Царь Соломан и Василий Окулович

 

Во славном то было Царе‑граде

У царя ли у Василья у Окулова

Да заведен был да и почестный пир

Да на многи на князя, на бояра,

На многих на татаровей, на улановей.

И белой‑от день идет ко вечеру,

Хорошо‑басо да царь да распотешился,

Да выходит царь, проговариват:

«Да многи, многи вы, князья, вы, бояра,

Да вы, сильные могучие богатыри,

Да все вы, татарове да уланове,

Да все у меня в Царе‑граде споженены,

Да девицы, вдовицы замуж выданы,

Да прекрасный Василий в холостых хожу.

Не знаете ли мне супротивницы,

Супротивницы да супротив меня?

Да телом ли была как лебедино крыло,

Да походка была бы златорогая,

Да у ней лицо‑то – будто белый снег,

Да у ней брови черна соболя,

У ней очи – дак ясного сокола, ‑

Не была бы друга така на сём свети».

Да все на пиру да призамолкли сидят.

Да и старый карон сидит за середнего,

Да и средний карон сидит да за младшего,

А и от младшего царю ответу нет.

Да из‑за того стола из‑за окольного

Вставал Таракашка да Заморянин,

Да и сам говорит таково царю:

«Да ты, прекрасный Василь да Окулович!

Да я далече бывал за синим морем,

Я видал там царицу Соломаниду,

Что телом‑то она да лебедино крыло,

Да походка‑то была златорогая,

У ней личи‑то – дак будто белый свет,

У ней очи – дак ясна сокола,

У ней брови – дак черна соболя, ‑

Не была бы друга така на сем свети». ‑

«Ты глуп, Таракашка Заморянин,

Ты как от живого мужа жену возьмешь?» ‑

«Да я знаю ведь, как от жива мужа жену отнять.

Ты построй‑ка три корабля черненые,

Да и носы, кормы взводи‑ка по‑змеиному,

Да бока‑то взводи по‑звериному,

Да поставь‑ка по древу кипарисному,

На древа посади птицы райские,

Чтобы сами там пели, тонцы вели,

Да тонцы вели на Еросалима,

Да утеха‑то была да Царя‑града,

Да утеха‑то была б все царская,

Отбивала бы разум да в буйной голове.

Да еще ты, сударь, сделай повелённое:

Поставь‑ка по древу кипарисному,

За очи место ты зращивай

По целой лисице по пещерскоей

Да по целому кобелю сибирскому,

Да еще ты, сударь, да сделай повелённое:

Навари‑ка ты водки всё дворянские,

Навари‑ка питья всё забудущего,

Да и дай мне писарёв‑переписчиков,

Да и дай мне работников, не хороводников,

В поездку ту во Царь‑града.

Привезу я царицу Соломаниду».

Да скоро‑то Таракашка забирается,

Да в синее море попускается.

Да и будут да поблизи Ерусалима,

Поезжает Соломан‑от во чисто поле,

Что пришел он к царице попроститися,

Говорит тут царица таково слово:

«Уж ты, премудрый царь Соломан да Ватасеевич!

Как мне ночесь мало спалось еще,

Да во снях‑то мне много виделось:

Да из твоего из саду из зеленого

Да увезли‑то лебедь белую.

Да еще ночесь да и мало спалось,

Да и мало спалось, да много во снях виделось:

Покатилась бочка новгородская,

Да посередь избы да рассыпалась».

Да умеет Соломан сам ведь сон судить:

«Хороша ты царица Соломанида!

Сама ты спала, ещё сон видела».

Да и простился, поехал во чисто поле.

Да и взял Таракашка честны даровья,

Да пришел он к царице, поклоняется:

«Хороша ты царица Соломанида!

Да примай от меня да честны даровья.

Дай писарёв мне, переписчиков,

Торговать мне нонь в Ерусалиме».

Да дала писарёв да переписчиков,

Проводил Таракашка на первый корабль,

Подносил всё питья всё забудущего.

Подводил Таракашка на другой корабль,

Подносил всё водки всё дворянские.

Да тут писаря да упивалися.

Да пришел ко царице, порасплакался:

«Хороша ты царица Соломанида!

Да не писарев мне дала, не переписчиков,

Да дала ты мне голь кабацкую,

Будто все не пивали зелена вина,

Да лежат, как скотинка крестьянская».

Да сама ли царица подымалася,

Да и брала ли силы до пяти ли сот.

Да приводил Таракашка на первой корабль,

Подносил ей водки всё дворянские.

Проводил Таракашка на другой корабль,

Подносил ей питья забудущего,

Да и тут ведь царица упивалася,

Да сама говорила таково слово:

«Да и где твоя кроватка слоновых костей,

Где твои‑то перинушки пуховые?»

Проводил Таракашка на третий корабль,

Во ту ли во ложню‑то во темную,

Да и тут ли царица засыпала‑то.

Закричал Таракашка зычным голосом:

«Уж вы, братцы мои, работнички,

Поднимайте паруса полотняны

Да вы скоро побегайте во сине море».

