Явления совершенно необъяснимые

Привыкли говорить о научном прогрессе, но нередко наука играет и роль тормоза, она не спешит признавать факты, не укладывающиеся в готовые схемы. Говорят, что наука занимается теми явлениями, которые можно воспроизвести в лаборатории. А как быть с рождением планет, к примеру?.. Всё, против чего выступали уче­ные-ретрограды, по прошествии изрядного времени пре­вращалось... в достижения той же науки. Этот парадокс налицо и в наши дни. Наверное, потомки запишут в первооткрыватели тех, кто всерьез займется объяснением нынешних чудес и сможет дать им хоть какое-то толко­вание.

В одном из журналов не так давно было опубликова­но обстоятельное письмо А.И. Клименко из поселка Ново-Амвросиевский Донецкой области. Вот оно:

«Начало Великой Отечественной войны застало меня в городе Новороссийске. В мае 1942 года наша семья эвакуировалась на Кубань, в станицу Выселки, а затем мы попали на хутор колхоза «Красное знамя», в 7 ки­лометрах от станицы Березанской. От Ростова через Ново-Леушковскую, Ираклиевскую, Березанскую, Высел­ки и далее в сторону Кавказа идет грунтовая дорога государственного значения (по-местному — «профиль»). В войну она стала одной из главных транспортных ар­терий. Южная группировка немцев устремилась по ней на Кавказ и Краснодар, и по ней же впоследствии от­катывались на северо-запад остатки разбитых гитлеров­ских полчищ.

Случай, о котором я хочу рассказать, произошел в середине августа 1942 года, вскоре после вступления не­мецких войск в наш хутор. Будучи очень любознатель­ным мальчишкой (мне тогда еще не исполнилось 15 лет), я совал нос во все военные щели и целыми днями носился по окрестностям. Так меня застигла при­мерно в километре от хутора вечерняя темнота. Я воз­вращался домой по совершенно безлюдному в это время «профилю». Впереди был мост через местную речку, вле­во от моста был хутор.

Меня догнала немецкая легковая машина — нежела­тельная встреча в ночное время, — и я юркнул в ку­курузу на обочине. Машина, пройдя метров триста, ос­тановилась, захлопали дверцы. Видимо, немцы вылезли проветриться. Отчетливо слышна была немецкая речь.

Я вновь вышел на дорогу и пошел дальше, рассчиты­вая, не доходя до машины, срезать угол через поле. И вот метров за сто до машины я вдруг почувствовал не­что неприятно-пугающее, странное чувство опасности сза­ди, что меня весьма удивило, так как к опасностям я привык и считал их разновидностью детских игр, посто­янно, ежеминутно рискуя жизнью.

Вечер был совершенно безветренный, тихий, звуки разносились далеко, однако сзади стояла мертвая тишина (а я ведь внимательно слушал, чтобы не прозевать ма­шину с тыла — почти верную смерть в то время, поэ­тому отсутствие малейших звуков с тыла могу гаранти­ровать).

Интуитивно, каким-то чутьем, я правильно определил точку опасности: оглянувшись через плечо, увидел дого­няющий меня сноп искр — подобие загоревшегося само­летного мотора. Было похоже на полутлеющий, полуго­рящий пучок ветоши. Этот огонь летел с довольно зна­чительным снижением. Дорога шла с бугра к мосту че­рез речку, и трасса полета приблизительно соответство­вала уклону местности или была чуть круче. Через пол­торы-две секунды огонь поравнялся со мной. Первой мыслью было: падает горящий бомбардировщик с выклю­ченными моторами (ведь никаких звуков я не слышал). Будь это подбитый самолет, он должен был бы упасть в ста-двухстах метрах от меня, и я моментально бросился в придорожный кювет, однако продолжал наблюдать. Но падения не произошло. К этому времени я уже понял, что летящий объект не является самолетом. Падающий подбитый самолет, даже при выключенных моторах, из­дает массу разнообразнейших звуков — остаточное вра­щение винтов, свист рассекаемого воздуха, гул пламени...

Тут же стояла мертвая тишина. Затихли даже немцы у своей машины — видимо, наблюдали тоже. Расстояние до летящего объекта было незначительным — порядка пятидесяти-ста метров.

 Но самым удивительным было поведение пламени: оно было вытянуто перпендикулярно плоскости полета и вело себя так, будто встречного потока воздуха не суще­ствовало. С виду пламя напоминало огненную запятую или, скорее, растрепанную метлу рукояткой вниз, слегка изогнутую по кругу. Четко просматривались отдельные «прутья» — полосы тускло-красного цвета, сливавшиеся в нижней части в сплошной того же цвета огонь. Между полосами виднелись отдельные крупные искры. Нижняя часть пламени была частично закрыта чем-то темным, непрозрачным. И огромное вертикально-плоское тело, со­всем непохожее на фюзеляж самолета, угадывалось поза­ди него.

