, но выказывал склонность к гимнастике и хорошо рисовал. Участвовал в лицейских журналах – по‑видимому, как рисовальщик. Его упоминает Пушкин в своей поэме «Монах» (1813):

 

Но Рубенсом на свет я не родился,

Не рисовать, я рифмы плесть пустился.

Мартынов пусть пленяет кистью нас,

А я – я вновь взмостился на Парнас.

 

В списке семнадцати воспитанников, выпущенных из лицея на гражданскую службу, Мартынов помещен по успехам последним. По окончании лицея служил в департаменте министерства народного просвещения, дослужился до начальника отделения и статского советника. С товарищами по лицею не видался. Яковлев в 1835 г. писал Вольховскому: «Мартынов трудится с утра до вечера. Ужасно исхудал. Сидит дома и не видится даже с лицеистами». Впрочем, 19 октября 1836 г. он посетил празднование двадцатипятилетней годовщины основания лицея. Этот праздник был особенно многолюден, его посетили и некоторые другие товарищи, обыкновенно не бывавшие на празднованиях лицейских годовщин, – как Гревениц и Юдин. На годовщине этой, между прочим, в последний раз перед смертью присутствовал Пушкин.

 

Александр Павлович Бакунин

(1799–1862)

 

Сын действительного камергера. Средних способностей, был добродушен, словоохотлив, смешлив и жив, как ртуть. Мать его постоянно жила в Царском Селе, шпионила и строго следила за чтением воспитанников, охраняя нравственность своего, впрочем, совсем не целомудренного сына, и о замеченных непорядках жаловалась начальству.

По окончании лицея Бакунин несколько лет служил в гвардии, потом хозяйничал в своих деревнях. Впоследствии был новгородским вице‑губернатором, вице‑директором одного из департаментов государственных имуществ и тверским губернатором.

Вместе с матерью лицеиста Бакунина в Царском Селе жила его старшая сестра.

 

Екатерина Павловна Бакунина

(1798–1869)

 

Фрейлина. «Первую платоническую, истинно поэтическую любовь возбудила в Пушкине Бакунина, – рассказывает Комовский. – Она часто навещала брата своего и всегда приезжала на лицейские балы. Прелестное лицо ее, дивный стан и очаровательное обращение произвели всеобщий восторг во всей лицейской молодежи. Пушкин описал ее прелести в стихотворении «К живописцу», которое положено было на ноты лицейским же товарищем его Яковлевым и постоянно пето до самого выхода из заведения».

29 ноября 1815 г. Пушкин писал в дневнике:

 

Итак, я счастлив был, итак, я наслаждался,

Отрадой тихою, восторгом упивался,

И где веселья быстрый день?

Промчался лётом сновиденья,

Увяла прелесть наслажденья,

И снова вкруг меня угрюмой скуки тень.

 

«Я щастлив был… нет, я вчера не был щастлив, поутру я мучился ожиданием, с неописанным волненьем стоя под окошком, смотрел на снежную дорогу, ее не видно было! Наконец я потерял надежду, вдруг нечаянно встречаюсь с нею на лестнице, сладкая минута!..»

 

Он пел любовь, но был печален глас.

Увы, он знал любви одну лишь муку!

(Жуковский)

 

«Как она мила была, как черное платье пристало к милой Бакуниной!»

«Но я не видел ее восемнадцать часов, ах!»

«Какое положение, какая мука! Но я был щастлив пять минут».

В строфе, не вошедшей в окончательный текст «Евгения Онегина», Пушкин впоследствии так вспоминал эту любовь:

 

Когда в забвеньи перед классом

Порой терял я взор и слух,

И говорить старался басом,

И стриг над губой первый пух,

В те дни… В те дни, когда впервые

Заметил я черты живые

Прелестной девы, и любовь

Младую взволновала кровь,

И я, тоскуя безмятежно,

Томясь обманом пылких снов,

Везде искал ее следов,

Об ней задумывался нежно,

Весь день минутной встречи ждал

И счастье тайных мук узнал…

 

Это была первая робкая и стыдливая юношеская любовь – с «безмятежной тоской», со «счастьем тайных мук», с радостью на долгие дни от мимолетной встречи или приветливой улыбки. Любовь эта отразилась в целом ряде лицейских стихотворений Пушкина, – отразилась еще в условных, подражательно‑романтических тонах, сильно преувеличивавших подлинные чувства:

 

Перед собой одну печаль я вижу:

Мне скучен мир, мне страшен дневный свет,

Иду в леса, в которых жизни нет.

Где мертвый мрак: я радость ненавижу;

Во мне застыл ее минутный след.

Опали вы, листы вчерашней розы,

Не зацвели до завтрашних лучей!

Умчались вы, дни радости моей!

Умчались вы, – невольно льются слезы,

И вяну я на темном утре дней.

 

Посидел с милой девушкой в беседке, –

 

Здесь ею счастлив был я раз

В восторге сладостном погас,

И время самое для нас

Остановилось на минуту!

 

Получил от нее незначащее письмецо,–

 

В нем радости мои; когда померкну я,

Пускай оно груди бесчувственной коснется;

Быть может, милые друзья,

Быть может, сердце вновь забьется.

 

Осенью Бакунина уехала на зиму из Царского Села в Петербург:

 

Уж нет ее… Я был у берегов,

Где милая ходила в вечер ясный;

У берега на зелени лугов

Я не нашел чуть видимых следов,

Нигде не встретил я прекрасной…

Уж нет ее… До сладостной весны

Простился я с блаженством и с душою…

Одну тебя везде воспоминаю,

Одну тебя в неверном вижу сне:

Задумаюсь, – невольно призываю,

Заслушаюсь, – твой голос слышен мне…

 

В 1834 г., тридцати девяти лет, Бакунина вышла замуж за сорокадвухлетнего тверского помещика, капитана в отставке, А. А. Полторацкого, двоюродного брата Анны Петровны Керн.