Подымали нонь паруса полотняны,

Да и скоро побегали во сине море.

Да и будут ведь поблизи Царя‑града,

Да и царица тут просыпалася,

Да и сама говорит таково слово:

«Ты ведь глуп, Таракашка гость Заморянин,

Ты сам про себя[13] везешь – так я и нейду,

Так если про друга везешь, – так я и пойду». ‑

«Хороша ты царица Соломанида,

Не про себя я везу, а про друга,

Про царя ли про Василия про Окулова.

Да и наша‑то вера лучше вашего,

Да и в середу и в пятницу скором кушают».

Да и вера эта ей прилюбилася.

Затянули во гавань корабельную,

Встречает Василий‑царь да Окулович,

Да берет ведь царицу за белы руки,

Да целует в уста ей сахарные,

Проводили ведь их‑то да во Божью церковь,

Да и брали они венец по‑своему,

Да и стали ведь жить‑быть да век коротати.

Да и приехал ведь царь Соломан из чиста поля, ‑

Да и не стала царица Соломанида.

Да и брал ведь силы он сорок тысячей,

Да иных сорок тысяч да всё кольчужныих,

Да поехал тут царь да круг синя моря.

Оставляет он силу всё под рощами,

Да и силе ведь всё наказ дават:

«Да и вы, братцы вы мои, воины,

Да и буду у смерти я у скорые,

Слободите меня да смерти скорые,

Я и первый раз сыграю во турий рог, ‑

Да вы скоро седлайте добрых коней.

А другой раз я сыграю во турий рог, ‑

Да и вы скоро садитесь на добрых коней.

А и третий раз я сыграю во турий рог, ‑

Дак вы будьте у рели у дубовые».

Попрощался царь, приехал да во Царь‑город,

Приходит он к царице, поклоняется:

«Хороша ты царица Соломанида,

Да подай‑ка ты мне милостыню!»

Говорит тут царица таково слово:

«Да я вижу, не калика ты не перехожая,

Я вижу, ты премудрый Соломан‑царь да Ватасеевич.

Да пожалуй‑ка ко мне да во высок терем,

Напою да накормлю да хлебом‑солию».

Да заходит Соломан да во высок терем,

Да поит, да кормит, много чествует.

Приехал Василий со чиста поля,

Застучал во кольцо во серебряно,

Говорит тут Соломан таково слово:

«Хороша ты царица Соломанида,

Куда‑ка мне нонь да подеватися?»

Отмыкала замки‑то двудорожные,

Запущала Соломана премудрого,

Замыкала‑то замки двудорожные,

Да садилась сама на новый ларец,

Да сама говорила таково слово:

«Да прекрасный Василий‑царь Окулович!

Да сказали, Соломан он хитёр‑мудёр,

А теперь Соломана глупее нет,

Да сидит он под… под женскою». ‑

«Хороша ты царица Соломанида,

Да покажь‑ка Соломана премудрого».

Сама говорит да таково слово:

«Да ты, премудрый Василий‑царь да Окулович!

Да Соломан ещё ведь да хитёр‑мудёр,

Да подай‑ка смерть ты ему скорую».

Да говорит тут Соломан таково слово:

«Да прекрасный Василий‑царь Окулович!

Да не казни‑ка меня по‑собачьему,

Да казни‑ка меня да ты по‑царскому,

Да устрой‑ка мне в поле дубовую рель,

Да повесь три петли шелковые.

Да перву петлю шелку черного,

Да вторую петлю шелку белого,

Да третью ту петлю шелку красного.

В перву положи да буйну голову,

Да в другую положи да руку правую,

Да и в третью положи да руку левую, ‑

Да и так казнят царей по‑царскому».

Устроили в поле дубовую рель.

Сели они в карету, поехали.

Говорит тут Соломан таково слово:

«Да и первы колеса уже конь везет,

Да и задни колеса зачем черт несет?»

Да и никто ведь этому не догадается.

Да приехали ко рели да дубовое,

Да выходит Таракашка гость Заморянин,

Да выходит Василий‑царь Окулович,

Да выходит царица Соломанида,

Да выходит да Соломан Ватасеевич

Да сам говорит да таково слово:

«Ты прекрасный Василий‑царь Окулович,

Дай мне сыграть раз во турий рог».

Да и все тут у рели усмехнулися,

Да сказали: «Соломан хитёр‑мудёр,

А и теперь у Соломана смерть пришла,

А и хочет у смерти наигратися».

Да и в первый раз сыграл ведь он во турий рог,

– Да ведь сила‑то вся да сколыбалася,

Да и мать‑то земля да пошаталася,

Да и убоялся Василий, всполохался:

«Да ты премудрый царь Соломан Ватасеевич,

Да и что это в поле стучит‑бренчит?» –

«Да не бойся, Василий, не полошайся,

Да у меня ведь из саду из зеленого

Полетела ведь птица во темный лес,

Крыльями бьет крыло о темный лес».