Но при всей динамичности эта картина казалась за­стывшей, совершенно неподвижной, словно цветную фо­тографию пронесли перед глазами. Казалось, что искры и полосы огня вырывались из центра внизу, что пред­полагало их быстрое перемещение. Но двигалась лишь вся система в целом, оставаясь статичной в своих дета­лях.

Огненный сноп вышел к реке, выровнял свой полет и стал плавно набирать высоту. Для падающего горящего самолета это было уже чересчур! Я понял, что объект летит с постоянной высотой, в точности воспроизводя рельеф местности. За мостом, у станицы Березанской, была очень незначительная ложбинка — я ждал, что произойдет с объектом в этом месте. Он среагировал, чуть снизившись, хоть колебание высоты было всего не­сколько метров. Наблюдал я удалявшийся огонь до тех пор, пока он не скрылся за линией горизонта, — около одной минуты.

Когда объект исчез и я хотел тронуться с места, меня остановили возбужденные голоса немцев у маши­ны. Минут десять там шла какая-то суета, потом зара­ботал мотор и они уехали, а я двинулся дальше своим путем.

Обдумывая происшедшее, я решил, что видел наш новый летательный аппарат, совершавший разведыватель­ный полет. Если он так хорошо «чувствует» землю, то скопления техники на земле и подавно засечет! И, как это ни странно, именно встреча с этим загадочным объ­ектом еще более укрепила в то тяжелое время мою уве­ренность в нашей конечной победе».

Поразительное в своей уникальности явление, о кото­ром пишет автор письма, вызывает чуть ли не фольк­лорные ассоциации. Метла, да еще с искрами, светящая­ся, «статичная», то есть вполне сохраняющая свои очер­тания. А за «метлой» неведомая темная масса. Машина? Летательный аппарат?

В этом случае намного легче задавать вопросы, чем отвечать на них. Если вот такие случаи породили сказ­ки о небезызвестной пожилой женщине, решающей про­блему передвижения с помощью метлы, то остается все же любопытная деталь: почему этот сноп или метла старательно огибает возвышения и следует рельефу мес­тности? Все наводит на мысль о неведомой машине или аппарате. Легче всего записать это явление в раз­ряд исключительных и необъяснимых, поставить на этом точку и успокоиться. Но, как следует из самого письма, прошли многие годы, а его автор помнил об этом, пытался объяснить и не находил ответа. Может быть, читатели вспомнят что-нибудь похожее? Не надо только думать, что все необычное исходит от иноплане­тян. Как раз легче всего приписать им все чудеса. Но тогда тоже придется поставить точку. И успокоиться.

Да, загадочно и непонятно. Но если сопоставить с этим другие события, другие свидетельства о подобном? И пусть ученые не могут повторить эти явления с целью исследования, воспроизвести их может память человека, интересующегося неизведанным.

В редакцию того же журнала пришло еще одно пись­мо. Поразительно, что его автор словно бы пытается ре­шить ту же задачу. То же бесцельное вроде бы движе­ние. Темное тело, скорее даже похожее на человеческую фигуру. Странные детали. Хотя условия наблюдения и обстановка совсем другие.

Впрочем, ознакомимся с этим письмом:

«Случилось это снежной зимой 1936 года в совхозе «Октябрьский» (Казахстан, Павлодарская область). Мне тогда было 15 лет. Рано утром я шла в школу по пу­стынной проселочной дороге, — пишет Е.Е. Лозная из города Кисловодска. — Было уже светло, хотя солнце еще не взошло. Погода стояла морозная, ясная.

Внезапно я увидела в небе слева от себя быстро дви­жущуюся темную точку. Она приближалась, увеличива­лась в размерах, и через несколько секунд стало заметно, что это человекоподобная фигура в черном, видимая в профиль. Линия ее полета образовывала с дорогой угол примерно в 60 градусов.

Роста этот человек был, как мне показалось, средне­го; черная одежда обтягивала его полностью, как комби­незон. Отчетливо выделялись голова (вернее, что-то вро­де шлема) и массивные («квадратные») руки, плотно прижатые к туловищу. Кистей рук и ступней ног видно не было. За спиной человека виднелся предмет овальной формы, похожий на рюкзак.

Глядя в испуге на летящего человека, я вдруг обна­ружила, что он изменил направление полета и теперь летит прямо на меня. При повороте его правая рука чуть-чуть согнулась в локте.

Теперь человек был виден анфас, но лица его я рас­смотреть тем не менее не смогла, так как вместо него была сплошная черная поверхность.

В этот момент до моего слуха донесся все нараста­ющий гул, как будто летел не живой человек, а ка­кой-то механизм. Расстояние между нами сократилось уже метров до сорока. Оцепенение мое прошло, и я оглянулась, ища, где бы спрятаться, но в заснеженной степи скрыться было негде. Я снова повернулась к ле­тящему человеку и... не увидела его. То ли он резко изменил направление полета, то ли нырнул в сугроб... Впрочем, в следующую же секунду я без оглядки убе­гала домой.

Длилось все явление меньше минуты, но врезалось мне в память на долгие годы...

Могу добавить, что ни до, ни после этого происшест­вия ничего подобного я не видела».

Кажется, кто-то пытался решить загадку, обратив­шись к таким диковинам из мира растений, как перека­ти-поле. Следует, однако, возразить: если действительно перекати-поле способно создавать такие живописные кар­тины, то нужно постараться найти описание хотя бы од­ной человеческой фигуры. Может ли это растение давать такие вот видеоэффекты или нет?

И этот вопрос остается пока без ответа.

Будем считать, что только когда у черного человека появятся родные или двоюродные братья, замеченные на­блюдателями или читателями, появится надежда на сопо­ставление, анализ и ответ.

 

ДВОЙНИКИ И ВИЗИТЕРЫ

 

Вот две истории прошлого века из журнала «Ребус». Первую из них рассказал профессор доктор Жибье. Ци­тирую:

«Господин Ю. — белокурый, высокого роста молодой человек лет тридцати. Отец его был родом шотландец, а мать русская. Отец был одарен выдающимися медиуми­ческими способностями, мать тоже медиумична. Но хотя молодой Ю. и родился в семье спиритуалистов, сам он, как говорит, никогда спиритизмом не занимался, и ниче­го аномального с ним не случалось до «приключения», как назвал он это, по поводу которого в начале 1887 года он пришел ко мне, чтобы потолковать и посо­ветоваться. Он рассказал следующее:

— Всего несколько дней тому назад, вернувшись в десять часов вечера к себе домой, я вдруг почувствовал ничем не объяснимую и особенную какую-то слабость. Не намереваясь, однако, ложиться спать, я зажег лампу, поставил ее на столик возле кровати и, закурив от нее сигару, сел или, скорее, прилег на кушетку.

Не успел я откинуть голову на подушку кушетки, как все окружающие предметы завертелись передо мной, и я почувствовал, что впадаю как бы в обморок, ощу­щая в себе странное чувство пустоты. Вдруг я очутился посреди комнаты. Удивленный таким безотчетным для меня перемещением, я оглядывался вокруг себя, и удив­ление мое возросло донельзя.

Я увидел себя лежащим на кушетке, с сигарой в ру­ке! Сначала я подумал, что я заснул и что все это про­исходит со мною во сне, но никогда ничего подобного я во сне не видал, и к тому же я отдавал себе полный отчет в том, что состояние мое было настоящего, реаль­ною, в высшей степени интенсивной жизнью. А потому, ясно осознав, что это не сон, другое объяснение пришло мне тут в голову, а именно что я умер. Вспомнив слы­шанное мною о том, что существуют духи, я подумал, что и я стал духом, и все объяснения подобного состоя­ния предстали предо мной с большею быстротой, нежели с какой вообще работает мысль. Вся моя жизнь предста­ла предо мной как в формуле... Страшная тоска и сожа­ление о неоконченных работах охватили меня. (Ю. был хорошим гравером. — В. Щ.)

Я подошел к самому себе, то есть к телу моему, или, лучше сказать, к тому, что я считал уже своим трупом, и крайне удивился: тело мое дышало! Более то­го, я мог видеть внутри его и наблюдать за медленным и слабым, но ровным биением сердца. Я видел мою яр­ко-красную, как огонь, кровь, текущую по сосудам. Тут я решил, что, значит, со мной случился особого рода обморок. «Но ведь люди, бывшие в обмороке, ничего по­том, по пробуждении своем, не помнят из того, что с ними было во время их бессознательного состояния!» — подумал я, и мне так стало жаль, что я, когда приду в себя, не в состоянии буду припомнить все то, что те­перь ощущаю и вижу...

Немного успокоенный касательно того, что я еще жив, я задавал себе вопрос, как долго может продлиться такое мое состояние, и перестал обращать внимание на мое второе «я», продолжающее безмятежный свои сон на кушетке. Оглянувшись на лампу и заметив, что она на­столько близко стояла к занавескам кровати, что они могли бы загореться от нее, я взялся за кнопку винта лампы, намереваясь ее погасить, но — о, новое удивле­ние! Хотя я и ощупывал кнопку и даже мог провидеть малейшие из молекул, ее составляющих, одни только пальцы мои вращались вокруг кнопки, но не в силах были на нее воздействовать; я тщетно старался повер­нуть винт.