Да другой раз сыграл он во турий рог, ‑

Да и сила‑то вся ведь всколыбалася,

Да ведь и вся мать земля вся пошаталася.

Говорит Василий тут царь Окулович таково слово:

«Премудрый Соломан‑царь Ватасеевич,

Да и что в чистом поле конь стучит‑бренчит?» ‑

«Да не бойся, Василий, не полошайся,

Да у меня ведь кони, кони пошли со стояла,

Да и только бьют копытом о сыру землю».

Да и в третий раз сыграл он во турий рог, ‑

Да и сила‑то вся обрыскала,

Будто серые волки обскакали,

Да и снимали Соломана премудрого

Да и со той ли петли, с рели со дубовые,

Да и положили ведь Василья нонь Окулова;

Во ту ли во петлю шелку красного

Да положили ведь царицу Соломаниду,

Да во ту во петлю шелку черного

Да положили Таракашку Заморянина.

 

Князь Роман и Марья Юрьевна

 

Жил князь Роман Васильевич.

И стават‑то по утру‑ту по раннему,

Он пошел во чисто поле гулятися,

Он со Марьей‑то со Юрьевной.

Как во ту пору да и во то время

Подхватил Возьяк да Котобрульевич,

Подхватил он Марью ту дочь Юрьевну,

Он увез‑увел да во свою землю,

Во свою землю да во Литовскую,

Во Литовскую да во Ножовскую.

Он привез ко матушки Оруды Бородуковны:

«Уж ты ой еси, матушка Оруда Бородуковна!

Я слугу привел тебе, работницу,

Я работницу тебе, пособницу».

Говорит тут матушка Оруда Бородуковна:

«Не слугу привел мне, не работницу,

Ты привел себе да сопротивницу:

Она сидять будет у тя во горнице

Сопротив твоего лица белого».

Тому Возьяк да не ослышался.

Он заходит во гринюшку столовую,

Он берет ей за белы руки,

Еще хочет целовать да в сахарны уста.

Говорит тут Марья та дочь Юрьевна:

«Уж ты ой еси, Возьяк да Котобрульевич!

Не бери меня да за белы руки,

Не целуй меня да в сахарны уста.

Еще греет ле у вас да по два солнышка,

Еще светит ле у вас да по два месяца,

Еще есть ле у одной жены по два мужа?

Ты сходи‑съезди ты во ту землю,

Ты во ту землю да во Литовскую,

Во Литовскую да во Ножовскую;

Ты не увидишь ле там князя Романа Васильевича?

Ты ссеки у него да буйну голову,

Я тогда тебе буду молода жена».

Тому Возьяк да не ослышался,

Он ушел во ту землю да во Литовскую,

Во Литовскую да во Ножовскую.

Как во ту пору да и во время

Вздумала Оруда себе бал собрать.

Наварила она да пива пьяного,

Накурила она да зелена вина,

Назвала себе татарочек‑углавночек,

Посадила татарочек тут всех за стол

И тут садила Марью ту дочь Юрьевну.

Еще все на пиру да напивалися,

Еще все на честном да наедалися,

Еще все на пиру да пьяны‑веселы,

Как одна сидит Марья та невесела,

Буйну голову сидит повесила.

«Уж ты ой еси, Марья ты дочь Юрьевна!

Уж ты что сидишь, наша, невесела,

Буйну голову сидишь повесила?

Еще рюмою ле те обнесла,

Еще чарою ле те обделила?» –

«Ты ни рюмою меня не обнесла,

Ты ни чарою ты не обделила;

Еще нет у вас да зеленых садов,

Еще негде мне да прогулятися».

Говорит тут матушка Оруда Бородуковна:

«Уж ты ой еси ты, Марья дочь Юрьевна!

Еще есть у нас да зелены сады;

Ты поди гуляй да сколько хочется,

Сколько хочется да сколько можется,

Сколько можется да докуль я велю».

Тут брала ведь Марья золоты ключи,

Отмыкала тут Марья золоты замки,

Вынимала перлышка жемчужные,

Рассыпала эфти перлышка ти по полу.

Тут ведь стали татарочки сбиратися;

Котора посбирает, та и ослепнет,

Тут ведь все татарочки ти ослепли.

Тут и стала Марья думу думати,

Еще как попасть да на святую Русь.

И пошла тут Марья дочь Юрьевна,

Дошла до лесов да до дремучиих;

От земли стоят лесы ти ведь до неба;

Не можно Марье умом подумати,

А не то попасть да на святую Русь.

Поклонилась лесам она низешенько:

«Уж вы ой оси, лесы дремучие!

Разодвиньтесь вы, лесы ти, надвое,

Пропустите меня да на святую Русь,

Еще за труды ти я вам заплачу».

Говорят тут лесы ти дремучие:

«Уж ты ой еси, Марья ты дочь Юрьевна!

Ты стояла, Марья, за закон Божий,

Не сронила ты с главы да златых венцей».

Разодвинулись лесы ти ведь надвое.