Поэтому я стал разглядывать и ощупывать себя, со­знавая себя в теле, но настолько эфирном, что я мог бы, кажется, рукой пронизать его насквозь, и оно, на­сколько помню, было окутано во что-то белое. Затем я встал против зеркала, но вместо того, чтобы увидеть в нем свое отражение, я заметил, что по мере моего же­лания сила зрения моего увеличивалась настолько, что я проникал им сквозь зеркало сначала до стены, а затем и сквозь стену по ту ее сторону, где я увидел изнанку картин, висящих на ней в помещении моего соседа, ком­наты и мебель которого ясно предстали моему взору. Яс­но отдавая себе отчет в отсутствии освещения в этих комнатах, я, однако, прекрасно видел все предметы и тут обратил внимание на тонкую струю света, исходя­щую из подложечной моей области, освещавшей все вок­руг меня.

Я не был знаком с моим соседом, живущим об сте­ну со мной, но знал, что он в отъезде из Парижа. И не успел я почувствовать желание проникнуть в его квартиру, как я уже очутился там. Каким путем? Не знаю, но мне казалось, что я проник сквозь стену так же беспрепятственно, так же свободно, как туда снача­ла проник мой взор. Словом, я впервые находился в комнатах моего соседа. Я осматривал их размещение, стараясь запомнить подробности их обстановки, и, по­дойдя к библиотечному шкафу, я особенно в памяти своей отмечал заглавия некоторых книг, стоящих на тех полках, которые приходились в уровень с моими глазами.

Достаточно было одного моего желания, чтобы я без всякого с моей стороны усилия уже был там, куда потя­нуло меня.

Но с этого момента мои воспоминания делаются крайне смутны. Я знаю, что уносился далеко, очень да­леко, кажется, в Италию, но не могу себе дать отчета в том, что именно там делал.

Как бы потеряв всякую власть над своей мыслью, я следовал за ней, переносясь то туда, то сюда, смотря по тому, куда направлялась она. Она увлекала меня за собой прежде, нежели я успевал овладеть ею...

Проснулся я в пять часов утра, чувствуя себя изму­ченным и как бы окоченелым. Я лежал в той самой по­зе, в которой с вечера прилег на кушетку, и пальцы руки моей не выронили недогоревшую сигару. Лампа по­тухла, закоптив стекло. Я улегся в постель, но долго не мог заснуть от дрожи, пробегавшей по всему телу. На­конец-таки сон охватил меня, и было уже далеко за полдень, когда я проснулся.

Посредством придуманного мной невинного предлога мне в тот же день удалось уговорить нашего консьержа вместе со мной отправиться в квартиру моего соседа, что­бы посмотреть, «не случилось ли там чего-нибудь», и, та­ким образом, я убедился в том, что мебель, картины и заглавия книг, мною виденные, — все было там именно так, как я видел предыдущею ночью непонятным для ме­ня путем...»

Этим кончается первая история. Автор второй исто­рии не называет своего имени.

«В конце сороковых годов я воспитывался в москов­ском коммерческом училище, — сообщает он, — где в то время преподавателем немецкого языка и воспитате­лем старших классов был господин Ш. Это был достой­нейший и уважаемый человек. Часто по вечерам, в дни его дежурств, после репетиции он собирал нас и рассказывал различные случаи из своей богатой воспоминаниями жизни. Однажды у нас зашел разговор о сверхъестественном, и Ш. рассказал следующее:

— Давно это было, господа, лет двадцать, если не больше, в бытность мою студентом Дерптского универси­тета. В ту памятную для меня осеннюю ночь я возвра­щался с одной вечеринки в сопровождении моего заду­шевного приятеля и однокурсника Г. Дойдя до дома, где он жил, Г. предложил мне переночевать у него. Хотя мне было и недалеко идти, но на Мариенгофе, где я тогда жил, осенью и весной бывала непролазная грязь, и я с большим удовольствием принял предложение моего приятеля.

Г. нанимал маленький, в две комнатки, флигелек, уединенно стоявший в глубине довольно большого двора. Подходя к флигелю, мы заметили, что окна его освеще­ны.

— Разве к тебе кто-нибудь приехал? — спросил я, зная, что Г. жил совершенно один.

— Нет, я никого не жду. Да притом квартира моя заперта и ключ от нее у меня. Любопытно, кто бы это мог быть? И как он попал туда? Посмотрим-ка в окно!

Мы подошли к одному из освещенных окон, загляну­ли внутрь и остолбенели: прямо против нас, на диване, перед столом, тускло освещенным мигающим пламенем оплывшей свечи, сидел в халате и читал книгу не кто иной, как сам Г.!

Едва сдержав крик изумления, я взглянул на своего приятеля. Побледневший, широко раскрытыми удивлен­ными глазами и с каким-то жадным любопытством смот­рел он на сидящего.

Я протер глаза и вторично взглянул в окно. Перед глазами опять была та же картина. Я слегка толкнул приятеля локтем:

— Кого ты там видел? — кивнув на окно, спросил он меня, сдерживая волнение.

— Как это ни странно, но я видел тебя!

— Да, я тоже видел себя... Какое удивительное сход­ство! Как будто мой двойник, — задумчиво проговорил Г. — Очевидно, это чья-нибудь шутка; пойдем и убе­димся в этом. Моему двойнику некуда деваться; выход один.

Войдя в сени, мы зажгли висевший там фонарь, ак­куратно заперли входную дверь и вошли в квартиру. Опять удивление! Свет исчез, и лишь мягкий серебри­стый свет луны слабо освещал комнаты.

Осмотрели свечу; она была в таком виде, как будто ее и не зажигали. Предполагая, что мистификатор, за­слышав нас, успел куда-нибудь спрятаться, мы начали его искать. Обыскать квартиру студента — минутное де­ло, но мы так тщательно искали, как будто отыскивали потерянную иголку. Однако все наши поиски ни к чему не привели — двойник как сквозь землю провалился.

— Что ты об этом думаешь? — обратился ко мне Г.

— Я сам хотел предложить тебе этот вопрос.

— По моему мнению, это не что иное, как галлюци­нация. Хотя странно, что она явилась у нас обоих одно­временно и в одинаковой форме.

— Ну и успокоимся на этом! Завтра, может быть, найдется решение этой загадки. «Утро вечера мудре­нее», говорит пословица. А теперь пора спать, — ска­зал я.

— Тебе придется лечь на этом диване. Ты не бо­ишься? — спросил меня Г.

— Что за вздор!

— Ну и отлично, а я лягу в другой комнате, на своем обычном месте.

Лелея надежду поскорее заснуть, я лег и загасил све­чу.

Но сна не было. Мысль, помимо моей воли, лихора­дочно работала в одном направлении, стремясь найти хоть какое-нибудь объяснение заинтересовавшего меня факта появления двойника. Как ни старался я изменить течение своей мысли, все было напрасно и желанного сна все не было.

Моему приятелю, очевидно, тоже не спалось: через тонкую деревянную перегородку, разделявшую нас, я слышал, как он беспокойно ворочался на своей постели, откашливался и изредка бормотал что-то.

Я окликнул его.

— Совсем, брат, не спится, — ответил он. — Какое-то беспокойство овладело мной, какое-то невыносимо тя­гостное чувство гнетет меня. Стыдно сознаться, но мне просто страшно здесь. Я перейду к тебе, я не могу оста­ваться в этой комнате.

— За чем же дело стало — переходи.

Через несколько минут Г. перебрался ко мне. Мы за­курили трубки и заговорили о происшествии этой ночи. Вдруг в соседней комнате раздался страшный треск, со­провождаемый ужасающим грохотом, послышался силь­ный стук как бы от падения чего-то огромного, зазвенели разбитые стекла, волна чего-то удушливого хлынула в нашу комнату, перехватило дыхание...

Обезумев от страха, растерянные, мы бросились к дверям и остановились на пороге, пораженные... Перед нами высилась груда обломков досок, балок и мусора;

потолок вместе с накатом рухнул и скрыл под собой все, находившееся в этой комнате».

Так кончается вторая история о причудливом сочета­нии странных сил и результатов их воздействия на наш мир, наш уровень бытия.

Чаще всего появление двойников означает близкую смерть. На этот раз ее удалось перехитрить.

Любопытное и вместе с тем трогательное свидетельст­во оставила одна американка:

«Шесть лет тому назад я ехала по железной дороге от Ниагарского водопада до Висячего моста. Оглянувшись случайно назад, на дверь вагона, я увидела мать мою; улыбаясь, направлялась она ко мне со своим вечным бе­лым мешочком в руках. Я вскочила с места с радостным возгласом: «Как, матушка! Вы здесь?», бросилась к ней навстречу. Но она исчезла так же мгновенно, как и по­явилась. Я спросила стоявшего у дверей вагона кондук­тора: «Куда ушла дама с белым мешочком?» Он отвечал, что как раз в ту минуту, когда он увидал ее и хотел предложить ей взять ее мешочек, она исчезла. Обратив­шись к сидевшей около меня даме, я спросила: «Видели ли вы ее?» — «Да, — отвечала моя соседка, — но она тотчас же ушла».

Я была очень этим встревожена, предчувствуя недоб­рое, и по прибытии на станцию послала телеграмму, спрашивая о здоровье матушки. Мне ответили, что она была серьезно больна, но теперь начала уже поправлять­ся.

Впоследствии я узнала, что в тот же день и прибли­зительно в тот же час, когда мы трое видели ее в ваго­не близ Висячего моста, она лежала больная в Уэстер-фильде, на расстоянии многих миль от нас, и ей сни­лось, что она находится со мной в вагоне».

К тому же периоду — концу прошлого века — отно­сится и наше отечественное свидетельство.