Тут прошла Марья та дочь Юрьевна,

Положила шапочку ту золоту,

И поклонилась лесам она низешенъко:

«Уж вы ой еси, лесы дремучие!

Вы задвиньтесь, лесы, пуще старого,

Пуще старого да пуще прежнего,

Чтобы не прошел Возьяк да Котобрульевич».

И пошла тут Марья дочь Юрьевна,

Дошла до гор да до высокиих;

От земли тут стоят горы ти до неба;

Не можно Марьи умом подумати,

А и не то попасть да на святую Русь.

Поклонилась горам она низешенько:

«Уж вы ой еси, горы вы высокие!

Разодвиньтесь вы, горы ти, надвое,

Пропустите вы меня да на святую Русь;

Еще за труды ти я вам заплачу».

Говорят тут горы ти высокие:

«Уж ты ой еси, Марья та дочь Юрьевна!

Ты стояла, Марья, за закон Божий,

Не сронила ты с главы да золоты венцы».

Пропустили тут Марью ту дочь Юрьевну.

Она положила тут платьице им за труды,

Поклонилася горам она низешенько:

«Уж вы ой еси, горы вы высокие!

Вы задвиньтесь, горы, пуще старого

И пуще старого да пуще прежнего,

Чтобы не прошел Возьяк да Котобрульевич».

Тут пошла тут Марья та дочь Юрьевна,

Она дошла до матушки Бузынь‑реки,

Течет матушка Бузынь‑река,

Круты бережка да урываются,

А желты пески да унываются,

Со дна каменье да поворачиват;

Не можно Марьи умом подумати,

Не то попасть да на святую Русь.

Поклонилась тут Марья та дочь Юрьевна:

«Уж ты ой еси, Бузынь‑река!

Становись ты, матушка Бузынь‑река,

Переходами‑ти частыма,

Перебродами‑ти мелкима,

Пропусти меня да на святую Русь;

Еще за труды ти те заплачу».

Говорит тут матушка Бузынь‑река:

«Уж ты ой еси, Марья ты дочь Юрьевна!

Ты стояла, Марья, за закон Божий,

Не сронила ты с главы да золотых венцей».

И становилась матушка Бузынь‑река

Переходами‑ти она частыма,

Перебродами‑ти она мелкима.

Тут прошла ведь Марья та дочь Юрьевна;

Поклонилась она матушке Бузынь‑реки:

«Ты теки‑теки, матушка Бузынь‑река,

Пуще старого да пуще прежнего:

Круты бережки да урываются,

А желты пески да унываются,

Со дна каменье да поворачиват».

Она скинула рубашечку бумажную.

Тут пошла ведь Марья та дочь Юрьевна,

Она дошла до батюшка синя моря, ‑

На синем‑то море плават тут колодинка.

«Уж ты ой еси, гнила колодинка!

Приплыви ко мне да ты ко бережку,

Перевези меня да на ту сторону».

Как приплыла гнила колодинка,

Она села, Марья‑то дочь Юрьевна,

Она села тут да на колодинку.

Перевезла да ей колодинка

На свою да ей ведь тут на сторону.

Как по утречку тут по раннему

Тут стават ведь князь Роман Васильевич,

Умывается да ключевой водой,

Утирается да полотенышком;

Говорит тут ведь нянюшкам ведь,

Он ведь верным‑то своим служаночкам:

«Уж вы ой еси вы, нянюшки, вы, манюшки,

Уж вы верные мои служаночки!

Я поймал будто оленя златорогого,

Златорогого да златошерстного».

Говорят ему нянюшки ти, манюшки,

Еще верны ти его служаночки:

«Уж ты ой еси, князь Роман Васильевич!

Не придет ле у нас Марья‑то дочь Юрьевна?»

Он пошел тут, князь Роман Васильевич,

Во чисто поле да за охотами.

Он приходит тут ко батюшку синю морю, ‑

На синем тут море плават ведь колодинка,

На колодинке сидит ведь Марья‑то дочь Юрьевна.

Тут берет ведь князь Роман Васильевич,

Он берет ведь ей да за белы руки,

Еще хочет целовать да в сахарны уста.

Говорит тут Марья‑то дочь Юрьевна:

«Не бери меня да за белы руки,

Не целуй меня да в сахарны уста:

Я была во той земли да во проклятоей,

Во проклятой и… безбожноей,

Еще всякой‑то я погани наелася,

Я поганого‑то духу нахваталася.

Уж ты ой еси, князь Роман Васильевич!

Если я тебе да во люби пришла, ‑

Ты неси ты платьице тригневное,

Ты тригневное, необновленное.

Если я тебе да не в люби пришла, ‑

Принеси ты платьице мне черное».

Тому ведь князь Роман Васильевич,

Он тому да не ослышался,

Он пошел ведь к нянюшкам, тут к манюшкам,

Он принес тут платьице тригневное,

Он тригневное, необновленное.

«Ты своди меня да во Божью церкву,

Я тогда тебе буду молода жена».

 

Соловей Будимирович

 

Высота ли, высота поднебесная,

Глубота, глубота акиян‑море,

Широко раздолье по всей земли,

Глубоки омоты днепровския.

Из‑за моря, моря синева,

Из глухоморья зеленова,

От славного города Леденца,

От того де царя ведь заморскаго

Выбегали‑выгребали тридцать кораблей,

Тридцать кораблей, един корабль

Славнова гостя богатова,

Молода Соловья сына Будимеровича.

Хорошо корабли изукрашены,

Один корабль полутче всех:

У того было сокола у карабля

Вместо очей было вставлено

По дорогу каменю по яхонту,

Вместо бровей было прибивано

По черному соболю якутскому,

И якутскому ведь сибирскому,

Вместо уса было воткнуто

Два острыя ножика булатныя;

Вместо ушей было воткнуто

Два востра копья мурзамецкия,

И два горносталя повешены,

И два горносталя, два зимния.

У тово было сокола у карабля

Вместо гривы прибивано

Две лисицы бурнастыя;

Вместо хвоста повешено

На том было соколе‑корабле

Два медведя белыя заморския.

Нос, корма – по‑туриному,

Бока взведены по‑звериному.

Бегут ко городу Киеву,

К ласкову князю Владимеру.

На том соколе‑корабле

Сделан муравлен чердак,

В чердаке была беседа дорог рыбей зуб,

Подернута беседа рытым бархотом.

На беседе‑то сидел купав молодец,

Молодой Соловей сын Будимерович.

Говорил Соловей таково слово:

«Гой еси, вы, гости‑карабельщики

И все целовальники любимыя!

Как буду я в городе Киеве

У ласкова князя Владимера,

Чем мне‑ка будет князя дарить,

Чем света жаловати?»

Отвечают гости‑карабельщики

И все целовальники любимыя:

«Ты славной, богатой гость,

Молодой Соловей сын Будимерович!

Есть, сударь, у вас золота казна,

Сорок сороков черных соболей,

Вторая сорок бурнастых лисиц;

Есть, сударь, дорога камка,

Что не дорога камочка – узор хитер:

Хитрости были Царя‑града

А и мудрости Иерусалима,

Замыслы Соловья Будимеровича;

На злате, на серебре – не погнется».

Прибежали карабли под славной

Киев‑град,

Якори метали в Непр‑реку,

Сходни бросали на крут бережек,

Товарную пошлину в таможне платили

Со всех кораблей семь тысячей.

Со всех кораблей, со всего живота.

Брал Соловей свою золоту казну,

Сорок сороков черных соболей,

Второе сорок бурнастых лисиц,

Пошел он ко ласкову князю Владимеру.

Идет во гридю во светлую

Как бы на пету двери отворялися,

Идет во гридню купав молодец,

Молодой Соловей сын Будимерович,

Спасову образу молится,

Владимеру‑князю кланеется,

Княгине Апраксевной на особицу

И подносит князю свое дороги подарочки:

Сорок сороков черных соболей,

Второе сорок бурнастых лисиц;

Княгине поднес камку белохрущетую,

Не дорога камочка – узор хитер:

Хитрости Царя‑града,

Мудрости Иерусалима,

Замыслы Соловья сына Будимеровича;

На злате и серебре – не погнется.

Князю дары полюбилися,

А княгине наипаче того.

Говорил ласковый Владимер‑князь:

«Гой еси ты, богатой гость,

Соловей сын Будимерович!

Займуй дворы княженецкия,

Займуй ты боярския,

Займуй дворы и дворянския».

Отвечает Соловей сын Будимерович:

«Не надо мне дворы княженецкия,

И не надо дворы боярския,

И не надо дворы дворянския.

Только ты дай мне загон земли,

Непаханыя и неараныя,

У своей, асударь, княженецкой племяннице,

У молоды Запавы Путятичной,

В ее, сударь, зеленом саду,

В вишенье, в орешенье

Построить мне, Соловью, снаряден двор».

Говорит сударь, ласковой Владимер‑князь:

«На то тебе с княгинею подумаю».

А подумавши, отдавал Соловью

Загон земли непаханыя и неараныя.

Походил Соловей на свой червлен корабль,

Говорил Соловей сын Будимерович:

«Гой еси, вы мои люди работныя!

Берите вы тапорики булатныя,

Подите к Запаве в зеленой сад,

Постройте мне снаряден двор

В вишенье, в орешенье».

С вечера поздым‑поздо,

Будто дятлы в дерево пощолкивали,

Работали ево дружина хорабрая.

Ко полуноче и двор поспел:

Три терема златоверховаты,

Да трои сени косящетыя,

Да трои сени решетчетыя.

Хорошо в теремах изукрашено:

На небе солнце – в тереме солнце,

На небе месяц – в тереме месяц,

На небе звезды – в тереме звезды,

На небе заря – в тереме заря

И вся красота поднебесная.

Рано зазвонили к заутрени,

Ото сна‑та Запава пробужалася,

Посмотрела сама в окошечко косящетое,

В вишенья, в орешенья,

Во свой ведь хорошой во зеленой сад.