«У меня был товарищ по семинарии, с которым я был дружен и в продолжение богословского курса вместе квартировал, — рассказывал в своих посмертных запи­сках протоиерей о. Соколов. — Это — сын болховского священника Николай Семенович Веселов. По окончании курса семинарии он остался учителем уездного училища, а я по окончании академии поступил священником в Херсон. Но в одно время приснился он мне так, что я понял, что его нет в живых. Написал к отцу его и по­лучил ответ, что сын его умер как раз в тот день и час, когда я видел его во сне. Мне снилось, будто я на­хожусь на херсонском кладбище подле одного ветхого пирамидального памятника, в котором от вывалившихся камней образовалось отверстие шириною около пяти вер­шков. Из любопытства я влез через отверстие вовнутрь памятника. Потом хочу вылезти назад, но в темноте не нахожу отверстия. Я стал ломать каменья, и блеснул свет. Проломав отверстие больше, я вышел и очутился в прекрасном саду. На одной из аллей вдруг навстречу Ве­селов.

— Николай Семенович, какими судьбами? — воск­ликнул я.

— Я умер, и вот видишь... — отвечал он.

Лицо его сияло, глаза блестели, грудь и шея были обнажены. Я бросился к нему, чтобы поцеловать его, но он отскочил назад и, отстраняя меня руками, сказал:

— Я умер, не приближайся.

Я как будто поверил, что он на том свете, и испу­гался. Я взглянул на него и заметил, что лицо его было весело. Страх мой пропал. Веселов прошел мимо меня, я пошел с ним рядом, не дотрагиваясь до него.

— Я жив, хотя и умер, умер и жив — все рав­но, — сказал он.

Слова его показались мне так логичны, что я ничего не мог возразить на них. Когда мы приблизились к па­мятнику, он сказал:

— Прощай, ты пойдешь домой. — И указал мне на отверстие. Я полез и тут же проснулся» (Приложение к Херсонским епархиальным ведомостям. 1891. № 11).

В одном старинном городе произошла в наши дни поразительная история, герой которой просил не назы­вать его имени. Представьте себе влюбленных парня и девушку. Он симпатичный, немного застенчивый, сосре­доточенный, внимательный. Она очень обаятельная, на­блюдательная, сметливая. Ему пора идти в армию. Служба нелегкая, в солдатской бане по углам лед, не хватает угля, не работают котлы; старослужащие, «де­ды», как их окрестили, стягивают со слабых одеяла (иные спят под шинелью), берут себе масло из солдат­ских пайков; оружия не дают, приходится работать на кухне, на офицерских участках, на лесоповале, на строящемся шоссе. Парень, приуныв сначала, находит силы противостоять невзгодам.

Зимой — простуда, лазарет, по ночам душит кашель. И как раз в это время он перестал получать письма от девушки.

Поправляется, является в часть, ждет писем — их нет. Может, нашла другого, штатского? Отправляет оче­редное солдатское письмо — снова молчание. Ладно. Ждет. Надеется. Потом пишет родителям. Спрашивает о ней. Через три недели — от них письмо. О ней ни сло­ва. Забыли его вопрос?.. Или...

Служба идет своим чередом. Наконец и с техникой довелось ознакомиться. Привык солдат и к будням, и к лишениям — и вот словно невидимая кисея прикрыла от него прошлое. Будь что будет. Как поется в давнишней песне, если к другому уходит невеста, то неизвестно, кому повезло. Подружился с сибиряком. При луне, даже после отбоя, успевают сыграть партию в шахматы.

Читает старенькую книжку Чехова — там все-все о любви, и об измене, и о надежде, даже о дуэли. Моло­дому дуэлянту Лаевскому его избранница изменяет с по­лицейским приставом Кириллиным, а он этого не заме­чает, стреляется из-за какого-то пустяка с зоологом фон Кореном, из немцев, изучающим фауну Черного мо­ря, — оба, впрочем, остаются живы и здоровы.

Солдат узнал, как это бывало раньше, лет сто назад:

«Она уже два раза, в отсутствие Лаевского, принимала у себя Кириллина, полицейского пристава: раз утром, ког­да Лаевский уходил купаться, и в другой раз в полночь, когда он играл в карты. Вспомнив об этом, Надежда Федоровна вся вспыхнула и оглянулась на кухарку, как бы боясь, чтобы та не подслушала ее мыслей».

Солдата поражало, как просто думала обо всем этом сама Надежда Федоровна, молодая дама из про­шлого века. «Она с радостью соображала, что в ее из­мене нет ничего страшного. В ее измене душа не уча­ствовала; она продолжает любить Лаевского, и это вид­но из того, что она ревнует его, жалеет и скучает, когда он не бывает дома. Кириллин же оказался так себе, грубоватым, хотя и красивым, с ним все уже по­рвано и больше ничего не будет. Что было, то про­шло, никому до этого нет дела, а если Лаевский узна­ет, то не поверит».