Чудо Запаве показалося

В ее хорошом зеленом саду,

Что стоят три терема златоверховаты.

Говорила Запава Путятишна:

«Гой еси, нянюшки и мамушки,

Красныя сенныя девушки!

Подьте‑тка, посмотрите‑тка,

Что мне за чудо показалося

В вишенье, в орешенье».

Отвечают нянюшки‑мамушки

И сенныя красныя девушки:

«Матушка Запава Путятишна,

Изволь‑ко сама посмотреть –

Счастье твое на двор к тебе пришло!»

Скоро‑де Запава нарежается,

Надевала шубу соболиную,

Цена‑та шуби три тысячи,

А пуговки в семь тысячей.

Пошла она в вишенье, в орешенье,

Во свой во хорош во зеленой сад.

У первова терема послушела ‑

Тут в терему щелчит‑молчит:

Лежит Соловьева золота казна;

Во втором терему послушела ‑

Тут в терему потихоньку говорят,

Помаленьку говорят, всё молитву творят:

Молится Соловьева матушка

Со вдовы честны многоразумными.

У третьева терема послушела ‑

Тут в терему музыка гремит.

Входила Запава в сени косящетые,

Отворила двери на пяту, ‑

Больно Запава испугалася,

Резвы ноги подломилися.

Чудо в тереме показалося:

На небе солнце – в тереме солнце,

На небе месяц – в тереме месяц,

На небе звезды – в тереме звезды.

На небе заря – в тереме заря

И вся красота поднебесная.

Подломились ее ноженьки резвыя,

Втапоры Соловей он догадлив был:

Бросил свои звончеты гусли,

Подхватывал девицу за белы ручки,

Клал на кровать слоновых костей

Да на те ли перины пуховыя.

«Чево‑де ты, Запава, испужалася,

Мы‑де оба на возрасте». ‑

«А и я‑де, девица, на выдонье,

Пришла‑де сама за тебя свататься».

Тут оне и помолвили,

Целовалися оне, миловалися,

Золотыми перстнями поменялися.

Проведала ево, Соловьева, матушка

Честна вдова Амелфа Тимофеевна,

Свадьбу кончати посрочила:

«Съезди‑де за моря синия,

И когда‑де там расторгуешься,

Тогда и на Запаве женишься».

Отъезжал Соловей за моря синея.

Втапоры поехал и голой щап Давыд Попов.

Скоро за морями исторгуется,

А скоре тово назад в Киев прибежал;

Приходил ко ласкову князю с подарками:

Принес сукно смурое

Да крашенину печатную.

Втапоры князь стал спрашивати:

«Гой еси ты, голой щап Давыд Попов!

Где ты слыхал, где видывал

Про гостя богатова,

По молода Соловья сына Будимеровича?»

Отвечал ему голой щап:

«Я‑де об нем слышел

Да и сам подлинно видел ‑

В городе Леденце у тово царя заморскаго

Соловей у царя в пратоможье попал,

И за то посажен в тюрьму.

А корабли его отобраны

На его ж царское величество».

Тут ласковой Владимер‑князь закручинился,

скоро вздумал о свадьбе, что отдать Запаву

за голова щапа Давыда Попова.

Тысецкой – ласковой Владимер‑князь,

Свашела княгина Апраксевна,

В поезду – князи и бояра,

Поезжали ко церкви Божии.

Втапоры в Киев флот пришел богатова

гостя, молодца Соловья сына Будимеровича, ко городу ко Киеву.

Якори метали во быстрой Днепр,

Сходни бросали на крут красен бережек,

Выходил Соловей со дружиною,

Из сокола‑корабля с каликами,

Во белом платье сорок калик со каликою.

Походили оне ко честной вдове Омелфе Тимофевне,

Правят челобитье от сына ея, гостя богатова,

От молода Соловья Будимеровича,

Что прибыл флот в девяносте караблях

И стоит на быстром Непре, Под городом Киевым.

А оттуда пошли ко ласкову князю Владимеру

на княженецкий двор.

И стали во единой круг.

Втапоры следовал со свадьбою Владимер‑князь

в дом свой,

И вошли во гридни светлыя,

Садилися за столы белодубовыя,

За ества сахарныя,

И позвали на свадьбу сорок калик со каликою,

Тогда ласковой Владимер‑князь

Велел подносить вина им заморския и меда сладкия.

Тот час по поступкам Соловья опазновали,

Приводили ево ко княженецкому столу.

Сперва говорила Запава Путятишна:

«Гой еси, мой сударь дядюшка,

Ласковой сударь Владимер‑князь!

Тот‑то мой прежней обрученной жених,

Молоды Соловей сын Будимерович.

Прямо, сударь, скачу – обесчестю столы».

Говорил ей ласковой Владимер‑князь:

«А ты гой еси, Запава Путятишна!

А ты прямо не скачи, не бесчести столы!»

Выпускали ее из‑за дубовых столов,

Пришла она к Соловью, поздаровалась,

Взела ево за рученьку белую

И пошла за столы белодубовы,

И сели оне за ества сахарныя,

На большо место.

Говорила Запава таково слово

Голому щапу Давыду Попову:

«Здравствуй женимши, да не с ким спать!»

Втапоры ласковой Владимер‑князь весел стал,

А княгиня наипаче того,

Поднимали пирушку великую.

 

Хотен Блудович

 

Во стольном‑то городе во Киеве

У ласкова князя у Владимира

Ёго было пированье, был почестен пир.

Да и было на пиру у его две вдовы:

Да одна была Офимья Чусова жена,

А друга была Авдотья Блудова жена.

Еще в ту пору Авдотья Блудова жена

Наливала чару зелена вина,

Подносила Офимьи Чусовой жены,

А сама говорила таково слово:

«Уж ты ой еси, Офимья Чусова жена!

Ты прими у мня чару зелена вина

Да выпей чарочку всю досуха.

У меня есть Хотенушко сын Блудович,

У тебя есть Чейна прекрасная.

Ты дашь ли, не дашь, или откажешь‑то?»

Еще в ту пору Офимья Чусова жена

Приняла у ей чару зелена вина,

Сама вылила ей да на белы груди,

Облила у ей портище во пятьсот рублей,

А сама говорила таково слово:

«Уж ты ой еси, Авдотья Блудова жена!

А муж‑то был да у тя Блудище,

Да и сын‑от родился уродище,

Он уродище, куря подслепое:

На коей день гренёт, дак зерна найдет,

А на тот‑де день да куря сыт живет;

На коей день не гренет, зерна не найдет,

А на тот‑де день да куря голодно».

Еще в ту пору Авдотье за беду стало,

За велику досаду показалося.

Пошла Авдотья со честна пиру,

Со честна пиру да княженецкого,

И повеся идет да буйну голову,

Потопя идет да очи ясные

И во мамушку и во сыру землю.

А настрету ей Хотенушко сын Блудович,

Он и сам говорит да таково слово:

«Уж ты мать, моя мать и государыня!

Ты что идешь со честна пиру не весела,

Со честна пиру да княженецкого?

Ты повеся идешь да буйну голову,

Потопя идешь да очи ясные

И во матушку да во сыру землю?

Али место тебе было от князя не по вотчины?

Али стольники до тебя не ласковы,

Али чашники да не приятливы?

Али пивным стаканом тя обносили,

Али чары с зеленым вином да не в доход дошли?

Али пьяница да надсмеялася,

И безумница ле навалилася,

Ле невежа нашла да небылым словом?»

Говорит ему Авдотья Блудова жена:

«Уж ты ой еси, Хотенушко сын Блудович!

Мне‑ка место от князя всё было по вотчины;

Меня пивным стаканом не обносили,

И чары с зеленым вином да всё в доход дошли;

И не пьяница и не надсмеялася,

Ни безумница не навалилася,

Ни невежа не нашла и небылым словом.

Нас было на пиру да только две вдовы:

Я одна была Авдотья Блудова жена,

А друга была Офимья Чусова жена.

Наливала я чару зелена вина,

Подносила Офимьи Чусовой жены;

Я сама говорила таково слово:

«Уж ты ой еси, Офимья Чусова жена!

Ты прими у мня чару зелена вина,

Да ты выпей чарочку всю досуха.

У меня есть Хотенушко сын Блудович,

У тебя есть Чейна прекрасная.

Ты уж дашь, ле не дашь, или откажешь‑то?»

Еще в та поре Офимья Чусова жена

Приняла у мня чару зелена вина,

Сама вылила мне да на белы груди,

А облила у мня портище во пятьсот рублей;

Да сама говорила таково слово:

„Уж ты ой еси, Авдотья Блудова жена!

Да муж‑от был да у тя Блудище,

Да и сын‑от родилося уродище,

Уродище, куря подслепое.

На коей день гренёт, дак зерна найдет,

А на тот‑де день да куря сыт живет,

На коей день не гренёт, зерна не найдет,

А на тот‑де день да куря голодно"».

Еще в ту пору Хотенушко сын Блудович,

Воротя‑де он своя добра коня,

Он поехал по стольному по городу.

Он доехал до терема Чусовьина.

Он ткнул копьем да в широки ворота,

На копьи вынес ворота середи двора, ‑

Тут столбики да помитусились,

Часты мелки перила приосыпались.

Тут выглядывала Чейна прекрасная

И выглядывала да за окошечко,

А сама говорила таково слово:

«Уж ты ой еси, Хотенушко сын Блудович!

Отец‑от был да у тя Блудище,

Да и ты родился уродище,

Ты уродище, куря подслепоё:

Ты уж ездишь по стольному‑ту городу,

Ты уж ездишь по городу, уродуешь,

Ты уродуешь домы‑ти вдовиные;

На коей день гренёшь, дак зерна найдешь,

Ты на тот‑де день да, куря, сыт живешь;

На коей день не гренёшь, зерна не найдешь,

А на тот де день, да, куря, голодно».