Все прошло, она как бы и не изменяла, тем более что любимый даже и не поверит, если узнает. Солдат перечитал рассказ и всю книжку. На сон грядущий воз­никли ретрообразы. Дама с завитками волос, самая кра­сивая и молодая в городе — так она думала о себе. Дельфины выпуклых ног в ярко-фиолетовом, серебристо-анилиновые подвязки, тускло-искристое свечение полу­корсета с хлесткими, растягивающимися, как тонкая про­волока, шнурками. Даже она понимала в то утро, что это тайна с ее приглушенными звуками, которые могут рождаться, когда ломают ветки, рвут цветы и косят гус­тую траву. А он не видел и не слышал, разрушая при­вычно-неуклюжими словами и движениями начинавшуюся музыку особого мира, который она создала вокруг себя силой женской фантазии. И еще поразило солдата вот что: когда она решила, что все, конец, он снова появил­ся и потребовал свое, и она уступила. Выходит, любов­ник — явление пожизненное. Этого солдат не знал до Чехова.

Надя... так звали и его девушку. Совпадение. Солдат стал немного философом, подумал, что это на пользу. Просто философия — роскошь, а вот когда такие обсто­ятельства — как раз впору о ней вспомнить.

...Ему снится странный сон. Будто бы идет Надя в очень светлом платье, и волосы ее, плечи, руки сияют от солнечных лучей. Он ее окликает. Она молчит, улы­бается ему таинственно, удаляется — и ни слова, ни единого словечка. А там склон с высоченной травой. И она почти бежит туда. Он не успевает за ней. Она скрылась в волнах травы. Он ищет и зовет — нет отве­та. Он замирает. Идет ее мать в черном платке. Она прикладывает палец к губам: молчи, мол. Он зовет в последний раз и просыпается. Дружок его тоже просыпа­ется, спрашивает:

— Ты кого-то звал?

— Так... прошлое.

— Не горюй!

— Обещаю.

Миновала зима, последние метели были уже в мар­те, потом — солнце, теплая вода, синие разводья на реке, теплые после полудня золотистые стволы сосен, Теплей и светлей солдату. Летом обещали отпуск. Нет, не надеется, но вспоминает и держится. И друг рядом. Пожал руку на платформе, пожелал счастья. Поезд идет на запад. Думает солдат: что же с ним происхо­дит? Свободное время — мать философии. Утро. Еще одно. Вот он, родной город. Выходит из вагона. Глазам не верит.

Она. Надя. Идет к нему. На ней длинное белое платье. Улыбается. Она уже рядом, в ее улыбке — грусть. В левой руке букет папоротников и невзрачных лесных цветов.

Солдат растерян, спрашивает, почему не писала, что случилось, хотя не хотелось с этого начинать, и вооб­ще — он был готов ко всему. Если захочет — сама расскажет. А Надя говорит с ним негромко, в глазах — потаенный свет, ласка. Прошлое совсем как бы раствори­лось, остаются они, он и она.

— Зайдем в кафе? — спрашивает она. — Не здесь же объясняться — люди.

— Зайдем, — отвечает он, — я и сам об этом по­думал. Здесь, у вокзала, есть то, что нужно, помнишь?

Еще бы!.. Она помнила. Они сюда зашли, когда она его, стриженого, провожала в армию в прошлом году.

Сели за столик. Такие же холщовые скатерти, бу­мажные цветы на салфетке. Она говорит:

— О себе расскажу, а ты как? Меня помнил там, в краю гор, тайги и бурых медведей?

Подошел официант, поздоровался, принял заказ. В зале свободно, он вернулся через минуту-другую с под­носом в руке, принес красное вино, хлеб, наполнил бо­калы.

— Кофе заказать? — спросил он громко. Солдат полуобернулся к Наде, да слишком резко. Опрокинул бокал с вином — и прямо ей на колени. Забыл о кофе, даже покраснел от досады. Вслед за официантом Надя быстро пошла к туалету, бросив на ходу:

— Не переживай. Пойду замою.

Прошло десять минут. Официант подошел с кофе. Нади нет. Насчет кофе она так и не успела дать ответ. Может, лучше сок или чай? Солдат озадачен, поднялся и пошел к дамской комнате. Под темным женским про­филем на табличке курила у двери девочка в сиреневом платье.

— Ты знаешь... — обратился к ней солдат и попро­сил посмотреть, что за дверью происходит.

Она кивнула, улыбнулась, вошла туда и вернулась, оглаживая влажной рукой лоб, — видно, освежилась под краном.

— Никого там нет, — сказала она. — Хочешь, сам зайди. Говорю же — никого! Значит, потерял ее, — снова улыбнулась девочка.

Солдат приоткрыл дверь туалета. В сердцах захлоп­нул ее, выбежал на улицу, обежал вокруг кафе, вернул­ся, расплатился с официантом, хлебнул два глотка крас­ного терпкого вина... Что делать? Пора домой, решил он.