Он и шиб как палицей в высок терем, ‑

Он и сшиб терем да по окошкам здолой,

два чуть она за лавку увалилася.

Еще в та поре Офимья Чусова жена,

Идет Офимья со честна пиру,

Со честна пиру да княженецкого,

А сама говорит да таково слово:

«Кажись, не было ни бури, ни падёры,

Мой домишко всё да развоёвано».

Как стречат ей Чейна прекрасная,

А сама говорит да таково слово:

«Уж ты мать, моя мать и восударыня!

Наезжало этта Хотенушко сын Блудович;

Он ткнул копьем да в широки ворота,

На копьи вынес ворота середи двора, ‑

Тут столбики да помитусились,

Часты мелки перила да приосыпались.

Я выглядывала да за окошечко

И сама говорила да таково слово:

„Уж ты ой еси, Хотенушко сын Блудович!

Отец‑от был да у тя Блудище,

И ты родилось уродище,

Ты уродище, куря подслепое:

Ты уж уж ездишь по стольному‑ту городу,

Ты уж ездишь по городу, уродуешь,

Ты уродуешь домы‑ти вдовиные".

Он и шиб как палицей в высок терем, ‑

Он сшиб терем да по окошкам здолой,

Едва чуть я за лавку увалилося».

Еще тут Офимьи за беду стало,

За велику досаду показалося.

Ушла Офимья ко князю ко Владимиру,

Сама говорила таково слово:

«Государь князь Владимир стольнокиевский!

Уж ты дай мне суправы на Хотенушка,

На Хотенушка да сына Блудова».

Говорит князь Владимир стольнокиевский:

«Уж ты ой еси, Офимья Чусова Жена!

Ты, хошь, и тысячу бери, да хошь, и две бери:

А сверх‑де того да сколько надобно.

Отшибите у Хотенка буйну голову:

По Хотенки отыску не будет же».

Еще в ту пору Офимья Чусова жена

Пошла‑понесла силы три тысячи,

Посылать трех сынов да воеводами.

Поезжают дети, сами плачут‑то,

Они сами говорят да таково слово:

«Уж ты мать, наша мать и восударыня!

Не побить нам Хотенка на чистом поли

Потерять нам свои да буйны головы.

Ведь когда был обсажен да стольный Киев‑град

И той неволею великою,

И злыми погаными татарами, ‑

Он повыкупил да и повыручил Из той из неволи из великое,

Из злых из поганых из татаровей».

Пошла тут сила‑та Чусовина,

Пошла тут сила на чисто полё;

Поехали дети, сами плачут‑то.

Еще в та поре Хотенушко сын Блудович,

Он завидел силу на чистом поли,

Он поехал к силе сам и спрашиват:

«Уж вы ой еси, сила вся Чусовина!

Вы охвоча сила, ли невольная?»

Отвечат тут сила вся Чусовина:

«Мы охвоча сила вся наемная».

Он и учал тут по силе как поезживать:

Он куда приворотит, улицей валит;

Назад отмахнет, так целой площадью.

Он прибил тут всю силу до едного,

Он и трех‑то братей тех живьем схватал,

Живьем схватал да волосами связал,

Волосами‑то связал да через конь сметал,

Через конь сметал и ко шатру привез.

Ждала Офимья силу из чиста поля,

Не могла она силы дождатися.

Пошла наняла опять силы три тысячи,

Посылат трех сынов да воеводами.

Поезжают дети, сами плачут‑то:

«Уж ты мать, наша мать и восударыня!

Не побить нам Хотенка на чистом поли,

Потерять нам свои да буйны головы».

Говорит тут Офимья Чусова жена:

«Уж вы дети, мои дети всё роженые!

Я бы лучше вас родила девять каменей,

Снесла каменье во быстру реку, ‑

То бы мелким судам да ходу не было,

Больши суда да всё разбивало»,

Поехали дети на чисто поле.

Завидел Хотенушко сын Блудович,

Поехал к силе он к Чусовиной,

Он у силы‑то да и сам спрашиват:

«Вы охвоча сила, ли невольная?»

Отвечат тут сила всё Чусовина:

«Мы охвоча сила всё наемная».

Он и учал тут по силе‑то поезживать:

Он куда приворотит, улицей валит,

А назад отмахнет, дак целой площадью,

Он прибил тут всю силу до едного;

Он трех‑то братей тех живьем схватал,

Живьем‑то схватал да волосами связал,

Волосами‑то связал и через конь сметал,

Через конь сметал и ко шатру привез.

Ждала Офимья силу из чиста поля,

Не могла опять силы дождатися.

Опеть пошла наняла силы три тысячи,

Посылат трех сынов да воеводами.

Поезжают дети, сами плачут‑то:

«Уж ты мать, наша мать и восударыня!

Не побить нам Хотенка и на чистом поли,

Потерять нам свои да буйны головы.

Ведь когда был обсажен да стольный Киев‑град

И той неволею великою,

И злыми погаными татарами, ‑

Он повыкупил да и повыручил

Из той из неволи