Дома мать рада-радешенька. А сын невесел. Она зво­нит отцу на службу. А сын ее перебивает и о Наде...

— Надя? — воскликнула она. — Да ведь она умерла несколько месяцев назад. Мы и сами узнали с опоздани­ем. Думали, ты знаешь, или расстраивать тебя отец не хотел, уже не помню... Белокровие у нее было, в два-три месяца ее свалило.

— Как умерла? Что ты говоришь? — Брови солдата сошлись на переносице. — Да я с ней только что был в кафе. Она меня на вокзале встретила, мать! Одумайся! Вот с этим букетом встречала. Мать... что с тобой?

А та — в слезы. Пришел отец, нашел фото в альбо­ме, вместе с сыном направился в кафе — и к официан­ту с фоткой улыбающейся Нади.

— Она самая, — кивнул официант. — Только что сидела с вашим сыном вон за тем столиком. Кофе они не стали, видно, спешили. Она даже раньше вышла, платье замыть, красное вино на него попало.

Отец молчит. Даже слегка в лице изменился. Через полчаса солдат звонит матери Нади, слышит в ответ то же — белокровие... и все. Стало не по себе, потревожил пожилую женщину, которая ему снилась и просила зара­нее как будто не говорить с ней о дочери. Нелегко ей, поди.

В тот же день пришли в милицию, где у отца хоро­шие знакомые. Прокурор дал по их просьбе разрешение на эксгумацию. Сначала — как водится — возражения, сомнения, потом — понимание, сочувствие, недоумение и, пожалуй, любопытство — случай исключительный. Такого не бывает.

Перед гробом солдат стоял белый как мел, глаза ди­кие, руки дрожат. Открыли крышку. Она в том же, зна­комом ему, белом платье, в котором ее хоронили. Сви­детелей охватил ужас... У отца вырвался вскрик. На подоле ее белого платья алело большое винное пятно.

 

ЛЕТЧИКИ-ПРИЗРАКИ

 

В семидесятых годах лайнеры Л-1011 считались луч­шими пассажирскими самолетами США. Скорость, эконо­мичность, поразительно низкий уровень шума — вот их главные преимущества. С одним из этих лайнеров и его экипажем произошла невероятная история. Вместе с тем это трагедия. Двадцать девятого декабря 1972 года около полуночи самолет этого типа, вылетевший рейсом 401 из аэропорта им. Кеннеди в Майами (на полуострове Фло­рида), врезался в заросшее осокой громадное болото. К этому привели, казалось бы, мелкие неполадки в системе управления самолетом. Огромные Эверглейдские болота буквально растерзали самолет. Носовой отсек оторвался от остальной части фюзеляжа, искореженный металл раз­летелся на треть мили от точки, где конец левого крыла попал в тину и начал, точно гигантский плуг, вести свою жуткую борозду. Первая половина среднего салона оказалась в без малого четырехстах метрах от места удара о землю. На борту было 176 пассажиров и членов экипажа — большая часть из них погибла.

Командир Боб Лофт и бортинженер Дон Репо полу­чили смертельные ранения и вскоре скончались. Оба они являются образцовыми летчиками и настоящими специа­листами своего дела. Я говорю это в настоящем времени потому, что после своей смерти они неоднократно появ­лялись среди членов экипажа и пассажиров других само­летов. Более того, они помогали избегать катастроф и неполадок...

В 1973 году на лайнере того же типа с бортовым но­мером 318 на той же воздушной трассе Нью-Йорк — Майами произошло событие, о котором очевидцы расска­зали американскому эксперту и журналисту Джону Фуллеру, собравшему уникальные свидетельства. Итак — первое свидетельство:

«В салоне первого класса старшая стюардесса Сис Паттерсон, как обычно, пересчитала пассажиров. Обнару­жив одного лишнего, она вернулась, чтобы повторить подсчет. Вскоре она поняла причину расхождения: в од­ном из кресел сидел мужчина в форме компании «Истерн». Вероятно, он возвращался обратно в Майами по­сле полета в Нью-Арк (пригород Нью-Йорка. — В. Щ.). Это было в порядке вещей, и порой такие пассажиры, проведя первую часть полета в салоне, перебирались за­тем на откидное кресло в кабину. Однако необходимо было окончательно удостовериться, и Сис подошла к летчику со списком.

— Простите, командир, — извинилась она. — Вы со­вершаете обратный рейс? Вас нет в моем списке.

Летчик не отозвался. Он смотрел прямо перед собой.

— Прошу прощения, командир, — повторила она. — Я должна записать вас как дополнительного пассажира или как пассажира первого класса? Не могли бы вы по­мочь мне?

Летчик по-прежнему не отвечал. Он продолжал си­деть прямо, ни голосом, ни жестом не показывая, что слышит стюардессу.

Сис растерялась. К ней подошла инспектор полетов Диана Боус. Она тоже была удивлена. С виду вполне нормальный мужчина,